, - отрезала сестра.  -  Давай,
Дима, заканчивай.
   Новая жизнь начала приносить сюрпризы.

7 ноября, пятница

   Сюрпризы  ожидали  и  Чака  Норриса.  Он,  конечно,  не   пользовался
календарем, а потому не знал, что, по человеческим подсчетам,  на  дворе
пятница 7 ноября, но зато он сразу понял, что наступил выходной день.
   А это значит бегать по скверу, втягивать  носом  экзотические  запахи
Зоопарка, с лаем носиться за другими псами и, наконец, совершить обычную
пробежку через мост к дому, где живет прекрасная пуделица.
   Все шло как положено, однако, когда дошло  до  пробежки  через  мост,
стали происходить необычные вещи. Во-первых,  хозяин  зачем-то  вернулся
домой, переоделся и стал выглядеть так, словно уходит куда-то  вместе  с
хозяйкой.  У  него  даже  запах  изменился  -  на  знакомый  и   любимый
человеческий наложилась вонь, которую распространяет темно-синий  флакон
на полочке в ванной.
   Дальше пошло еще хуже. Хозяин даже не подумал  бежать,  но,  что  еще
хуже, не стал спускать Чака с поводка. Так они и пошли, как благонравные
до  отвращения,  -  медленно,  степенно.  Какое  удовольствие  от  такой
прогулки!
   Впрочем, целью их оказался все тот же дом - хоть тут хозяин  оказался
верен себе. Но теперь вместо  того,  чтобы,  как  обычно,  занять  место
напротив дома, облицованного желтым кирпичом, он постоял пару  минут,  а
потом двинулся через дорогу!
   8 этот момент дверь парадной открылась, и... Пуделица не  вышла.  Чак
был невероятно разочарован. Все сегодня шло не так, как надо.
   Главное, хозяйка-то ее появилась. Но вместо  хорошенькой  собачки  ее
сопровождал мужчина. Чак был не особенно  силен  по  части  человеческой
красоты, и самыми красивыми ему, разумеется, представлялись  собственные
хозяева. Но этот мужчина ему решительно не понравился. И пахло  от  него
чем-то таким, что хотелось вздыбить шерсть на загривке.
   Хозяин  тоже,  видно,  не  был  доволен  тем,  что   вместо   собачки
рыжеволосая женщина в сером коротком пальто выводит на прогулку  мужчину
с противным запахом. Он остановился посреди дороги (чего псу никогда  бы
не разрешил) и замер как вкопанный.
   Женщина в коротком сером пальто и ее спутник не заметили ни Чака,  ни
его хозяина. Она взяла мужчину под руку, и они не спеша пошли, но  не  в
сторону сквера у реки, а в противоположную.
   - Ну что ж, пойдем, Чак, - сказал Дмитрий,  когда  Штопка  вместе  со
своим спутником перешла Большой проспект и скрылась из виду. -  Кажется,
мы опоздали.
   Не везет нам, а? Как ты считаешь?
   Пес преданно взглянул на хозяина. "О чем ты можешь печалиться,  когда
у тебя есть я?" - говорил его взгляд.

***

   Анна Васильевна Савицкая была не из тех, кто за последние десять  лет
поменял свои политические убеждения. Она не принадлежала ни к  тем,  кто
раньше ругал  советскую  власть,  а  теперь  со  вздохами  вспоминает  о
"застойных" временах, ни к более редкому  типу  людей  -  поддерживающих
любое правительство.
   Анна Васильевна была и осталась убежденной  сталинисткой,  уверенной,
что  только  "жесткая  рука"  и  есть  единственно   правильный   способ
управления государством. Она не приветствовала ни хрущевскую "оттепель",
ни вакханалию цинизма при Брежневе, а нынешних правителей не желала даже
обсуждать.
   При этом она вовсе не была завсегдатаем митингов и демонстраций,  ибо
обо всем судила здраво. "Скопище сумасшедших" - так она охарактеризовала
толпу пенсионеров, вышедших на улицы 7 ноября. Что не помешало ей  самой
достойно встретить 80-ю годовщину советской  власти.  Она  накрыла  стол
белой крахмальной скатертью - пусть на одного человека, однако  по  всем
правилам хорошего тона.
   Расставила на столе  закуски  -  салат  "оливье",  несколько  кружков
твердокопченой колбасы и тут же пару  ломтиков  сыра,  порезала  соленый
огурчик, буженинки...
   Поставила масло и столовый прибор для соли,  перца  и  горчицы.  Одно
огорчало - отделение для горчицы  оставалось  пустым:  несмотря  на  все
старания, так и не удалось достать отечественной. Анна  Васильевна  жила
на одну пенсию, но импортные продукты не  покупала  принципиально,  хотя
они были куда дешевле.
   Закончив накрывать на стол, старушка облачилась в темно-синий строгий
костюм, в котором ее когда-то , провожали на пенсию. С тех пор  она  его
надевала только  по  торжественным  дням.  Таким,  как  этот.  Как-никак
восьмидесятая годовщина.
   Костюм оказался велик (усохла с возрастом),  но  все  же,  подойдя  к
зеркалу, Анна Васильевна с удовольствием оглядела себя (такой ее  многие
годы знали сотрудники Института геодезии): из зеркала  на  нее  смотрела
суровая, но справедливая Савицкая, совмещавшая в одном  лице  заведующую
кадрами, начальника первого отдела и военно-учетного стола.
   Анна Васильевна  поставила  на  стол  графин  с  водкой  (разумеется,
"Столичной") и рюмку. В  прежнее  время  в  такой  день  она  непременно
включила бы телевизор - да и было зачем включать: шел праздничный парад,
на Красной площади командующий парадом маршал Устинов в открытой  машине
объезжал вытянувшиеся по команде "смирно" ряды. "Здравствуйте,  товарищи
танкисты!   Поздравляю   вас   с    годовщиной    Великой    Октябрьской
социалистической     ре-эволюции!"     А      в      ответ      неслось:
"Здра-жла-твар-марл-светсс-сьюза",   и   следом   громкое    трехкратное
"ура-а!". На сердце делалось теплее. Цветной "Электрон" Анна  Васильевна
купила в 1976-м, при Устинове; она ценила его как  человека,  много  лет
ковавшего щиты и мечи  любимой  Родины.  На  трибуне  он  не  смотрелся,
сутулый какой-то. Вообще-то военных она любила.  Вот  Родион  Яковлевич,
какой был красавец! Гречко Анна Васильевна жаловала не очень, а  к  тем,
кто поднимал-ся на трибуну мавзолея при  позднем  Брежневе,  а  уж:  тем
более потом, она относилась почти с презрением.
   Теперь же включать телевизор и по будням-то противно, не говоря уже о
таком празднике. Анна  Васильевна  назвала  бы  смотрение  телевизора  7
ноября богохульством, если бы не была убежденной воинствующей атеисткой.
   Поэтому пришлось ограничиться стареньким  проигрывателем  "Юность"  и
пластинками. Решила начать с песен  военных  лет  в  исполнении  Клавдии
Шульженко.
   За них, родных, За самых любимых таких...
   Строчит пулеметчик за синий платочек, Что был на плечах дорогих.
   Анна Васильевна встала, держа полную рюмку, и сказала:
   - С праздником!
   В этот самый момент в дверь позвонили.
   Анна Васильевна все-таки сначала выпила за революцию и  только  потом
пошла узнавать, что за непрошеные гости могли нагрянуть в такой день.
   Осаф Александрович  Дубинин  понимал,  что  день  выходной,  но,  как
человек далекий от политики, совершенно забыл о том, что  7  ноября  еще
для кого-то праздник. Криминалисту следовало бы  об  этом  помнить,  тем
более если он собрался на  конфиденциальный  разговор  к  даме,  которая
годилась  в  младшие  сестры  Анке-пулеметчице.  Поэтому,  когда   из-за
закрытой двери раздался вопрос "Кто?", он удивился явному  недовольству,
слышавшемуся в голосе.
   - Мне нужна Анна Васильевна Савицкая.
   - По какому поводу?
   - Я хотел бы  задать  вам  несколько  вопросов  по  уголовному  делу,
которое ведется  в  отделении  милиции  Ладожского  вокзала...  -  начал
Дубинин через дверь и снова попал пальцем в небо,  причем  именно  в  ту
точку, куда попадать не стоило.
   - Я имею некоторое отношение к следственным органам...
   - Не желаю с вами разговаривать,  -  сухо  ответила  старая  дама.  -
Сделайте одолжение, не беспокойте меня больше. Ни вы и никто  другой  из
вашего ведомства. Я хочу умереть честным человеком! - И Анна  Васильевна
отошла от двери, гордо подняв голову.
   Осаф  Александрович,  стоя  на  лестничной  площадке,  с  недоумением
слушал, как удаляются шаркающие шаги.
   Бабка оказалась крепким орешком. Значит,  с  милицией  она  не  хочет
иметь никаких дел. Причем "больше не хочет". А ведь  она  участвовала  в
составлении фоторобота на убийцу. Это было какую-то неделю назад. Что же
случилось за это время?
   Осаф Александрович мучительно соображал, переминаясь с ноги  на  ногу
на черном резиновом коврике. С бабулей надо переговорить обязательно.
   Но он очень плохо начал. Назвался, по  сути  дела,  милиционером,  не
подозревая, что старушка приходит в ярость от одного  этого  слова...  И
явился 7 но-ября... Старая  кадровичка,  конечно,  отмечает  этот  день.
"Кадровичка", - вдруг полыхнуло в голове  у  Дубинина.  Милицию  она  не
уважает,  но  зато  должна  чтить  другое  ведомство.  К  которому  Осаф
Александрович имел некоторое отношение.
   Куда  более  прямое,  нежели  к  Министерству  внутренних  дел.Выждав
некоторое время, достаточное  для  того,  чтобы  прошла  острота  первой
неудачной попытки, Дубинин снова надавил на кнопку звонка. Вот и  уже  6
знакомые шаркающие шаги...
   - Кто?
   - Анна Васильевна, извините, что я снова беспокою вас, да еще в такой
день... Но интересы дела превыше всего.  Возможно,  вы  меня  не  совсем
правильно поняли. К милиции я непосредственного  отношения  не  имею.  Я
занимаюсь расследованием злоупотреблений в системе МВД. И делаю  это  от
лица  совершенно  другого  ведомства.  Вот  мое  удостоверение,   можете
убедиться.
   Дубинин вынул из внутреннего кармана документ  и  четко  зафиксировал
его в раскрытом виде на уровне лица. На этот раз он  нашел  те  ключевые
слова, которые подошли к сердцу Анны Васильевны. Конечно,  через  глазок
она не могла разглядеть удостоверение. Однако  "доверяй,  но  проверяй".
Погремев замками, она приоткрыла дверь, оставив ее на цепочке.
   Вид дубининского документа удовлетворил кадровичку на  пенсии,  а  ее
радостно   блеснувший   взор   удовлетворил   Дубинина.   Дверь   широко
распахнулась. И сама Савицкая  в  праздничном  наряде,  и  ее  жилище  в
точности  соответствовали  ожиданиям  Осафа  Александровича.  Он  быстро
исправил первые промахи:
   - Дорогая Анна Васильевна, еще раз извините, что вынужден  беспокоить
вас в такой день. Но вы понимаете, что  наша  работа  (слово  "наша"  он
многозначительно подчеркнул) не может ограничиваться буднями. Но  прежде
чем переходить к делу, я от всей души хочу поздравить вас и в вашем лице
всех ветеранов с восьмидесятой годовщиной Великого Октября!
   Теперь тон был найден верно. Дубинин даже дерзнул протянуть  бабульке
руку и получил в ответ вполне бодрое рукопожатие.
   - Прошу к столу. Я вижу, что и для вас Седьмое ноября не пустой звук.
   -  Как  и  для  всякого,  для  кого  "социализм",   "социалистическая
законность" не пустые слова, - изрек Дубинин.
   Выпили за залп "Авроры". Дубинин от души похвалил салаты и  огурчики,
которые Анна Васильевна солила сама.  Второй  тост  был  за  законность.
Старушка дала  допеть  Клавдии  Ивановне  очередную  песню  и  выключила
проигрыватель.
   - Я вас слушаю, - сказала она, и Дубинин в тот же  миг  увидел  перед
собой завкадрами, сухую  и  жесткую,  -  из  тех  советских  чиновников,
которые наводили на многих панический ужас.
   - Наше ведомство, - Дубинин не стал уточнять  относительно  агентства
"Эгида-плюс", -  заинтересовалось  деятельностью  транспортной  милиции.
Особенно, знаете, вокзальные отделения...
   Он мог бы не продолжать дальше - лицо Анны Васильевны исказилось.
   - Вам плохо? - испугался Осаф Александрович.
   -  Нет,  мне  хорошо,  -   ледяным   голосом   ответила   постаревшая
Анка-пулеметчица. - К сожалению, у меня хорошее сердце и я  протяну  еще
долго.
   Потому что, скажу вам честно, сил нет смотреть на то, что творится. И
дело вовсе не в том, что я стараюсь выискивать что-то плохое.  Оно  само
бьет в глаза.
   -  Мне  известно,  что  вы  участвовали  в  создании  фоторобота   на
маньяка-убийцу.
   - В первый и последний раз пошла на сотрудничество с  милицией...  Вы
не  возражаете,  если  я  закурю?  Врачи  запрещают,  но  сейчас  что-то
разволновалась...
   На столе появилась пепельница, спички и пачка "Беломора".
   - Да, я составляла фоторобот, - начала Савицкая, -  и,  признаюсь,  в
тот раз не заметила никаких  нарушений.  Но  затем,  когда  меня  вызвал
следователь  Березин,  я  не  смогла  скрыть  возмущения.   Хотя   ранее
следователь Самарин произвел на меня впечатление честного человека.
   Фамилии Анна Васильевна запоминала с первого раза, так же как и лица.
   Чем  больше  Осаф  Александрович  слушал  эту  женщину,  тем   больше
убеждался в том, что чутье его не подвело - он пришел по адресу.
   Оказалось, что Анну Васильевну Савицкую вызывали на  опознание  Глеба
Пуришкевича вместе с другими свидетелями. Однако в протоколе это не было
отражено. Собственно, вопознаниионанеучаствовала.
   - Березин вместе с замначальника отделения  Русаковым  завели  нас  в
какой-то  кабинет  и  включили  телевизор.  Это,  знаете,   меня   сразу
насторожило. С какой стати? Оказалось,  что  это  не  телевизор,  а  это
современный видеомагнитофон.
   Стали  показывать  молодого  человека,  которого  они  задержали   на
основании фоторобота. Имени его не называли, но следователь Березин  дал
понять, что убийца уже во  всем  признался,  что  следствие  располагает
неопровержимыми доказательствами его вины и процедура опознания - пустая
формальность.
   - То есть как? - не поверил своим ушам Дубинин.  -  Они  прокручивали
перед свидетелями видеозапись? Перед опознанием?
   - Именно, - Анна Васильевна усмехнулась, - конечно, я  всегда  знала,
что милиция допускает разнообразные нарушения, но  такое!  Вы,  конечно,
можете назвать меня сталинисткой, фашисткой - нам, честным людям, сейчас
умеют приклеить ярлык, - но, извините, в прежнее время такого безобразия
не бывало.
   - Так. - Дубинин лихорадочно думал. Так вот почему все свидетели были
столь безошибочны и единодушны. Они только что видели  Глеба  на  экране
видеомагнитофона и на этот  раз,  разумеется,  его  хорошо  рассмотрели.
Теперь понятно, чему так удивлялся Дмитрий  Самарин:  люди,  которые  не
могли вспомнить  ничего,  кроме  очков,  шапки  и  портфеля,  вдруг  все
вспомнили, - А что конкретно показывали вам? - спросил он.
   - Как он сидит за столом в кабинете следователя,  как  его  ведут  по
коридору.
   - А как он выглядел, этот подозреваемый?
   -  Я  так  поняла,  что  он  уже  обвиняемый...  Как   он   выглядел?
Пришибленным.
   Какой-то, взъерошенный. Когда его вели по коридору,  шел  неуверенно.
Может быть, плохо видел без  очков...  Он  действительно  был  похож  на
сознавшегося преступника. И  представьте  себе,  кроме  меня,  никто  не
возмутился. Как будто  так  и  надо.  В  наше  время  людей  приучили  к
беззаконию.
   - А вы после этого просмотра не стали принимать участия в опознании?
   - Я? - Анна Васильевна  затянулась.  -  Я  прямо  и  во  всеуслышание
заявила, что происходящее есть грубейшее нарушение  законности.  Да,  за
которую мы с вами пили, Осаф Александрович.
   Дубинин внутренне улыбнулся: престарелая  Анка-пулеметчица  нравилась
ему все больше и больше. Редко кто запоминал его имя с первого раза.
   - И что сказал следователь?
   -  Ничего.  Он  вообще  вышел.  А  Гусаков,  заместитель  начальника,
пригласил меня в отдельный кабинет и объяснил, что я выжила из ума,  что
я старая гэбэшница, - в общем, что мое место на помойке. А потому  будет
лучше, если я уберусь подобру-поздорову, и чтобы больше он меня не видел
и не слышал. Это я смягчаю, он употреблял выражения покрепче.
   - И вы не пытались жаловаться?
   - Куда? - Савицкая  презрительно  пожала  плечами.  -  У  нас  теперь
вседозволенность.
   - И последний вопрос, Анна Васильевна. Вы-то опознали в  человеке  из
видеозаписи того, кого видели в электричке?
   - Не уверена, - покачала головой пожилая женщина. - Конечно, это было
уже достаточно давно и видела я его мельком, но поручиться  за  то,  что
это тот самый человек, не могу. Пуришкевич, пожалуй, повыше...  И  общий
вид, знаете ли, иной.
   Тот был увереннее в себе.
   - Ну, посидишь пару-тройку дней в отделении, уверенность в  себе  как
рукой снимет!
   - Верно, конечно. Но... В общем, скажу так: не могу с уверенностью ни
утверждать, что это именно тот человек, ни отрицать. И если  бы  Гусаков
меня не выгнал, я бы потребовала, чтобы так было записано в протоколе.
   - Не ко двору вы пришлись в Ладожском отделении, Анна Васильевна.
   - Что ж поделаешь. Какая есть. Я вообще не  ко  двору  в  современной
жизни, как и все наше поколение.
   Дубинин медленно спускался по лестнице. Теперь  все  встало  на  свои
места.
   Он  отчетливо  представил  себе  то,  что  уже  произошло  с   Глебом
Пуришкевичем, и то, что произойдет с ним дальше.  И  от  этого  делалось
страшно. Обвинение  ему  еще  не  предъявили,  значит,  выбить  из  него
признание пока не удалось. Но сколько он сможет продержаться? Умельцы из
милиции ломали людей куда покрепче, чем Глеб, который из-за,  зрения  не
дрался и подростком. Теперь очков на нем нет.
   "Разбили, гады". Что ж, это в их стиле.
   "Господи, - снова возникла прежняя тревожная мысль, - что же я  скажу
Соне?"

8 ноября, суббота

   Седьмого его оставили в покое. Если бы не эта передышка,  Глеб  забыл
бы о красном  дне  календаря.  Впрочем,  передышка  была  относительной:
избитое тело ныло и каждое движение отдавало тупой болью. Но хуже  всего
было с глазами. Черных точек  временами  становилось  так  много  и  они
жались друг к другу так плотно, что  Глеб  вообще  переставал  ,что-либо
видеть. Ему не надо было объяснять, что происходит. Очкарик  со  стажем,
которому врачи запрещали поднимать больше пяти килограммов, он сам  стал
почти офтальмологом. И потому понимал - он слепнет.
   Быстро и неизбежно. Еще несколько  ударов  по  голове  -  и  начнется
отслоение сетчатки, а тогда уже все равно, признается ли он, будет  жить
или нет, и если будет, то где и как. Все это  не  будет  иметь  никакого
значения, потому что он станет слепым.
   За него взялись утром. Далеко не ранним. Вчера  был  праздник,  но  в
субботу дознаватель вышел на трудовую  вахту  -  с  вампиром  надо  было
кончать.
   Снова все тот же коридор. С лязгом открывается дверь одиночки.  Глеба
поднимают с нар и снова волокут в подвал.
   "Как сделать, чтобы застрелили? Прямо сейчас. Раз - и все. Чтобы  все
кончилось..."
   Глеб почти не почувствовал удара о  пол.  Тупая  боль  все  равно  не
отпускала ни на секунду. Где-то рядом слышались голоса.  Обсуждали,  кто
как провел вчерашний день. Игорь Власенко жаловался на похмелье.
   На миг все затихло. Глеб не шевелился; не отрывая от пола головы,  он
открыл  глаза  -  за  серой  завесой  черных  точек  отчетливо  виднелся
раздавленный окурок, дальше все расплывалось и видны были только пятна.
   Вот одно из темных пятен двинулось и стало приближаться. Теперь  Глеб
увидел, что это ноги. Они шли на него,  становясь  с  каждым  шагом  все
более отчетливыми. Одна из них оторвалась от пола, чтобы  нанести  удар.
Глеб зажмурился, инстинктивно спасая глаза.  Удар  пришелся  по  ребрам.
Глеб почувствовал, как что-то сломалось внутри, и  только  потом  ощутил
страшную, пронизывающую боль. Он не пытался поднять веки и не видел, как
готовится следующий удар.
   Казалось, еще миг - и он не выдержит. Боль была такой, что отключался
рассудок. Хотелось крикнуть:
   "Да, да, это я! Я убил". Лишь бы прекратилось ЭТО.
   Но Глеб молчал. Он стиснул зубы так, что они крошились друг о  друга,
но молчал.
   - Ах ты, сука! А ну говори, ты убил? Глеб молчит. Он лежит  щекой  на
цементном полу и только тяжело дышит.
   - Скотина!
   Снова удар ботинком с  металлической  набойкой.  Глеб  издает  слабый
стон, больше похожий на крик смертельно раненного животного.
   - Хватит, Игорек. Пусть  пока  отдохнет,  подумает  о  жизни.  Может,
надумает чего.
   Глеб с трудом разлепляет веки. Левый глаз видит только участок пола.
   Правый наблюдает, как ноги постепенно теряют оче