ыла мамина  фотография.  Когда  Григорий  звонил в
контору, ему  велели  прихватить с  собой какую-нибудь  фотографию покойной.
Если, конечно, они будут заказывать гримера.
     Предстояла тягостная погребальная волокита.
     Машина остановилась перед  желтой каменной  оградой. На площадке  перед
тяжелыми  кладбищенскими воротами  было  пусто  и скучно. Сколько  раз  Маше
доводилось  бывать  здесь  со  своей   телевизионной  группой  на  похоронах
известных политиков, предпринимателей, мафиози и журналистов!  Раз  за разом
это место начинало напоминать ей  огромные декорации, в  которых разыгрывали
финалы  пьес --  будь то трагедия или фарс. Авторы, режиссеры-постановщики и
актеры менялись, но декорации и массовка оставалась прежними... И вот теперь
она  вдруг  оказалась  здесь не  в  качестве зрителя и увидела, что  ограда,
ворота, церковь --  вовсе не декорации,  а  самые настоящие.  Ей  предстояло
хоронить маму.
     Внутренний  интерьер  бюро  ритуальных услуг, расположенного в каменном
флигеле, не оставлял  в душе места другим  чувствам,  кроме ощущения смерти.
Повсюду  венки,  гробы,  ленты, покрывала  и прочее. Несмотря на  то, что за
окнами сверкал летний день, здесь был разлит холодный электрический свет.
     Григорий   сказал  пару  слов   администратору,   и  тот  расплылся   в
сочувственной   улыбке,  всем  видом  выражая  готовность  услужить  богатым
клиентам. Он повел их в другое помещение, свой  офис, где они  могли сделать
свой выбор -- американский гроб, мальтийский мрамор,  ограду чугунного литья
и тому подобное.
     -- Примите, пожалуйста, мои самые  сердечные соболезнования, --  сказал
администратор,  когда  они расселись в мягких креслах.  -- Позвольте узнать,
кого из вас постигло это ужасное несчастье -- потеря близкого человека?
     Вероятно,   подобный  вопрос   вызван  исключительно   профессиональным
интересом, однако Машу от такого вопроса почему-то покоробило. К тому же вот
уже больше двух часов на нее то и дело нападала нервная икота. С того самого
момента,  как на Патриаршие  приехали  санитары, чтобы забрать тело матери в
морг. Они без лишних слов переложили тело, подхватив под мышки и за ноги, на
складные носилки и исчезли, так что Маша даже не успела еще раз  всмотреться
в  родные мамины  черты, еще  не слишком искаженные смертью.  Она  икнула  и
посмотрела на сестру.
     Лицо у  Кати  сплошь  опухло,  глаза заплыли  от  слез,  и  вообще  она
выглядела так, словно ее сутки вымачивали в огуречном рассоле.
     -- Эт-то нас обеих постигло... несчастье, -- выговорила Маша, судорожно
хватая  ртом воздух и,  достав из  сумочки  мамину фотографию,  протянула ее
администратору.
     --  Еще  раз  примите  мои  соболезнования,  --   кивнул  тот  с  таким
значительным  выражением,  словно  его  соболезнования   были  чем-то  вроде
чудодейственных витаминов, возвращающих интерес к прелестям жизни.
     --  Вы ее  дочери, то бишь сестры,  -- продолжал он,  бегло взглянув на
снимок. -- Я сразу уловил сходство. Вы прекрасные дочери, раз желаете отдать
последний  долг  вашей  маме  по  полной  программе.  Мы  сделаем  все,  что
полагается в таких случаях. Нам  нужно лишь определиться с вашими вкусами на
этот счет...
     Катя  смотрела в окно  с выражением  абсолютной непричастности ко всему
происходящему, но, когда администратор умолк, поспешно проговорила:
     -- Моя сестра сделает все распоряжения.
     В данном случае Маша  никак  не  могла  пожаловаться на  то, что сестра
забивает ее инициативу и ревнует  к матери. Администратор понимающе кивнул и
принялся листать громадный каталог ритуальных  услуг, слюнявя палец быстрым,
как у ящерицы, языком.
     -- Итак, перед вами широчайший выбор, -- сказал он. -- Вы найдете здесь
цены  на все услуги, а также на все то, что может понадобиться вашей дорогой
маме...
     Маша  подумала  о  том,  что,  наверное,   нет  ничего  странного,  что
ежедневное  пребывание  в  смердящей  ауре  смерти  делает  человека  слегка
идиотом.
     --  ...Всевозможные гробы, -- продолжал администратор, -- венки, аренду
помещения  для предварительного прощания с телом, а также  ритуального зала,
включая  музыку  и, естественно, соответствующий транспорт,  чтобы  привести
вашу дорогую маму и всех близких родственников на кладбище...
     Даже  если  он  слегка  идиот, то  не больше того, чем  требует от него
профессия.   Может   быть,   в   данном   случае   это   лишь  издержки  его
добросовестности. Если бы Маша,  к  примеру, поинтересовалась, сколько стоит
похоронить человека,  завернув  его  в  целлофан  и  зарыв на огороде  между
грядками  с  картошкой, он бы,  пожалуй,  не  моргнув глазом,  полистал свой
замечательный каталог и назвал цену.
     --  ...причем  цена  указана  независимо  от  расстояния,  если оно  не
превышает пятидесяти  километров.  Если превышает,  то следует  приплюсовать
дополнительный километраж,  помножив  его  на  соответствующий  коэффициент,
указанный  в условных единицах... У  вас  возникли какие-нибудь  вопросы? --
поинтересовался администратор.
     Однако у Маши не возникло абсолютно никаких вопросов. Кроме нарастающей
могильной жути, которой веяло на нее из  кондиционера,  качающего  туда-сюда
кладбищенский воздух, Машу ничто не волновало.
     -- Мне все ясно, -- сказала она.
     --  Очень  хорошо, -- кивнул  он и, не  удержавшись, потер  ладони.  --
Можете ни о чем не беспокоиться. Мы сделаем все необходимое.
     Последний  его жест,  видимо, означал:  вздохните свободно,  ваша  мама
теперь в надежных руках.
     --  Спасибо,  --  сказала Маша. -- Большое спасибо. В  ответ он скромно
наклонил голову: о чем, мол, разговор, это наш святой долг.
     -- А теперь... -- сказал он, поднимаясь и поглаживая себя по голове, --
прошу пройти и осмотреть конкретные образцы нашего ассортимента.
     Маша покорно  поднялась,  хотя  колени  у  нее чуть-чуть  дрожали.  Она
вопросительно взглянула на Катю.
     -- Если ты не возражаешь, -- взмолилась та. -- Я пойду в машину. Что-то
я нехорошо себя чувствую.
     И вот так было  всегда. Что бы там Катя ни говорила  об эгоизме младшей
сестры.
     Машу провели в помещения, где  пахло сосной, дубом  и  лиственницей.  А
также  какой-то синтетикой. Оглядевшись и  обнаружив  вокруг  себя  сплошные
гробы, Маша почувствовала, как к горлу подкатила  тошнота. Мать была мертва,
а ей, ее дочери, предстояло выбрать поприличнее и поудобнее гроб.
     -- Не могли бы вы сами... -- проговорила она.
     -- Естественно! -- воскликнул  он и, безусловно довольный и гордый, что
его хозяйство  произвело на гостью подобающее впечатление,  проводил Машу  к
выходу.
     -- Еще раз большое спасибо, -- сказала она, прощаясь.
     -- Я  вас  узнал,  -- шепнул он.  -- Ваши репортажи всегда  бесподобны!
Милости прошу к нам в любое время!
     Маша подумала, что, наверное, это уже ни что иное, как слава.

        "XLII"
     Погода  была  переменчива. Когда они  вернулись  на  Патриаршие,  снова
разразилась гроза.  Усевшись  перед электрическим  самоваром  на кухне,  они
смотрели в окно.  За исключением бабушки, которая, обессилев, спала у себя в
железной кроватке. Ливневые потоки неслись  с  неба и вспучивали поверхность
пруда. Грозы над  Патриаршими были  для Маши  не художественной метафорой, а
одним из первых впечатлений детства.
     --  На кровати в  спальне у  мамы, --  сказала Катя, -- лежит  ее новое
зеленое платье. А еще -- ее новые лаковые туфли.
     Маша снова ощутила дуновение кошмара.
     -- Мама как будто все приготовила, -- сказала Катя.
     --  Она  действительно все приготовила, -- прошептала Маша. -- Разве ты
не знаешь маму, ей всегда все нужно проконтролировать самой!
     -- Похоже, она знала обо всем заранее...
     -- Не травите душу, девочки! -- взмолился Григорий.
     -- Ты дозвонился отцу? -- поинтересовалась у него Катя.
     -- Ну конечно.
     -- И что он сказал? -- воскликнула Маша.
     -- Что сказал? -- вздохнул он. -- Не может быть.
     -- И все?
     -- Что немедленно выезжает...
     -- Немедленно! -- проворчала Катя. -- Ну и  где же он? Минута  прошла в
молчании.
     -- Нужно обзвонить всех родственников и знакомых. Разослать телеграммы,
--  сказал  Григорий.  --  Еще столько  нужно  сделать.  Похороны  ведь  уже
послезавтра!
     Он  и  Катя  принялись  составлять список  всего необходимого,  а  Маша
листала мамины записные книжки, чтобы выяснить, кого из ее подруг обзвонить.
Внезапно она подскочила как ужаленная и хлопнула себя по заднему карману.
     -- Господи  Боже мой! --  вскрикнула она,  доставая  конверт.  --  Я же
совсем забыла...
     Вытащив  из  конверта,  на  котором  значилось  "Моим  близким",  густо
исписанный листок, Маша хотела приступить к чтению, но как раз в этот момент
хлопнула входная дверь и в кухню решительными шагами вошел красный от злости
отец.
     -- Что тут у вас, черт возьми, происходит? -- с ходу закричал он.
     Поскольку Маша  и Катя застыли, словно в столбняке, за  них подал голос
Григорий:
     -- Я же вам сказал...
     -- Что ты мне сказал?
     -- Что она умерла.
     -- Сядь, папа, -- проговорила Маша.
     -- Черт знает  что такое,  -- проворчал он, не  слушая ее. -- Этого  не
может быть! Я только утром ушел от нее и...
     -- Нам уже это известно, -- резко прервала его Катя.
     Отец  взглянул на  нее с удивлением.  Наверное,  ему казалось, что  все
происходящее касается  одного его, и он недоумевал,  с  какой  стати  кто-то
вмешивается.
     -- Я только хотел сказать, что... -- начал  он, шагая взад  и вперед по
кухне и с трудом подбирая слова.
     --  Говорю тебе,  мы знаем, что ты хотел сказать, -- снова перебила его
Катя.
     На  какую-то  долю  секунды  у  него  был  вид нашкодившего  юнца. Маша
обратила внимание, что он прекрасно выглядит -- румян, подтянут и энергичен.
     -- Сказано тебе: она умерла! -- крикнула ему Маша.
     Взглянув на нее, он мгновенно вскипел.
     -- А это ты, отважная журналистка! -- завопил отец, сверкая глазами. --
От   тебя  всегда  были  одни  неприятности!  Соизволила  явиться  из  своих
похождений, два часа поговорила с матерью -- и вот вам результат!
     -- Ты с ума сошел, папа, -- прошептала Катя.
     -- Папа,  -- поддержал ее Григорий, -- не нужно обвинять  друг друга. У
нас общее горе. Нам всем больно.
     Отец немного сник, а потом просительно взглянул на Катю.
     -- Катя, -- начал он, -- ты же знаешь, что наша мама...
     --  Нет,  папа! -- перебила его Маша, подходя к старшей сестре, которая
тоже потянулась к ней. -- На этот раз у тебя ничего не выйдет!
     -- Что такое? -- встрепенулся отец.
     -- А то,  -- ответила  Маша,  --  нам известно, что здесь  происходило.
Бабушка нам все рассказала. Это ты довел маму до этого!
     Отец зло усмехнулся и, высокомерно приподняв голову, процедил:
     --  Дрянь!  Ты  для  меня  пустое  место. В  чем  мы  с матерью  всегда
сходились,  так это в том, что такая дрянь, как  ты,  недостойна  называться
нашей дочерью! Она тебя презирала так же, как и я!
     В  этот миг  перед  глазами  у Маши промелькнула вся мерзость,  которая
когда-либо   отравляла   ее  жизнь.   Унизительное   детство,   несчастливое
замужество. Но еще больнее обожгло ее сознание  несчастной  жизни  мамы и ее
ужасная смерть.
     -- Негодяй! -- прошептала она и, бросившись к  отцу, впилась ногтями  в
его румяные щеки. -- Это ты ее...
     Мамино письмо выпало у нее из рук и запорхало в воздухе.
     Все  вздрогнули от ужаса, но отец даже не шелохнулся. Он просто стоял и
ждал,  пока  дочь придет  в  себя.  Потом  он положил ладони  ей на  плечи и
проговорил:
     -- Ну что ты, Маша, ей-богу!
     Наконец  она  отняла руки от его  лица. Несколько царапин  осталось  на
левой  щеке.  Из  одной царапины выступила капля крови.  Отец  потрогал щеку
пальцем и посмотрел на окровавленный палец. Потом вытащил платок и  приложил
к щеке.
     Григорий  зачем-то  схватил  Машу  за руки,  хотя  она стояла,  понурив
голову, и не делала попыток снова броситься на отца.
     -- Ничего,  --  вздохнул  тот,  неловко пожимая  плечами,  -- ничего...
Прости...
     -- И ты меня прости, папа, -- заплакав, сказала Маша.
     -- Ничего, -- повторил он.
     -- И все-таки именно ты во всем виноват! -- сказала Катя. -- Ты и  твоя
любовница ее убили!
     Отец сглотнул слюну, прокашлялся и, покраснев, начал отпираться:
     -- Что ты такое говоришь, Катя? Это какое-то недоразумение!
     -- Оставь его, -- попросила Маша сестру. -- Все это так гадко...
     Приобняв  Катю и  Машу, Григорий усадил  их на  диванчик, поднял с пола
письмо и протянул его Маше.
     -- Ты хотела прочесть, -- сказал он. Маша вздохнула.
     -- Это  что,  ее письмо?  --  спросил отец, на этот раз  побледнев.  --
Думаю,  его  нужно читать в присутствии не зубного врача, -- он покосился на
Григория, -- а в присутствии психиатра!
     Маша снова глубоко вздохнула. В горле стоял комок.
     -- Так читать или нет?
     -- Конечно, -- прошептала сестра, -- читай!

        "XLIII"
     "Милые  мои Катя и Маша,,  не показывайте это письмо бабушке.  Это ни к
чему. Она такая старенькая, наша  бабушка. Она и так все знает и понимает, и
это письмо  было бы для  нее  еще  одним ударом... Я  виновата перед ней, но
знаю, она уже молится за меня и меня простила.
     Вы  единственные,  для кого я взялась писать  эти нелегкие  строки. Мне
кажется, вы должны меня понять.
     Я уверена,  что  ты,  Маша,  поймешь все с полуслова,  ну  а Катя,  как
всегда, впадет в истерику, но потом все-таки поймет меня.
     Я не могу так жить и уже приняла решение... Просто мне будет так лучше.
Я могла бы привести миллион причин, почему  я  теперь решилась на  это, но у
меня нет времени. Я бы могла назвать вам самые главные причины, но только не
очень-то уверена,  что именно они -- главные.  Поэтому  лучше, начну с самых
мелких.
     Всего их две: лебеди и пряники.
     Вчера я выглянула в окно  и вдруг обратила внимание, что в  нашем пруду
нет лебедей. Одни паршивые утки. Я задумалась и поняла, что не знаю, сколько
лет прошло с тех пор, как они исчезли. Когда я была маленькой, на Патриарших
летом люди гуляли по  аллеям, пели под гитару и любовались на белых лебедей.
А теперь, когда  детство давным-давно  прошло, когда  люди  перестали  петь,
остались  одни паршивые утки. Говорят, они какую-то заразу  разносят.  Не то
клещей, не то еще что. Детство никогда не вернется, а я становлюсь старухой.
Это во-первых.
     Во-вторых, пряники. Не подумайте, что я сошла с ума. Просто я увидела в
нашей булочной обыкновенные пряники, и мне страшно захотелось пряников. И  я
не могла их себе  купить. У меня не было наличных денег, и мне неоткуда было
их  взять. Не знаю, известно  ли  вам или нет,  но с прошлого года вага отец
вручил  мне   кредитную   карточку   и  потребовал,  чтобы  я  отоваривалась
исключительно  в новом супермаркете по кредитной  карточке. А мне захотелось
пряников. Я увидела их не в супермаркете, а в соседней обыкновенной булочной
-- а  там нужны наши деревянные. Я вернулась в  супермаркет и стала  умолять
кассиршу, чтобы  мне дали сдачи простыми рублями. Сопливая девчонка заявила,
что не имеет на это права. Мол, я могу взять в их чертовом супермаркете все,
что пожелаю,  но расчет будет безналичным. Она убеждала, что у них тоже есть
пряники,  даже лучше, чем пряники, и,  в  конце концов, они всучили мне. эту
коробку, и я пошла домой. Дома я попробовала их пряники. Может, они и лучше,
но мне хотелось тех  --  которые  в нашей  булочной.  А  у  меня не  было ни
копейки... Вот вам и вторая причина.
     Только  не подумайте, что я  расстроилась из-за того, что у вашего отца
появилась   любовница.  Какая  глупость!  Несколько  месяцев  я  нахожу  все
соответствующие улики, указывающие на то, что он развлекается с ней прямо  в
нашей спальне. Волосы, пуговицы, следы помады, а  однажды -- даже ее серьгу,
которую  я, естественно,  оставила на  прежнем  месте.  Ему  уже  мало дачи,
которую он давно превратил в вертеп. Пусть его развлекается. Меня беспокоили
лишь  две вещи: чтобы как-нибудь не застать их на месте преступления и чтобы
наша бабуля  тоже не  дай Бог  их  не  застала. Впрочем,  потом я  перестала
беспокоиться и об этом.  Я поняла, что наша  бабуля обо всем  догадывается и
тоже переживает, как бы я не застала его с  любовницей. Я поняла  это, когда
бабушка несколько раз  звонила  Кате,  которую я отправлялась  навестить,  и
интересовалась,  там  ли  я  еще,  а  если  нет,  давно ли  вышла  из  дома.
Бесхитростная  старушка  не умеет врать. Зато  я  научилась.  Я  стала  сама
звонить домой, перед тем как вернуться, и предупреждала: я еду, мол, и через
столько-то я буду дома. Под тем предлогом, чтобы бабушка не волновалась...
     Кстати, вчера,  когда я была  у тебя, Маша, я знала, что он опять с ней
-- у  нас дома... Но я не знала, что сегодня утром он все-таки решит уйти от
меня, чтобы  жить  с ней в открытую. Я понимала, что это должно когда-нибудь
произойти и, честное слово, старалась морально  подготовиться...  Но, видно,
так и не смогла.
     Словом, ваш отец разбудил меня утром и заявил,  что уходит.  Я смотрела
на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину,  доставившего
мне  столько  радости  и боли,  отца двух моих дочерей, и не  могла поверить
своим глазам. В кого он  превратился? Он подстриг свою плешь модным  ежиком.
На его шее разом болтались и христианский крестик, и звезда Давида. Когда он
успел  так  перемениться?  Когда  он  стал  надевать  малиновые  пиджаки   и
лакированные ботинки?
     Я спросила его,  для чего  ему понадобилось  уходить. Неужели он не мог
вести прежний образ жизни. Ведь я ни в чем его не стесняла. И знаете, что он
ответил? Он сказал, что намерен начать "все сначала", наверстать все то, что
"упустил" со мной, и вообще удовлетворить "заветные желания".
     А  ведь  он  никогда  не  был глупцом,  ваш  папа! Напротив,  я  всегда
гордилась  его мудростью,  его  умом. У  него  были  свои недостатки, как  у
всякого мужчины, но я  готова была простить ему все -- за его  ум... И вдруг
-- "заветные  желания"!  Наверное,  и Соломон  не впадал в  старости в такой
глупый разврат.
     Ради этого он бросал меня, мать его детей!
     А может быть, лебеди и пряники -- не такие уж и мелочи?..
     Однако страсть убивает, и ваш отец убил меня...
     Теперь вы  знаете все, мои  милые девочки.  Слава Богу, у каждой из вас
своя жизнь. Надеюсь, вы будете счастливее вашей мамы.
     Еще  кое  о чем. Я  оставляю после себя  не  так  уж  мало. На мое  имя
записаны квартира  и дача. В шкатулке  драгоценности. В шкафу шубы. Уверена,
вы никогда не стали бы ссориться из-за наследства, однако хочу уйти от вас с
уверенностью, что сделала для мира между вами все возможное. Поэтому примите
безропотно мою последнюю волю.
     Дачу  я завещаю тебе, Катя. Шубы, драгоценности  (ты всегда была к  ним
неравнодушна, в отличие от Маши), а также те деньги, которые отец положил на
мой  счет,  пусть  достанутся  тебе.  Это   будет   достаточно  справедливая
компенсация за то, что наша старая квартира на Патриарших достанется Маше. Я
не хочу, чтобы квартиру продавали,  разменивали. Маше она нужнее,  чем тебе,
Катя.  Я абсолютно уверена, что она  выйдет  замуж за своего полковника и им
нужно будет где-нибудь  жить.  Не всегда же он будет воевать, а она мотаться
по миру. Когда-нибудь ему  присвоят генерала и переведут в Москву...  К тому
же я  хочу, чтобы наша  старенькая бабушка доживала век в родных  стенах.  Я
чувствую,  что  непростительно виновата  перед ней,  но  не  могу,  не  могу
остаться...
     И еще! Милые мои, сейчас мне придется дочиста расправиться с бабушкиной
аптечкой.  Проследите, чтобы бабушка  не  осталась без  лекарств. Сегодня же
сходите в аптеку...
     Ну вот, кажется, и все. Я так устала. Простите меня...