казали - не будем
и все. Открытым текстом. Тявкнули все таки. Но для  этого  нужна  внутренняя
душевная сила, которой в Украине скорей всего нет. Если бы была, то не стали
бы прогибаться. Не впускали бы иностранные  ВОЕННЫЕ  корабли  в  собственную
ВОЕННУЮ БАЗУ. Это же дичь какая-то... Жуть! Позорище...
   Вспомнились слова одной  из  любимейших  песен  Высоцкого  -  "Баллады  о
борьбе":
   И пытались постичь
   Мы, не знавшие войн,
   За воинственный клич
   Принимавшие вой
   Тайну слова "приказ",
   Назначенье границ,
   Смысл атаки и лязг
   Боевых колесниц.
   Неужели Украина так уж долго "не знала  войн",  что  позабыла  это  самое
"назначенье границ", сведя его к банальному вытрясанию таможенных пошлин  со
всего, что движется? Не так уж долго - со  Второй  Мировой  войны...  Просто
истинно  национальный  боевой  дух  угас  в  ней   со   смертью   последнего
запорожского  казака.  Печально.  А  держать  границы  только  для   сытости
таможенников и вовсе отвратительно.
   Раз за разом все повторялось сызнова... В восемнадцатом  году  Украинская
Рада,  целовала  в  задницу  австро-германских  захватчиков,  а   во   время
Отечественной войны расползлась по земле и душам бандеровщина, которой  тоже
неведомо было назначение границ.
   Самое смешное, что за все поцелуи под хвост  австро-германские  оккупанты
Киева  попросту  разогнали   Украинскую   Раду,   когда   убедились   в   ее
бесполезности. А принимал ли всерьез Третий Рейх бандерровских прислужников?
Бросил, когда стало жарко. Самим бы ноги унесть...
   Неужели мало уроков? Правду говорят, что уроки истории  учат  лишь  тому,
что история ничему  не  учит.  Как  минимум  дважды  Украина  стелила  ковры
иноземным захватчикам, - именно захватчикам! - и ровно столько  же  получала
плевки в душу за свое радушие.  Мало.  Надо  попробовать  еще.  Европа  себя
исчерпала, теперь надо постелить ковер Америке, которой  тут  вообще  делать
нечего. Сколько же можно наступать на одни и те же грабли?
   В этом плане Россия оставляет впечатление намного  благоприятнее.  Та  же
неустроенность, нищета, разруха, но душевные силы и огонь сердца остался. Не
быть ей лакеем! Вспомнился разворот примаковского  самолета  в  день  начала
югославской войны. А ведь премьер летел выпрашивать  деньги!  Не  стал.  Это
выше человеческого достоинства - протягивать руку, когда в  тебя  откровенно
плюют.  Вспомнились  демонстрации  у  американского  посольства  в   Москве,
исписанные стены, выбитые окна, подростки,  показательно  сжигающие  доллар.
Детский  сад,  конечно,  но  в  то  же  время   хоть   какой-то   показатель
неповиновения грозной силе, пришедшей с чужого материка. Вот оно  назначенье
границ - хранить родную землю. Ковры  под  ноги  лишь  тем,  кто  спрашивает
разрешение и тем, кто идет с чистым сердцем, а не с камнем за пазухой. Вот и
весь сказ.
   Зелень лесопарка отделяла начинающуюся жару  от  остатков  предрассветной
прохлады, Фролов шел знакомой тропкой, оставив  за  спиной  выверенные  ряды
городских кварталов. Тропинка круто побежала  с  холма,  больно  впиваясь  в
босые ступни камнями и упавшими с деревьев  сучьями,  пришлось  приседать  и
хвататься за пучки травы, чтоб окончательно не рассадить ноги. Но каменистый
склон быстро кончился, снова раскинув вокруг ровный участок, густо  заросший
низкорослым крымским лесом.  Среди  деревьев  гуляли  с  собаками,  огромная
овчарка угольно-черного окраса весело гонялась за маленьким  синим  мячиком,
коричневый  доберман  старательно  поднимал  лапу  над  каждым   встреченным
деревом. Интересно, почему среди  гуляющих  с  собаками  почти  одни  только
женщины? Странно...
   Далеко впереди и внизу, под холмом, шумела редкими  машинами  скрытая  за
деревьями и склоном дорога,  ворчал  тепловозным  дизелем  вокзал,  формируя
питерский поезд. Сразу за лесопарком, притулившись к  покатой  спине  холма,
царствовали  трущобы  -  иначе  не  скажешь.  Целый  поселочек   из   домов,
построенных в сорок четвертом  году,  сразу  после  освобождения  города  от
фашистов. Старые, покосившиеся, с облупившейся  штукатуркой,  с  неопрятными
прогибами черепичных крыш, они вызывали безотчетную жалость, как к дрожащему
под дождем бездомному щенку. Может быть из  этой  жалости  пару  лет  назад,
когда с деньгами было полегче, Саша за бесценок прикупил у старушки один  из
этих домов. Прикупить прикупил, да на себя не оформил,  подарил  московскому
другу, приезжавшему каждое лето на куцый месяц  отпуска.  Ему  можно  и  без
удобств - летом печку топить не надо, вода есть, свет тоже. Что еще?  Не  за
гостиницу  же  платить...  Друг  ленью  не   отличался   -   за   два   года
подремонтировал домик, привел двор в порядок, срубил лавочку у  входа.  Любо
дорого поглядеть. Сто лет теперь простоит. А брошенные дома вокруг  медленно
и уверенно разрушались, жалкие, никому в этом мире не нужные. То ли  хозяева
ломили цену, не давая обрести халупкам новых владельцев, то ли померли  уже,
не оставив наследства, но скоро домишки начнут сносить, устанавливая  на  их
месте вездесущие гаражи.
   Саша  отыскал  знакомый  проход  между  притулившимися  домами  и   начал
спускаться по жалким остаткам давно развалившейся каменной  лестницы.  Рядом
по бетонному желобу текла грязноватая вода,  где-то  кудахтали  проснувшиеся
куры, невпопад тявкнула из-за соседнего забора лохматая собачонка. Хорошо  -
значит кто-то въехал и сюда.
   Когда лестница кончилась, Фролов свернул чуть  левее  и  сразу  уперся  в
глухую дощатую калитку с заботливо прибитым номером 12. Над  ним,  белым  по
густо-зеленому, через трафарет было набито слово "Лагерная". Пришли.
   Саша улыбнулся и, ловко перехватив  сверток  подмышку,  легко  перемахнул
через глухой забор, сложенный из дикого камня, увитого плющом. Во дворе было
чисто, ухожено, а вид с холма открывался отменный:  соседняя  Зеленая  горка
гордо  выпятила  из  себя  памятник  первому  въехавшему  в   город   танку,
приткнулись корабли у пирсов узкой морской бухточки, кипел  утренней  жизнью
неутомимый вокзал, как на ладони виднелась почти вся Корабельная  сторона  и
далекая Северная сторона, чуть затуманенная утренней  дымкой  привокзального
смога. Здорово! А над всем этим  царствовал  подернутый  розовыми  облачками
рассвет, и солнце, как полновластный хозяин Вселенной,  надменно  взирало  с
быстро теплеющего небосвода.
   Американских боевых кораблей отсюда видно не было,  но  Саша  знал  -  их
угловатые серые громады, несущие на стальных спинах  по  стрекозе-вертолету,
пристроились в самом центре города, в торговом  порту.  Он  почти  физически
слышал чужую речь, окрики  коротких  приказов,  шипение  сжатого  воздуха  и
настороженную песню ветра в стальных сетках локаторов.
   Фролов вздохнул и, пройдя босыми ногами по шершавой от старости  бетонной
дорожке, тихонько постучал рукоятью пистолета в выкрашенную голубой  краской
дверь. На вокзале загудел тепловоз, на одном из кораблей  ударили  в  рынду,
откуда-то издалека неслась еле слышная музыка. А в доме  тихо...  Спят,  как
сурки.
   Саша постучал еще раз, на этот  раз  в  окно.  За  стеклом  заворочались,
донесся скрип престарелых  диванных  пружин,  упали  тяжелые  часы,  звякнув
браслетом. - Ну? Кого там принесло? -  раздался  изнутри  молодой  заспанный
голос.
   - Джек, это я. - негромко отозвался Фролов. - Открывай, а  то  на  бетоне
стоять холодно.
   - А тапочки носить не пробовал?  -  открыл  дверь  худощавый  бледнокожий
парень в одних только голубых плавках. - Чего не спится-то?
   Вид у него был  не  менее  колоритный,  чем  у  Саши  -  странная  помесь
прожженного хиппи  и  переученного  московского  студента,  длинные  светлые
волосы стянуты в хвост на затылке, умные глаза близоруко сощурены, в  каждом
движении еле уловимая легкость и ловкость, заметная только спецу. На вид лет
двадцать пять, да ему столько и было.
   - Нашел время спать!  -  фыркнул  Фролов.  -  Ставь  чайник.  Кофе  есть?
Правильно, лучше чай.
   В комнате было застарело накурено крепким  трубочным  табаком,  на  столе
лежали  старомодные  очки   в   прозрачной   оправе,   рядом   многозарядный
пневматический "Корнет"  последней  модели,  стояла  пепельница  из  ракушки
рапана,  керосиновая  лампа  и,  как  драгоценный  камень  в   куче   хлама,
выключенный портативный компьютер. Саша положил сверток возле  компьютера  и
расслабленно уселся на видавшую виды табуреточку, крепкую не по годам.  Джек
прошлепал тапочками на  кухню,  звякнули  пустые  бутылки,  тонкой  струйкой
зажурчала вода в алюминиевый электрический чайник. - Жрать хочешь? -  А  что
есть? - поинтересовался Саша.
   - Блин, он еще перебирает...  Пирожки  с  картошкой  со  вчера  остались,
китайская вермишель, соленые огурцы... Нет, огурцы Японец вчера  добил.  Во,
пельмени есть холодные, тоже вчерашние, творог, сметана.
   - Тащи!
   - Все, что ли?
   - Тут разберемся...
   Джек хлопнул дверцей древнего,  как  этот  дом,  холодильника  и,  быстро
просыпаясь, вывалил на стол оставшееся со вчера  добро.  Еды  было  много  -
после голодного дня и ночи душа радовалась простенькому изобилию.
   - Ты чего, с паровоза прыгал? - оглядел  Сашу  Джек.  -  Или  напился  до
зеленых чертей?
   - Хуже. Чуть позже расскажу. Лучше поведай мне, где Японец?
   - Часов в девять вечера взял твой велик и смылся. Работает... Сказал, что
справится без меня. Таня тоже ничего не знает, конечно.
   - Что-то  он  припозднился...  -  Саша  встревожено  призадумался.  -  Не
случилось бы чего. Ключи от ниши он собой забрал?
   - В тумбочке глянь. Я за ним по пятам не хожу.
   Фролов открыл дверцу, но ключей за ней  не  было,  только  две  мыльницы,
бритвы, всякие лосьоны-одеколоны, пара зубных щеток и пластиковый  контейнер
из-под контактных линз.
   - Встревожился я не на шутку ... - уныло вздохнул он. - Где его носит?
   - Может на блуд навострился?
   - Это Японец-то? - с сомнением  покачал  головой  Фролов.  -  Да  еще  на
велике...
   - Шучу.
   - Угу...  -  Саша  ухватил  зубами  затвердевший  пирожок  и  безразлично
прожевал, как вату. - Кстати, ты не знаешь где Таня? У нас  ночевала  или  у
Катьки? - У нас. Я ей времянку в порядок привел, пусть отдыхает.
   - Там же света нет!
   - А он ей нужен? -  пожал  плечами  Джек.  -  Спит,  как  медведица.  Мне
кажется, что с Японцем она чувствует себя хорошо. Совсем изменилась  девочка
- счастье в глазах, это сразу видно.
   - А нашему Японцу, видать, понравилось быть  героем.  Боец  от  рождения,
трус от воспитания - жуткая смесь. Гремучая. Только оставь без  присмотра  -
жди беды.
   - Это его после твоего звонка приплющило. -  поведал  Джек.  -  Ты  чего,
нормально говорить не мог, или боялся по сотовому?
   - Да нет, просто следователь был рядом, а мне надо было дать  вам  знать,
что занимаюсь этим делом. Кроме того не хотел, чтоб вы дергались, если  что.
Со мной ничего не случится, а план, раз уж начали, нужно доводить до  конца.
Поэтому пришлось прикинуться, будто с женой говорю. Уверен был, что поймете!
   - Я-то понял... Ну, а его переклинило, как обычно. Мол, Саня в беде, надо
выручать, загребли, типа, надо ментовку штурмом брать. Сдурел совсем.
   - Вообще-то в его дурости слишком много ума, веришь? - прикончил  пирожок
Фролов.  -  Я  ведь  действительно  дернул  из  райотдела.  -  Офигеть...  -
присвистнул Джек. - Неужели тебя вычислили?
   На самом деле его звали Женей, но ему  самому  больше  нравилось  "Джек".
Сначала было модно "под запад", потом привык больше, чем к имени. Вообще это
было удобно, потому что Японца тоже звали Женей, но тот на кличку  обижался,
приходилось звать по имени. Правда за спиной все равно все звали Японцем, за
чуть раскосые глаза татарской  крови  и  за  чрезмерную  любовь  к  аниме  -
японским мультикам. Год назад он обстриг черные рокерские  патлы,  свисавшие
до плеч и теперь выглядел без присущего ему налета  романтичности  -  хилый,
тощий, подслеповатые глаза чуть на выкате от толстых контактных линз.
   - Замучаются вычислять... - Саша улыбнулся  волчьей  улыбкой.  -  Хотя  в
последний момент все таки раскопали историю с Хитрым Обманщиком.  Не  думал,
что так быстро управятся... Ты бы что на их месте подумал?
   - Ясное дело...
   - А загребли за другое. Я племяннику Деда рожу  разбил.  И  магнитофон  в
придачу.
   - Как ты везде успеваешь?
   - Учись, пока живой.
   - Нет уж, спасибо! - Джек поймал вилкой  холодный  пельмень  и  задумчиво
сунул в рот. - Сначала  научи  из  райотделов  сбегать,  а  потом  уж  всему
остальному. - Не прибедняйся, сам откуда хочешь сбежишь. Там у  тебя  чайник
вскипел. Мне без лимона.
   - А его и нету. Джек прошлепал в кухню, забрякал чашками.
   - Тебе сколько сахару?
   - Сколько не жалко. Четыре.
   Фролов призадумался. Долгое отсутствие друга никак не  лезло  из  головы,
настораживало. Он почему-то вспомнил, как  три  года  назад  познакомился  в
Москве сначала с Японцем, а потом и с Джеком.
   Вообще-то он там много с кем познакомился,  но  по  настоящему  сдружился
лишь с этими двумя. Но даже если взять  всех  Сашиных  знакомых,  а  обычных
людей среди них было мало,  то  и  среди  них  Японец  выделялся,  как  луна
выделяется среди прочих ночных светил. Только со знаком "минус".
   Да, Женя-Японец был человеком редкостным, особым...
   И пока Джек на кухне возился с чаем, Фролов незаметно для себя все глубже
уходил памятью в минувшие события.
   * * *
   Слишком много раз Саша видел, как родительская любовь превращает  молодых
парней в настоящих моральных и физических калек. Почти всегда  безвозвратно.
И первым шагом на этом, всегда одинаковом пути, является отмазка от  срочной
службы. Вообще-то отмазаться хочется всем - всем родителям и всем подросткам
за редчайшими исключениями,  лишь  подтверждающими  правило.  Совершенно  не
хочется подвергать своих чад унижениям дедовщины, ужасам плохого  питания  и
несносного обращения начальников с подчиненными,  мерзости  антисанитарии  и
неисчислимым опасностям ратного труда. Иногда даже  смертельным  опасностям.
От них родители и вовсе покрываются холодным потом,  видя  кошмарные  сны  с
расчлененными трупами, отрезанными пальцами и оторванными ногами.  Самим  же
чадам  вовсе  не  улыбается  перспектива  попусту  потраченных  лет   жизни,
надобность оставить любимых девушек, сытную домашнюю кухню и мамин уход.
   Все  эти  мотивы   отмазок   даже   совершенно   нормальны,   обусловлены
родительскими  инстинктами,  инстинктом  самосохранения,  продолжения  вида,
банальной ленью и нежеланием перемен. Нет в этом ничего позорного -  обычные
животные мотивации, которые,  в  общем-то,  почти  всегда  движут  основными
массами общества. Ответственность - это для избранных и уж  в  любом  случае
для кого-то другого. Все почитают героев, но  мало  кто  спешит  становиться
ими. Зачем? Мало того, бытует мнение, что героизм, это дитя каких-то  особых
условий. Военных, например,  или  каких-то  экстремальных,  вроде  стихийных
бедствий. Чушь! Героизм - это прежде всего  ответственность  за  себя  и  за
других людей, за их жизнь и поступки. Умение жертвовать.  А  ответственность
напрямую связана с системой внутренней дисциплины человека,  с  определенной
системой запретов. Чем больше запретов устанавливает САМ СЕБЕ  человек,  тем
больше его ответственность, тем больше возможности проявить героизм.
   Героизм всегда непрактичен. Только американцы могут совершать подвиги  за
деньги, а не за славу, но это уже не героизм, а  каскадерство  -  желание  и
умение продавать собственную жизнь по частям, за деньги.
   Запреты  настоящего  героя  тем  и  отличаются,  что  запрещают  УПРОЩАТЬ
собственную жизнь, то есть запрещают идти по темному пути  Зла.  Герой,  это
человек, находящийся у  власти  и  запретивший  себе  воровать,  герой,  это
милиционер, запретивший себе хоть на букву отступать от закона,  герой,  это
художник, музыкант, писатель, запретивший себе  гнать  халтуру,  герой,  это
солдат,  запретивший  себе  трусость.  Но  на  таком   героизме   денег   не
заработаешь.
   И все же... Правду говорят, что прежде чем стать хорошим командиром, надо
походить в солдатах -  научиться  подчиняться.  Прежде  чем  стать  хозяином
жизни, богачом, знаменитостью, надо научиться отказывать себе во многом. Как
ни банальны эти слова, но система  запретов  формирует  характер.  Настоящий
мужской характер. Человеческий.
   Без него не станешь вообще никем. И вот сердобольные родители,  отмазывая
дитятю  от  армии,  лишают  его  САМОГО  ПЕРВОГО  шанса   почувствовать   на
собственной шкуре систему запретов, попробовать ее на вкус,  на  цвет  и  на
запах. Хочется остаться дома, в  привычном  дружеском  коллективе,  рядом  с
любимой девушкой. А нельзя... Это самая первая ответственность,  может  быть
самая важная. Отбирая ее, родители отбирают куда большее, чем первую брачную
ночь, хотя по сути в этом есть много общего.
   Но если первая брачная ночь  делает  парня  мужчиной  физиологически,  то
первая настоящая ответственность делает  его  мужчиной  по  сути.  Человеком
Сильным, Человеком Ответственным, Человеком, который  в  состоянии  изменить
все в своей жизни так, как надо ему и его близким. Без нее он сможет  только
до конца дней своих проработать каким-нибудь оператором в банке,  как  попка
нажимающим одни и те же  кнопки  на  компьютере.  Животное  существование...
Протоплазма, как писали братья Стругацкие, просто  жрущая  и  размножающаяся
протоплазма. С жизнью Мужчины это не имеет ничего общего. В такой жизни не к
чему стремиться, разве что пересесть со старого компьютера на новый или уж в
лучшем случае, стать СТАРШИМ оператором. Но это уже ответственность.
   Конечно, далеко не все ребята, кто  не  служил,  докатываются  до  такого
края, но это уже их личная  заслуга.  Собственная.  Только  они  сами  могут
заставить себя не опуститься ниже плинтуса, никто уже не поможет, тем  более
родители. В принципе, если зачатие является самым первым родительским  актом
по отношению к ребенку, то воля не отмазать сына от армии, перебороть  себя,
свою родительскую опеку, является ПОСЛЕДНИМ,  что  могут  сделать  родители.
Дальше они могут помогать или не помогать, но это уже  будет  помощь  только
материальная - никакой другой ни отец, ни мать оказать после  этого  уже  не
могут.  Потому  что  их  сын  становится  взрослым  мужчиной,  ответственным
человеком, хозяином собственной судьбы. Хорошо он  с  этим  справляется  или
плохо, зависит только от его личной ответственности,  которую  сам  на  себя
возложил. Моральную же помощь он может теперь получить либо от себя, либо от
им же созданного окружения - друзей, любимых. Никак  иначе.  Мама  или  папа
могут только пожалеть, не помочь, это будет только утирание  соплей  розовым
кружевным платочком. По настоящему утешить или ободрить сможет  только  друг
или любимая девушка, но и дружба, и любовь -  это  большая  ответственность.
Огромная...
   К ней надо сначала привыкнуть.
   Позволить ее себе.
   Не испугаться.
   Поэтому Фролов не относился пренебрежительно  к  маменькиным  сынкам,  не
служившим срочную - за ними нет вины. Потому, что нет в этот период  еще  за
ними самостоятельности, возможности решать самим. Иначе половина  тех,  кого
отмазывали родители, с радостью пошли бы служить. Проверено.
   Это родители, не думая о будущем,  хотят  подольше  оставить  их,  "таких
маленьких", под своим теплым крылышком. Многим пацанам это противно,  в  них
как раз  в  это  время  зарождаются  мужские,  человеческие  ростки,  в  них
зарождается  ПОТРЕБНОСТЬ  в  ответственности  за  кого-то.  И  именно   этой
потребностью родители беззастенчиво пользуются. Мол, подумай о  нас,  сынок!
На кого ты нас бросаешь, на кого оставляешь?
   И ребенок, преисполненный гордостью, идет  на  жертву.  Причем  не  такую
большую, но приятную. Это все равно что и  рыбку  съесть,  и  с  рыбаком  не
поссори