ня прежнего значения, а ведь
оно и правда было  моим  домом!  Теперь я чувствую, что могу быть  счастлива
только  рядом с любимым  мужчиной.  Не думаю,  что это хорошо.  Поэтому  мне
страшно...
     -- Хотя я помирился с женой и на нашем семейном небосклоне нет ни одной
тучки,  --  признался  Артем,  --  мне кажется, что  я ревную тебя  к  этому
человеку.
     -- Я же тебе говорила, что...
     --  Погоди, --  нетерпеливо  перебил  он,  -- я совсем не о том.  Это я
сначала так думал, что это обычная мужская ревность. Но  когда ты рассказала
мне о своих ощущениях, я понял, что я ревную тебя к нему из-за нашей работы.
Наверное,  это похоже на ревность моей жены к  тебе, когда она подсчитывала,
сколько времени я провел с ней дома, а сколько с тобой в студии. Люби его на
здоровье, но умоляю тебя, не расслабляйся! Не выбрасывай  из  своего  сердца
работы!
     Он  так  испуганно  и  горячо  просил  ее,  что  Маша  не  выдержала  и
улыбнулась. Они по-дружески обнялись.
     -- Я  не хотела тебя так огорчать, Артемушка, -- сказала она. -- Прости
меня, глупую. Я никогда не брошу своей работы.
     -- Пообещай! -- наивно потребовал он.
     --  Клянусь  тебе,  --  снова  улыбнулась  она. Только  после  этого он
успокоился.
     -- А вообще-то, -- произнес немного погодя этот благородный человек, --
я должен быть счастлив, что ты нашла своего мужчину!
     -- Ну вот, и будь счастлив.
     -- Так-то  оно так, но мне всегда казалось, что  идеальная  партия  для
тебя  --  это  какой-нибудь  маститый  режиссер или влиятельный продюсер. Но
только не военный...
     -- Ты говоришь, как моя мама.
     -- Потому что я питаю к тебе родительские чувства.
     -- Тогда ты должен понять, что такое для меня -- женское счастье. Я его
люблю. Он  часть  меня.  Мне  даже кажется, что мы были с ним одним  целым в
какой-то другой, прошлой жизни...
     Артем засмеялся.
     --  Ну так  будьте одним целым и в  этой жизни. Я  не против. Наоборот,
благословляю...  И я  действительно  рад за тебя.  Но  если когда-нибудь, --
шутливо  продолжал  он,  -- этот блестящий офицер тебе все-таки наскучит,  я
самолично подыщу тебе  такого ослепительного продюсера или режиссера, просто
пальчики оближешь...
     * **
     Не успели они еще разомкнуть дружеских объятий, как в кабинет без стука
явилась ассистентка.
     -- Что тебе еще, милая моя? -- снова поморщился Артем.
     -- Машу Семенову срочно просят  к телефону,  -- пролепетала девочка. --
Звонит ее сестра. Кажется, что-то срочное...
     Маша стремглав бросилась к телефону и схватила трубку.
     -- Катя, что случилось?
     Понять,  что говорит сестра,  было весьма  затруднительно, поскольку ее
речь перебивалась бурными всхлипами, сморканиями и прикрикиваниями на детей.
Наконец,  она  кое-как  взяла себя  в  руки  и сказала Маше,  что  им  нужно
немедленно встретиться. То есть даже  не встретиться, а срочно мчаться домой
-- в квартиру на Патриарших.
     Несколько минут  назад  Кате позвонила бабушка. Она сообщила,  что отец
сегодня  утром не  пошел  на работу, а  вместо  этого принялся паковать свои
вещи. Как только он достал  с антресолей  чемоданы и стал забрасывать в  них
что ни  попадя, мама ушла в ванную и заперлась на задвижку.  Несмотря на то,
что бабушка находилась уже  в изрядно  дряхлых летах, она прекрасно помнила,
чем закончилась подобная ситуация в  предновогодние дни много лет назад. Она
умоляла отца  выломать дверь ванной, но тот только раздраженно махнул  рукой
и,  прихватив чемоданы  со своими английскими  костюмами,  ушел  из дома. Не
зная, что предпринять, перепуганная бабушка наглоталась валидола и позвонила
Кате.
     Увидев, как побледнела Маша, Артем беспокойно заерзал.
     -- Мама ей не отвечает? -- спросила Маша сестру.
     -- Естественно! -- воскликнула Катя. -- Я сказала ей, чтобы она вызвала
слесаря или позвала кого-нибудь из соседей, и что мы немедленно выезжаем. Но
бабушка  ответила, что  у нее  от  страха отнимаются  ноги  и  она лежит  на
кровати.
     --  Сейчас  же выхожу! -- сказала Маша.  --  Ты через  сколько  сможешь
подъехать на Патриаршие?
     -- Не знаю. Наверное, не раньше, чем минут через сорок...
     Маша  положила  трубку  и  несколько секунд тупо таращилась  на Артема.
Сердце у нее стучало так, что в кофейной чашке на столе позвякивала ложечка.
     -- Что случилось? -- спросил Артем.
     -- Боже мой, кажется, мама опять чем-нибудь отравилась... Боже мой, это
как пить дать!
     -- Но почему ты так решила?
     --  Ох, Артемушка, -- задыхаясь, сказала Маша.  -- Без папы она жить не
может, а он от нее уходит...
     -- Тебе нужна какая-то помощь?
     --  Какая помощь?  --  горько  усмехнулась она. -- Я должна  сама  туда
ехать.
     -- Может, мне поехать с тобой?
     -- Ни к чему. Туда уже выезжает сестра.
     Артем проводил Машу до служебного "рафика" и помог забраться внутрь.
     -- Если что понадобится, немедленно звони. Дай Бог, все обойдется.
     -- Спасибо, Артемушка, -- кивнула Маша. -- Спасибо, родной!
     Коллеги по  работе действительно были для  нее семьей,  а  телецентр --
домом родным. Однако, как бы  там ни было,  был у нее и другой дом, и другая
семья...

        "XXXVIII"
     Дай Бог,  все обойдется. Она снова и снова твердила про себя эти слова.
С водителем, который сидел за рулем служебного "рафика", она была незнакома.
Она дрожала от страха и одиночества.
     Они выехали в  самый час пик,  и тупоносый "рафик" надолго  застревал в
автомобильных  пробках.  Казалось,  светофоры  были понатыканы через  каждые
десять метров. Дорогу то и дело преграждали какие-то полосатые  строительные
заборчики. На  пешеходных переходах люди плелись  через  улицу так медленно,
словно страдали от истощения сил. Впрочем, возможно, так оно и было. Из окон
соседних автомобилей на Машу глазели незнакомцы, пытались гримасами привлечь
ее внимание, а когда это не удавалось, начинали гудеть.
     --  Чего  гудите,  идиоты! -- ворчал водитель и,  глядя  на них, вертел
толстым пальцем у виска.
     --  Пожалуйста, -- попросила  Маша, -- нельзя  ли  побыстрее?  Я должна
оказаться на Патриарших как можно скорее!
     -- Может быть, ты сама сядешь за руль, а? -- проворчал он.  --  Я и так
корячусь, как могу!
     Спорить с  ним  не было никакого  толку, поскольку "рафик" был намертво
зажат в железном  автомобильном потоке. Сзади  КамАЗ,  спереди КамАЗ. Справа
"мерседес",  слева  "мерседес".  Воздух   отравлен  густыми   автомобильными
выхлопами и руганью водителей, высовывающихся из окон, чтобы поорать друг на
друга. Нервы у всех  натянуты до предела. Того  и гляди начнут палит  друг в
друга из револьверов. Впрочем, и это дело обычное.
     Зато  самое время  поразмышлять  о  семье и, вообще, об идиотизме нашей
жизни.
     Маше  казалось,  что она  провалилась куда-то  в четвертое измерение  и
очутилась в какой-то безразмерной черной дыре, где, кроме автомобильной вони
и ругани, ничего не было. До Патриарших  было так же далеко, как, к примеру,
до  Полярной  звезды.  Поэтому  и  волноваться  было  не  о  чем.  Тот,  кто
живет-поживает  на  этой самой звезде, наверное,  умер бы со  смеху, если бы
узнал, что  где-то на  задворках Вселенной  живут  какие-то недовольные друг
другом букашки да еще мечтают о каком-то прекрасном будущем.
     Светофоры включались  и выключались,  автомобили терлись друг  о  друга
боками, а движения  не было никакого. Маша взглянула  на часы и увидела, что
прошло уже полчаса.
     --  Прошу  вас,  --  взмолилась  она, испытывая  желание начать  лупить
водителя кулаком в загривок, -- нельзя чуть-чуть побыстрее? Я ужасно спешу!
     -- Поспешность,  барышня, хороша при... --  начал он,  но, взглянув  на
опрокинутое лицо Маши, переменил тон. -- Успокойся, дочка, --  сказал он. --
Как только свернем с этого чертова кольца, можно будет ударить по газам.
     -- У вас не найдется сигареты? -- спросила Маша.
     -- Кури, дочка, на здоровье, -- ответил он, протянув ей пачку. -- Лучше
гробить организм, чем нервную систему.
     Когда автомобиль  наконец тронулся с места, Маша снова окунулась в свои
переживания.  Ей пришла в голову простая мысль, что то, до чего в результате
докатилась их семья, было вполне закономерным и, может быть, даже эстетичным
--  в  смысле  своей  логической  завершенности.  Они  доехали  туда,  куда,
собственно, и должны были доехать.

        "x x x"

     Ругань,  которая с регулярностью, достойной лучшего применения, неслась
из   комнаты  родителей,  сделалась   для  сестричек   такой  же   банальной
обыденностью,  как и битье  тарелок  после  ужина. Ссоры  затухали,  осколки
тарелок сметались бабулей в совок и высыпались в мусорное ведро, и все опять
шло чин-чином.  Что еще  нужно детям,  кроме  уверенности в завтрашнем  дне?
Проблемы родителей их волновали мало.
     --  Я всего  добился  своим  умом! --  кричал папа. --  Я учился, когда
кругом жрали колбасу из крыс и по-черному глушили портвейн!
     --  Пока ты учился,  люди вкалывали  у станков  и сидели в  лагерях! --
кричала мама.
     Между  тем Катя и Маша росли в  тепле и  уюте. Они знали, что никогда в
жизни не будут вкалывать у станков, сидеть в лагерях,  есть колбасу из крыс,
а  тем  более  пить портвейн. Социальные проблемы  были  для  них  понятиями
абстрактными, которые обсуждаются на школьных уроках обществоведения. О том,
что в мире существует нечто,  кроме тепла и уюта, Маша по-настоящему узнала,
лишь когда занялась журналистикой. Катя этого вообще не узнала.
     Единственным  психотравмирующим фактором были домашние разборки. Каждый
за   себя.  Мама,   например,  устраивала  истерики  исключительно  с  целью
продемонстрировать  всем,  как  папа  заставляет  ее  страдать.  Сестрам,  к
сожалению, никогда не удавалось достаточно солидаризироваться друг  с другом
против идиотизма  взрослых.  Между  ними  намеренно вбивали клин. Не хватало
еще, чтобы дети стали неуправляемыми. Однако они инстинктивно тянулись  друг
к другу, несмотря на естественное соперничество старшего ребенка и младшего.
Случалось, конечно, они  ругали  друг друга последними  словами, ломали друг
другу игрушки и  даже  желали  смерти. Однако  с возрастом  поняли, что,  по
большому  счету,  могут  рассчитывать на  поддержку  друг  друга,  поскольку
бескрайний  эгоизм и самодурство  папы  и  истерическая  распущенность  мамы
сделались слишком очевидными.
     Папа  третировал  Катю,  считая,  что она заурядна,  непривлекательна и
глупа,  а  потому от нее не требовалось ничего, кроме  примерного поведения.
Это  была  совершеннейшая   и  вопиющая  неправда.  Катя  была   белокура  и
голубоглаза  --  настоящая красавица  -- хоть  икону  с нее  пиши,  хоть для
"Плейбоя" снимай. Да и не глупая, надо  сказать, девушка.  Она  зачитывалась
русской классикой, и именно от нее зажглась любовью к словесности и Маша.
     -- Книги -- штука получше снов! -- объясняла она сестре.
     Мама избрала Катю "своим" ребенком и даже,  возможно, ощущала некоторую
зависимость от нее. Действительно ли она любила Катю больше Маши или искусно
притворялась -- этого нельзя было понять.
     По крайней  мере,  мама умело  притворялась в своей особой  симпатии  к
Кате.  Между  ними существовало нечто  вроде взаимовыгодного сотрудничества.
Катя подыгрывала ей в том, чтобы при случае выставить  отца тираном, а  мама
уделяла ей толику ласки.
     -- Я  получила "пятерку"  по русскому, --  говорила Катя, приближаясь к
отцу, занятому газетой.
     -- Какая ты умница, доченька, -- откликалась мама.
     --  Завтра опять "двойку" принесет,  -- хмыкал папа,  не  отрываясь  от
газеты.
     -- Папа, почему ты меня никогда не похвалишь? -- начинала хныкать Катя.
     -- Потому что ты дура набитая, -- механически отзывался папа.
     -- Изверг! Как ты можешь так с  нами обращаться?! --  тут же восклицала
мама, а Катя начинала громко плакать.
     Маша была из этой игры исключена по той  простой  причине,  что младшая
дочь раздражала отца  и без того. Главный пункт заключался в том, что  у нее
якобы был смазливый и развязный вид.
     Когда однажды пятнадцатилетняя Маша  по  детской простоте  пожаловалась
ему, что  один из его гостей вдруг полез лапать ее за грудь, отец разозлился
и закричал:
     -- Это потому что ты вела себя, как шлюха!
     Пятнадцатилетнюю  девочку озадачили слова отца. Как так она могла  себя
вести, если в тот момент, когда к  ней  полез мужчина, она всего лишь стояла
на кухне  у окна и  с набитым ртом жевала кусок "Наполеона"? Отец и мысли не
мог допустить, что его  гость  был,  возможно,  ярко выраженным педофилом  и
после этого случая его  и на порог было нельзя пускать. Но нет -- папа-юрист
оправдывал  юриста-педофила,  а  родную дочь по-сталински круто осуждал  без
суда   и  следствия,  несмотря  на   эту   самую   растреклятую   презумпцию
невиновности.
     Вообще  последние  школьные   годы  были  отравлены  ядом  родительской
подозрительности,  и  Маша  была  бы  до  смерти рада,  чтобы  они  поскорее
пронеслись.  Ей  казалось, что  тогда она  станет свободной. В  ее  девичьем
сердечке таилось столько заветных чувств, мыслей и замечательных планов, что
она не могла дождаться, когда, наконец, кончится это чертово детство.

        "x x x"

     --  Хочешь совет? --  обратился к Маше  водитель,  и она  вынырнула  из
воспоминаний.
     -- Совет? -- переспросила она.
     -- Ну да. Касательно организма и нервов.
     -- Какой совет?
     -- Чем такой молодой девушке курить, лучше уж выпивать.
     -- Да что вы?
     -- А еще лучше -- не выпивать, а гулять с парнями.
     -- Да что вы?
     -- А еще лучше -- выйти замуж и рожать мужу деток.
     -- И что тогда? -- слегка обалдев, проговорила Маша.
     -- Тогда и организм, и нервы будут здоровы, -- ответил водитель.
     -- Надо подумать... А это точно? -- недоверчиво проворчала она.
     -- Сто процентов!

        "x x x"

     ...Однажды   мама  прочла   дочери-невесте   небольшую  лекцию   насчет
особенностей мужской  физиологии.  Маша подозревала, что на самом деле  мать
косвенно старалась  таким образом  как-то оправдать отца. Дескать, в отличие
от  женщины  мужчине требуется  постоянная разрядка. В  отличие  от  женщины
мужчина ощущает неудовлетворенность желания практически как физическую боль.
Поэтому уж  лучше  бы постараться его  удовлетворять. Если  же нет, то тогда
женщине остается пенять самой на себя.
     -- А если жена его не может удовлетворить? -- спросила Маша.
     -- Тогда пусть поможет ему завести любовницу, -- ответила мама.
     Сама  она, кажется, так и не  смирилась с выводами физиологов.  А может
быть, выбрала  семейные скандалы именно в  качестве альтернативы  заурядному
коитусу.
     Следуя физиологической теории, которую мать излагала дочери, можно было
заключить, что папа вообще не знал разрядок. Иначе как объяснить  то, что он
постоянно находился в состоянии взрывоопасности?
     В этой  связи  Маше вспоминались рутинные семейные ссоры, происходившие
по  сценарию,  который  за многие  годы был  отточен родителями  до  полного
драматургического совершенства.
     Происходило  это  обычно  за  ужином.   Папа  инспектировал  содержимое
тарелки, которую ставила перед  ним  мама, а затем внезапно отбрасывал ее от
себя, словно обнаруживал в ней живую жабу. Он кричал:
     --  Опять  курица?!  (говядина,  баранина,  свинина,  треска,  селедка,
сосиски и т.д.)
     -- А что? -- бледнела мама.
     -- А то! -- кричал он.
     -- Что? Что?
     -- Ты имеешь благодаря мужу  все, что твоей душе угодно,  а не способна
приготовить ему нормальный ужин!
     Последняя  фраза  являлась  сигналом  к  тому,  чтобы  мама  в   слезах
вскакивала из-за стола и бросалась к платяному шкафу.
     -- Что я имею? -- кричала она. -- Что я имею?
     С этими словами она принималась выхватывать из шкафа свои платья, туфли
и шубы и,  распахнув входную дверь, выбрасывать  их  на лестничную площадку.
Очистив шкаф от вещей, она  кидалась  на кровать и начинала  рыдать, а папа,
который все это время с холодным интересом наблюдал за происходящим, надевал
очки и  усаживался  перед телевизором.  Это  означало, что концерт  окончен.
Бабуля могла приступать к собиранию со скатерти раскритикованного блюда. Она
бережно  помещала его обратно  в  кастрюльку,  а  Катя  с  Машей  бежали  на
лестничную площадку, чтобы нести назад вещи, которые мама на  следующий день
отдавала в химчистку.

        "XXXIX"
     Когда Маша наконец подъехала к родительскому дому и увидела у парадного
машину "скорой  помощи", дорога  уже  не  казалась ей такой долгой. Знакомый
вахтер поднялся ей навстречу из-за своего столика  и, разведя руками, словно
чувствовал за собой  какую-то вину, сообщил, что бабуля все-таки  доковыляла
до него, а уж он вызвал слесаря, врачей и с перепугу даже милицию.
     -- Спасибо, спасибо, -- благодарно кивнула Маша и побежала к лифту.
     Она  вдруг  представила  себе, как отреагировал  бы  папа, если бы  ему
сообщили о происходящем. Он наверняка бы воскликнул:
     -- Дура! Она устраивает эти концерты мне назло! Наверное, думает, что я
снова попадусь на эту удочку. Как бы не так!
     Вероятно, предвидя подобную реакцию, мама сделала все возможное,  чтобы
он  не  обвинил ее в  том, что она  опять  ломает комедию.  Мама выпила весь
бабулин нитроглицерин, клофелин и  еще Бог  знает что. Когда слесарь взломал
дверь ванной, выяснилось, что комедией там и не пахло.
     В  домашнем халате мама  сидела  в  совершенно  пустой ванне, а  на  ее
посиневших губах застыла беловатая пена. Она чуть слышно хрипела и, увы, уже
испускала  дух. Повсюду  валялись  распотрошенные  лекарственные  коробочки,
опустошенные пузырьки и  клочки  ваты, которой обычно  в  склянках  затыкают
таблетки. Все указывало на ее крайнее ожесточение и отчаяние. Из крана текла
тонкая струйка холодной воды,  а в маминой руке был зажат стакан с остатками
какой-то гадости.
     Именно такую картину застали прибывшие на место врачи "скорой". Об этом
Маша  узнала  чуть позже. Бригада  врачей  подъехала  на  специализированном
швейцарском  реанимобиле  и  имела  при  себе  все  необходимое  в  подобных
обстоятельствах. Они подъехали весьма скоро  после вызова, однако...  Однако
все-таки опоздали. Уж очень мама на этот раз постаралась.
     Всего  несколько  минут назад врачи вытащили ее  из ванной и уложили на
кушетку в гостиной.
     Пробегая  мимо   старинного  орехового  комода,  уставленного  дорогими
безделушками,  Маша  механически  обратила внимание на  конверт, который был
вложен  в зубы индийскому сандаловому крокодилу.  На конверте маминой  рукой
было написано:  "Моим  близким". Видимо,  мама  все-таки  сочла  необходимым
объяснить содеянное.  Маша  на бегу  схватила  конверт  и, свернув  пополам,
сунула в задний карман джинсов. Ей было не до чтения.
     -- Мамочка! -- закричала она, бросаясь к кушетке. -- Мамочка!
     С большим трудом ее  оттащили  от матери. Врачи  не то чтобы не  теряли
надежды что-то предпринять, но действовали лишь для успокоения совести. Один
из  них  сказал Маше, что ее мама, кажется, чрезвычайно безграмотно  приняла
сильнодействующие   препараты,   которые    могут   вызвать   теперь   самые
непредсказуемые последствия.
     -- Что значит непредсказуемые?  -- зарыдала Маша, ломая руки. -- Вы  же
врачи!
     В глазах у нее все поплыло и закачалось.
     Врач  задумчиво смотрел  в  окно,  выходившее  прямо  на Патриаршие,  и
молчал.  Потом, что-то пробормотав себе под  нос,  он подступил к  матери  и
всадил ей  в  вену иглу,  соединенную тонкой пластиковой  трубкой с какой-то
прозрачной бутылкой, которую держал в руках другой врач. Мать уже не хрипела
и вообще не шевелилась.
     --  Что с ней? Что  с ней?  --  закричала  Маша,  снова  делая  попытку
прорваться к кушетке.
     -- Вы что, с ума сошли? -- резко сказал врач. -- Держите себя в