формулу.
   Проверить   ее   можно   было   только   сопоставляя   с   укоренившимися
представлениями о Добре и Зле,  но  теперь  для  этой  проверки  существовал
выверенный инструмент. Нужно было только убедиться в  его  надежности.  Саша
чувствовал себя волшебником,  открывшим  новую  магическую  формулу,  но  не
могущество давала она, а лишь уверенность в своих и чужих действиях. Но  это
для него было важнее любого могущества.
   Рабочие  зелентреста  высаживают  цветы  в  придорожные  клумбы.  Принято
считать, что это добро. Проверим... Без цветов клумба проще.  Все  сходится.
Значит вытаптывать их - творить Зло.
   Птица клюет оставшиеся с зимы ягоды  -  тут  все  ясно.  Она  создает  из
простых ягод себя, сложную тварь. Если я убью птицу  и  съем,  то  это  тоже
будет Добром, но если убью просто так, то это Зло. Из сложной живой твари  я
сделаю простой труп, лишенный сложных жизненных процессов. Потом труп начнет
гнить, еще более упрощаясь и совсем скатится к хаосу.  Лишь  через  какое-то
время то, что осталось от птицы, может быть использовано другими  существами
для собственного усложнения и дальше по цепочке.
   А если я убью и съем человека? Это выходит Зло, поскольку человек слишком
сложен для банального поедания. И все же тут есть тонкое место... Не  всегда
можно с точностью определить, какой из объектов проще, но это уже недостаток
нашего восприятия, а не теории. Тут много факторов надо учитывать.  Например
я семейный человек, но детей у меня  нет.  Значит  неженатый  мужчина  проще
меня, - я часть более сложной  системы,  -  зато  мужчина,  имеющий  жену  и
ребенка, уже сложнее меня. Если нас троих посадить в яму без пищи, то как бы
я ни визжал, но тот, у кого дети,  может  запросто  съесть  меня,  не  боясь
сделать Зло. Ну и ну!
   Ого, да тут  получается  целая  система!  Более  сложным,  значит,  будет
человек, от действий которого зависит жизнь наибольшего  числа  людей.  Врач
важнее, а  значит  сложнее  слесаря,  если  только  это  не  слесарь  систем
безопасности атомной станции.
   Преступник, убивающий ради денег, творит Зло, поскольку  деньги,  как  ни
крути, гораздо проще человеческой жизни. Болезнетворные  микробы  тоже  Зло,
понятно почему. Ведь любой  микроб,  даже  любая  их  колония  проще  самого
простенького млекопитающего, а значит их жизнедеятельность, ведущая к смерти
сложного организма, никак не может быть Добром.
   Фролов бродил по городу пару часов, примеряя новую формулу и так, и эдак.
За это время он сделал несколько важных выводов. Одним из  первых  был  тот,
что Добро  существует  совершенно  независимо  от  человека.  Не  будь  его,
объекты, путь даже неживые, все равно бы усложнялись и упрощались. Рождались
бы  галактики,  взрывались  бы  звезды.  Добро   оказалось   по   настоящему
объективным. Но жизнь не зря бросилась в глаза  первой,  как  явный  образец
Добра - живые объекты куда сложнее неживых.
   Второй вывод поразил еще больше первого. Добро оказалось самодостаточным,
оно совершенно не нуждалось в борьбе со Злом, как некоторые  считают.  Добро
созидает, усложняет материю, используя для  этого  простые  частицы,  атомы,
молекулы, пыль... Пыль усложняется в камни, камни в стенные блоки,  блоки  в
стены, стены в дома. Можно разрушить один дом или даже несколько, сделав  из
полученного материала более сложный, более ПОЛЕЗНЫЙ ДЛЯ  ЖИЗНИ  дом.  И  это
будет Добро. Так можно усложняться до бесконечности и Зло в этом процессе не
нужно совсем. Оно лишнее - только мешает. Оно паразит.
   Для существования Зла обязательно нужно Добро, иначе Зло просто не сможет
существовать физически. Хулигана никак нельзя будет назвать хулиганом,  пока
он не окажется рядом с лавочкой, чтоб ее сломать, упростить.  Кто-то  строил
ее, усложнял древесину, превращая в брусья, сколачивал гвоздями.  Для  этого
никакой хулиган нужен не был. Но вот он появился и  сломал.  Он  использовал
Добро для того, чтоб родить Зло. Никак не иначе.
   А вот запри его, не дай гвоздя - портить стены, не дай стул - сломать, не
дай людей - плеваться в них... Как он тогда будет творить  Зло?  Не  выйдет,
поди.  Значит  если  Зло  является  самым  настоящим   паразитом   и   может
существовать только на том, что построено Добром,  то  какой  в  нем  смысл?
Никакого! Его можно смело и безжалостно уничтожать, как мы уничтожаем вшей и
болезнетворных микробов.
   Коммунист не становится сложнее от того, что назвал себя коммунистом, так
какое он имеет право уничтожать ученого, писателя, актера?  Какое  право  он
имеет грабить его? Наоборот коммунисты упростили религию, обычаи, праздники,
превратив их в однотонные митинги. Они отменили  сложную  систему  рыночного
распределения, заменив ее упрощенной уравниловкой и льготами отдельным слоям
населения.  Они  даже  искусство  упростили  до  идеологической  пропаганды.
Выходит что коммунизм - самое  настоящее  Зло.  Ничуть  не  лучше  хулигана,
ломающего лавочку в парке.
   Третий вывод оказался не столько  удивительным,  сколько  важным.  Оценку
Добра и Зла можно производить только по ДЕЙСТВИЯМ той или иной  системы.  Не
по мыслям, не по желаниям людей, а только по их поступкам. Слова  стояли  на
грани мысли и действия, поэтому Фролов долго не знал к чему  их  отнести.  В
конце концов он понял, что сказанное слово - не  поступок.  Человек  сколько
угодно может угрожать, но никогда не  убить.  А  вот  записанное  слово  уже
является  действием,  поскольку  имеет  влияние  на  других  людей.   Причем
записанное в широком смысле этого слова - от  заляпанного  жиром  листка  до
компьютерного файла или  телепередачи.  Донос,  к  примеру,  это  записанные
слова, признание тоже. А от устного признания можно легко  отказаться,  если
оно нигде не записано. Среди всего этого были редкие исключения, но они, как
водится, только подтверждали правило.
   Саша медленно, тяжело вынырнул из пучины воспоминаний, словно поднялся по
лестнице, протиснулся  в  дверь  и  снова  оказался  в  душной  комнате  для
допросов. Наручники ощутимо сдавили запястья за спиной, длинный стол  убегал
вперед, как дорога, ведущая в тупик. Но теперь Фролов снова уверился в своей
теории - зря сомневался. Если бы Владислав Петрович разобрался  в  ситуации,
если бы попробовал выяснить правду, то не имело бы значения, видел он момент
задержания или нет. Ему не пришлось бы ни лгать,  ни  предавать.  А  так  он
просто все упростил. Не стал связываться с  безнадежным  делом.  Вот  оно...
Зло. Следователь не должен  был  запросто  поверить  другу,  но  он  мог  бы
инициировать  служебное  расследование,  а  ребята  из   службы   внутренней
безопасности умеют раскрывать милицейские нарушения. Это их работа.
   С другой стороны, если бы правда оказалась на стороне ОМОНовцев, то  Саша
никогда бы не воспринял отказ  следователя  от  помощи,  как  предательство.
Может было бы обидно, но вина лежала бы на нем самом. За несдержанность,  за
необдуманность поступков, за утрату контроля над рефлексами. Но сейчас такой
вины Фролов на себе не чувствовал, а потому отказ от помощи рубанул в  душу,
будто остро отточенный меч.
   Владислав Петрович вернулся и снова присел на стул в дальнем конце стола.
   - Знаешь... - задумчиво вымолвил он. - Мне тут одна умная  мысль  пришла.
Давай Марину подключим? Понимаешь, она твоя жена,  ни  кто  ее  в  жизни  не
упрекнет за то, что тебе помогала, а журналистам без разницы, кто  источник.
Лишь бы информация была горячей.
   - Она-то как узнает? - нахмурился Саша.
   Ему эта затея совсем не понравилась. Марина расстроится, да  и  впутывать
ее во всю эту грязь... Ох, как не хочется!
   - А я тебе помогу! - воодушевился следователь. -  На  бумажку,  карандаш,
пиши записку. Я передам Марине.
   - Нет, Владислав Петрович. Не хочу я ее впутывать, веришь?
   - Ну... Как сам-то выпутываться думаешь?
   -  Да  никак.  Пусть  крутится  эта  ваша  машинка,  которая  правосудием
называется, а там поглядим. Может она и впрямь правильно судит?
   - Нда... Ладно, ты подумай еще, а я завтра  после  обеда  заскочу  снова.
Меня областная комиссия донимает, что-то раскопали  они  на  нашего  ночного
стрелка. Вроде  как  есть  конец,  откуда  могла  появится  в  городе  такая
винтовка.
   - Интересно... - поднял глаза Фролов. - Шепнешь мне потом?
   - А то! Только если ты журналистам говорить не станешь.
   - За кого ты меня держишь?
   - Шучу!  -  через  силу  улыбнулся  Владислав  Петрович  и  с  наигранной
бодростью встал.
   Он еще раз глянул на друга, но оба уже поняли, что к этому доброму  слову
отныне придется прибавлять слово  "бывший".  Словно  тень  пролегла,  словно
трещина в сердцевине пространства.
   Следователь подмигнул и вышел в коридор.
   Вариация девятая
   Владислав Петрович уселся на переднее сиденье "Волги", захлопнул дверь  и
чуть заметно кивнул водителю:
   - Домой.
   Он бы с радостью прошелся пешком, но теперь этого  сделать  нельзя,  даже
если  очень  захочется.  В  кейсе  на  заднем  сиденье   лежали   материалы,
предоставленные областной комиссией, сам он эти материалы не добыл бы ни под
каким предлогом. Даже думать нечего. И настолько секретными они были, что  с
десяток расписок пришлось оставить, так что придется теперь ездить. Пока они
на руках, не стоит подвергать себя случайностям улицы.
   Вечерний город под  резиной  колес  словно  съежился,  сократив  знакомые
расстояния, поэтому к дому подъехали быстро. Следователь отпустил  машину  и
устало вошел в затхлый подъезд. Третий этаж типовой пятиэтажки - не  высоко,
не низко, просто день вывалил столько, что хотелось, в который уж раз,  жить
на первом или переехать в высотный дом с лифтом. Но  куда  уже  сниматься  с
привычного места на старости лет?
   Ключ в два щелчка повернулся в замке,  рука  толкнула  обитую  дерматином
дверь. Не думая, будто совершая ритуал, который не  в  памяти,  а  в  мышцах
давно, закрыл за собой, поставил кейс у стены, скинул сандалии и зажег  свет
в прихожей.
   Пусто, уныло... Мелькнула мысль, что когда умрет, его  не  сразу  найдут.
Кому он нужен? И смерть будет тихой, спокойной, скорее  всего  во  сне.  Так
умирает большинство стариков - чуть не дожив до  рассвета,  в  час  Быка  по
восточному счету.
   Почему же об этом думается с такой горечью? Может древние  были  правы  и
смерть мужчины должна быть другой? В горниле битвы, на острие копья...  Чушь
какая! Давно уже отгремели настоящие битвы, только на телеэкранах  остались,
да в светлых юношеских фантазиях.
   Квартира, не смотря на душный вечер, казалась какой-то холодной, как труп
на жаре. Солнце шпарит, а коснешься его - ледяной холод. Много общего у этой
квартиры стало с  трупом,  после  того,  как  жена  не  вернулась  домой  из
больницы. И в душе стало так  же.  Два  десятка  лет  прошло,  а  ничего  не
изменилось.
   Пусто, уныло...
   Зажженный под чайником газ не добавил тепла,  даже  напротив,  подчеркнул
синим светом затаившуюся в углах тьму. Такая же точно в душе. Днем хоронится
где-то, а вечером выползает, уже не боясь яркого  солнца,  начинает  давить,
отбирать силы. Почему-то подумалось,  что  тьма,  наверное,  и  есть  родина
безразличия. Но следователю нельзя быть безразличным. Бесстрастным - да,  но
ни в коем случае не равнодушным.
   Надо бы выпить кофе, но за сегодня принял столько, что сердце  отзывалось
дробным боем на любое изменение настроения. Достаточно будет чаю.
   Владислав Петрович взял из прихожей кейс, зажег свет в комнате  и  присел
за рабочий стол. Свет от люстры лился тоже желтый, унылый, больше пристойный
в подвале, чем в людском жилище. Нигде,  ни  на  стенах,  ни  на  столе,  не
виднелось фото жены. Раньше было - убрал. Почему-то никак не мог смотреть  в
ее глаза, что-то мешало, будто виноват в чем-то. Хотя  какая  за  ним  вина?
Никакой... Ни формально, ни по сути.
   Рядом со столом,  в  стене,  виднелась  квадратная  дверца  замурованного
оружейного сейфа. Владислав Петрович выдвинул ящик стола,  нашел  ключи  под
бумагами и встал, скрипнув ножками стула по крашенному непокрытому полу.
   Каждый вечер он так стоял - двадцать лет. После смерти жены две недели не
прятал пистолет на место, все равно не выходил из дома, а потом, по вечерам,
стал подходить к сейфу и думать - доставать или нет?  Каждый  раз  доставал.
Выложит на стол и глядит в  ствол.  Это  стало  каким-то  ритуалом,  заменой
фотографии на столе. В те трудные дни тоже ведь не было фотографии... Только
пистолет терпеливо смотрел в глаза  черным  срезом  ствола.  Он  не  спешил,
почему-то был уверен, что когда-нибудь будет все по  его,  пистолетному.  Но
Владислав Петрович не спешил тоже - ждал своего часа Быка.
   Но сейф отпирал каждый раз,  как  и  сейчас.  Пальцы  нащупали  ребристый
пластик рукояти, холодную вороненую сталь,  подхватили,  вытянули  на  свет.
Магазин с патронами остался на месте, закрытый в специальном  отделении  еще
одной маленькой дверцей. Раньше следователь доставал и  его,  но  сейчас  не
было надобности. Все это действительно превратилось в ритуал.
   Пистолет грузно лег на стол, вычищенный и ухоженный, как всегда, щелкнули
замки  кейса,  зашелестели  бумаги.  Чайник  на  кухне  отозвался  призывным
бульканьем кипения. Следователь прошел на  кухню,  тараканы  разбежались  от
зажженного света, под пальцами звякнула фарфоровая крышка заварного чайника.
В нем тоже почти пусто.
   Уныло...
   Может все же кофе? Нет...
   Долил кипятка - заново заваривать лень, достал чашку, высыпал в  нее  три
ложечки сахара. Заварка, понятное дело, вышла жидкой - подсолнечное масло  и
то темнее. Пришлось вылить всю. Сойдет.
   Вазочка с печеньем. Сколько ему? Неделя? Две? Какая разница...  Забрал  с
собой в комнату вместе с чаем. Это ужин такой. Ничего не меняется...
   Двадцать лет...
   Из всего, лежащего на столе, пистолет бросился в  глаза  первым,  хотя  к
нему, как раз, можно было бы  и  привыкнуть.  Владислав  Петрович  почему-то
вспомнил о патронах, но доставать не  стал.  Что  за  глупость?  Прежде  чем
разбираться в бумагах, надо упорядочить в голове все, что собрано  за  день.
Собрано много, все разрозненное - друг другу противоречит, а тут еще Саша со
своими рефлексами, будь он неладен.
   Днем, после неприятного разговора с Дедовским замом о задержании Фролова,
пришлось вернуться к работе по утреннему делу - больше ничем  заниматься  не
дали, прижимала областная комиссия, требовали работы на месте, даже помогали
на удивление. Поговорил с мальчиком, отчисленным из американской  миссии,  а
потом с другим, которого не отчислили.  Мальчиков  он  выбрал  не  случайно,
боялся, что с девочками говорить будет труднее.
   Хотя и с ними пришлось помучиться - четырнадцатилетние подростки не очень
склонны делиться секретами со стариками. Хотя кто мог  подумать,  что  будут
какие-то секреты? Но вышло именно так.
   Следователь вынул из кейса диктофон, чуть отмотал ленту, чтоб не  слушать
сначала. Это Кирилл, четырнадцать лет, отчисленный:
   - Нас еще в группу не собрали, а уже все было ясно. Кэралайн  спрашивала,
дружим ли мы с девочками в классе и тон у нее был такой, словно мы  младенцы
безмозглые. Даже противно. Девки, конечно, почти у всех есть,  только  почти
никто не сказал - постеснялись. Я тоже не стал говорить - не на исповеди. Но
кто сказал, того сразу не стали вписывать в группу. Я тогда уже подумал, что
тут какой-то особый прикол, с девками что-то связано. А со взрослыми  о  них
лучше не говорить, только нарвешься. Станут поучать, умные советы давать. На
себя бы посмотрели... Грызутся, как крысы, а нам советуют - с той  дружи,  а
эта тебе не подходит. Идут они... Я и маме не стал говорить, что нас об этом
спрашивали.
   - Почему? - это Владислав Петрович.
   - Да ну ее! Сказала бы, что я опять отмазки  леплю,  чтоб  не  ходить  на
занятия. Она от этой миссии без ума, поспорила на работе, что я поеду учится
в Америку. Это у ней бзик такой. А нам обещали. Мол, кто доучится хорошо, те
поедут в ихние институты или университеты, что там у них? Ну. А  мне  зачем?
Школу бы закончить... Ходил в миссию, чтоб маму не расстраивать.  А  то  она
когда злая, ее перемыкает по полной. Не дает гулять, гитару  забирает.  -  В
Америке понравилось?
   - А я ее видел? Нас с самолета в автобус и в школу.  Кругом  степь,  даже
трава  почти  не  растет,  городишко  вроде  нашего,  жарища.   Все   кругом
по-английски базарят, да так, что не разобрать ничего. У меня к  обеду  даже
голова разболелась - половину  понимаешь,  половину  додумывать  приходится,
словно  уши  забились.  Ходишь,  как  дурак.  Зато  кормили  от   пуза.   Но
удовольствия мало - надо было вилку в левой  руке  держать,  нож  в  правой,
хлебом подливку не вымакать... А потом всех, чуть не  строем,  мыть  руки  и
зубы чистить. Вот радость... Так у них, оказывается, после каждой  еды  зубы
чистят. Это, говорят, Богу угодно.
   - А что за Бог?
   - В смысле? Бог, как Бог. Только молятся не по нашему. - И что, вам город
не показали?
   - Да что там смотреть? У нас хоть памятники есть, а у них вообще  ничего.
Дома и пыль на  дорогах.  Шериф  прикольный  был,  в  шляпе.  Дал  в  машине
посидеть. - Что это был за штат? - Не написано. Но  Кэралайн  говорила,  что
Юта. А вечером был бал. Это они его так называли. Потом до меня  дошло,  что
из-за этого бала нас  и  перли  через  океан.  Ну.  С  девками  знакомиться.
Печеньем угощали, играли в фанты, индейку жарили, жрали поп-корн. Скукотища.
   - У них что, своих парней нет?
   - А я знаю? Нам вообще ничего не показывали. Жили в школе,  днем  ели,  в
мяч  играли,  запускали  самолетик  с  моторчиком,  а  вечером  бал.  Многие
познакомились с девками ихними, но днем их не приводили, только вечером.
   - Тебе ни одна не понравилась?
   - Да что я, чокнутый? Они там будто примороженные,  не  смотря  на  жару.
Ходят, как куклы, сидят, улыбаются. Не разобрать что говорят.  Нафиг  думаю,
мне та миссия, переживет моя маман и без  университетов  американских.  -  В
смысле? Вам что, сразу сказали, что кто не знакомится, того отчисляют?
   - Не... Не  сразу.  За  три  дня  до  отъезда,  когда  видать  было,  кто
познакомился, а кто нет. Я их послал с их угрозами. Вот и отчислили...
   Владислав Петрович выключил  диктофон.  Вот  оно  как...  Сводничество  в
международных масштабах. Интересно зачем?  Кому  оно  надо?  В  американский
альтруизм не верится, да и странный  получается  альтруизм.  Так,  надо  это
взять на заметку, за это миссию можно хорошо пришпилить. Кирилл сказал,  что
между   познакомившимися   в   Америке   ведется   интенсивная    переписка,
преподаватели проверяют письма, как домашнее задание. Так что доказательства
собрать можно.
   Но что нам это дает по ночному выстрелу? Ну не вяжутся концы с концами...
   Что вообще может  дать  убийство  одного  из  преподавателей  миссии?  По
большому счету ничего. Миссия как работала, так и будет  работать.  Или  тут
дело в конкретном человеке? Это один  из  вариантов,  но  у  меня  пока  нет
материала, чтоб его рассмотреть. Нужно собрать досье на  этого  Алекса,  чем
занимался, за что отвечал, какие предметы вел.
   Есть еще вариант, не такой глупый, как кажется поначалу. Убийство затеяно
лишь для того, чтоб привлечь внимание к деятельности  миссии.  Нет...  Зачем
убивать? Можно было просто состряпать кляузу. Или не хватило бы? В  нашей-то
трясине все заглохло бы в первый день. А так  в  сегодняшней  "Вечерке"  уже
статейка. Вот только эффект от нее,  скорее  всего,  прямо  противоположный.
Пожалеют бедных американцев, несущих разумное, доброе, вечное.
   Да...  Стрелял  явно  профессионал,  поэтому  всякую  чушь  можно   сразу
отбросить - тут добивались вполне конкретной цели. Может даже добились. Надо
только понять, что  именно  двигало  ночным  стрелком,  а  если  не  им,  то
заказчиком.  Тогда  можно  и  дело  раскрыть,  и  предугадать   новые   ходы
противника.
   Следователь усмехнулся странной мысли,