ействительно  разные  люди.   Она  --  полуеврейка,  с  детства  мучающаяся
идиотскими  комплексами. Он  в детстве  --  нормальный, счастливый  паренек.
Девочка  мастурбировала,  имея  в  виду  задолбанного  во   всех  отношениях
Казакову. При этом  ей казалось, что  она совершает смертельный грех. Но тем
острее было наслаждение. Мальчик  имел в  виду  целку  Елену Прекрасную и  с
радостным  усердием  осеменял  носки,  пионерские  галстуки,  стены и  полы,
полагая, что  это  что-то вроде  физзарядки. Ни  угрызений  тебе совести, ни
маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.
     И  она  это прекрасно понимала.  Ей даже  не  нужно  было ни  о чем его
расспрашивать. Он весь как на  ладони. Никаких угрызений совести. Главное --
родину  не предавал, как некоторые. В  детстве играл  в футбол, в ножички. В
отрочестве драл одноклассниц в лифтах.  В юности  ушел в армию.  Вернулся --
похоронил  отца,  умершего  от  цирроза,  и  принял  на  иждивение  ослепшую
маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно  закончил  юридический институт. Все
было  и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать
закон  и  вести  здоровый  образ  жизни.  Нынешняя  его  жизнь тоже  шла без
зигзагов. Он  чувствовал ответственность  за  младшего  брата  и  за  вдовую
слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно,  на девушке. Чтоб
белая фата и все такое. Чтоб мама  порадовалась. Чтоб брату  хороший пример.
Все как у людей.

        "x x x"

     После  неловкого  молчания Маша  первая  пошевелилась  и,  поднявшись с
постели,  в  которую уж  более никогда не ляжет вместе с ним,  направилась в
ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой  юбке было по-прежнему
очень заметно.
     Борис уже оделся и  был готов отвезти ее домой. Она приблизилась к нему
и, нежно обняв,  прошептала "последнее  прости". Обоим  было ясно,  что  все
кончено.
     Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.
     -- Я тебя любила... -- сказала Маша.
     Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.

        "XXIV"
     Возмущенное повизгивание Эдика слышалось  еще  на  лестничной площадке.
Однако,  как только  Маша ступила в  квартиру,  Эдик перешел  на  шепот. Она
бросила сумку  на пол прямо  в прихожей и взглянула  в направлении гостиной.
Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший
шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.
     --  Общий привет! -- сказала Маша,  устало  опускаясь в кресло,  обитое
белым плюшем.
     Светлов-старший перестал  шагать  и, вздохнув,  подержался  за  сердце.
Свекровь  уставилась  на  Машу  с выражением  предельного  отвращения.  Эдик
закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца.
     -- И тебе привет, -- сказал тот, широко улыбнувшись.
     Черты  его  лица  чрезвычайно  напоминали Маше того грешника на картине
Босха  --  человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный  нос,
близко посаженные близорукие  глаза, сросшиеся  брови и мясистые губы -- вот
физиономия. Взглянув  в  этот  момент на  свекра, Маша  увидела  характерную
улыбочку, означавшую лишь одно -- змея была готова ужалить.
     Любимой его  поговоркой  было --  хочешь  жить,  умей  вертеться.  Хотя
удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим.
     --  Какие новости? -- поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что
маленький цветной  телевизор  перекочевал  с кухни  на стеклянный журнальный
столик около кушетки.
     Свекровь скрестила  полные руки  на груди  и  принялась  раскачиваться,
словно  китайский  болванчик -- туда-сюда, туда-сюда.  Эдик громко  хмыкнул.
Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился:
     -- Ты бы не хмыкал, мой милый, -- сказал он.
     -- Что же случилось? -- спросила Маша, оглядываясь вокруг.
     -- Похоже,  действительно кое-что  случилось, -- сказал  свекор, и  его
передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы.
     --  Эдик,  ты что,  язык  проглотил?  -- обратилась  Маша  к  человеку,
который, строго говоря, еще считался ее мужем.
     Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное.
     -- Теперь уж молчи! -- прикрикнул на него отец.
     Свекровь похлопала сына по  колену. У нее на  пальце засверкал огромный
бриллиант в шесть каратов, не меньше.
     --  Мы  тут, милая моя, -- начал свекор  с улыбкой, --  сидели смотрели
телевизор.
     Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы
обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах.
     -- Ну и как вам репортаж? -- спросила Маша.
     Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней
губе заблестела тягучая слюна.
     -- Ох-хо-хо...
     -- Послушайте, -- сказала Маша, -- может, все-таки кто-нибудь объяснит,
что произошло?
     Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался
под ее тройным подбородком.
     -- А где это ты посадила пятно на такую миленькую  юбочку? --  печально
поинтересовался свекор.
     -- Террорист опрокинул на меня банку с маслинами.
     -- С маслинами,  -- повторил свекор, пожевав  губами. -- Значит, ты ела
маслины.
     Эдик начал тоскливо подвывать.
     --  Ты наелась  маслин  и  отправилась  домой,  так?  --  спросил  Машу
Светлов-старший  тоном  следователя,  который  был  близок   к  тому,  чтобы
эффектным оборотом подловить подследственного.
     -- Нет, -- осторожно  сказала  она, -- потом я  на  студии  монтировала
материал.
     --  Ага, --  подхватил Светлов-старший,  предчувствуя триумф,  -- стало
быть, ты поехала на студию...
     --  Стало  быть,  --  не сдержавшись, закричал Эдик, --  ты монтировала
материал. Для этого, наверное, тебе  и пришлось стоять раком, так что теперь
у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?
     --  Дурак!  -- заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что
ему не  дали  довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить
лгунью.
     -- Это что, допрос? -- ледяным тоном осведомилась Маша.
     Что  сделано, то сделано. Ничего  не попишешь.  Первой мыслью Маши было
то, как  живописно преподнесет  семейство Светловых  сложившуюся ситуацию ее
мамочке.
     -- Твоей  маме, наверное, понравится,  что ее  младшая  дочка пошла  по
рукам, -- сказала свекровь, словно прочитав ее мысли.
     Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее
всего  ему  хотелось,  чтобы  о   скандале,  происшедшем  в  его  семействе,
заговорили знакомые.  Если бы они  жили  в  ветхозаветные  времена --  тогда
другое  дело. Тогда  бы,  очевидно,  он непременно  пригласил всех знакомых,
чтобы  те  разделили с ним  его  энтузиазм и  побили  проклятую прелюбодейку
каменьями.  Однако времена  нынче  не  те,  поэтому  он  попытался урезонить
супругу:
     -- Разве таким тоном, милая моя, разговаривают с родственницей?
     Маша покраснела и  опустила взгляд на узоры своего любимого  бухарского
ковра.
     --   Это   самый   печальный  день  в  нашей  семье,   --  со  скорбной
торжественностью продолжал свекор. -- И именно ты, Маша, виновата в том, что
мы теперь в такой печали. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери --
это как нож в сердце.
     Маше казалось, что ничего глупее в своей жизни она не слышала. Впрочем,
это было еще не все.
     --  И  ведь  кого  нашла!  --  прошептал  свекор  и  затряс  молитвенно
сложенными ладонями. -- Милиционера! Какого-то гоя-шмоя!
     Самое обидное, если уж на то пошло, было то, что этот самый милиционер,
"гой-шмой", выбросил ее  как использованную вещь. Но об этом  было  известно
только ей.
     --  Я этого не потерплю,  папа! -- храбро сказал Эдик,  хлопая по  руке
свою мамочку.
     Чего  умудренный  жизнью  Светлов-старший  не  любил  делать,  так  это
горячиться. Он был намерен овладеть  ситуацией и устроить  так, чтобы никому
из близких, включая и Машу, которую он "полюбил как дочь", не сделать больно
-- не оскорбить и не обругать.
     -- Потерпишь,  --  сказал  он  сквозь зубы,  адресуясь  к единственному
отпрыску.  -- Сделаешь так, как посоветует тебе папочка. Ты уже проявил себя
-- у тебя жена встает на карачки перед кем ни попадя.
     Да что, в конце  концов,  Маша теряла? Семейные  воскресные  обеды,  на
которых кусок в горло не лезет, потому что все заняты промыванием ее мозгов.
Все, что можно было впитать полезное, она уже  впитала: научилась у свекрови
готовить  заливное,  а объедки с  тарелок  счищать  не в помойное ведро, а в
унитаз. Довольно  с нее ночных разборок  с  Эдиком, который  по-прежнему все
норовил подобраться к ней со своим термометром.
     -- С меня довольно, -- холодно сказала  Маша. -- Остальное, я думаю, вы
решите без меня.
     Ее резкий тон пробудил в свекре чувство, близкое к восхищению.
     -- Если бы ты  была  моей женой, --  мечтательно проговорил он, -- я бы
сумел с тобой договориться...
     -- По крайней мере, в этом случае, я уверена, мы не  стали бы вмешивать
в наши дела родителей, -- заметила Маша.
     Свекор ей явно симпатизировал.
     --  Я сделал для  Эдика  все,  что  было  в моих силах, но он  оказался
недостоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он, видно, пошел не в
меня. Он слабак.
     --  Однако вы послали человека,  чтобы  следить за мной! -- воскликнула
Маша.
     -- А ты считаешь,  что  было бы лучше, если бы мне  рассказали об  этом
чужие люди?
     Маша почувствовала, что выдержка  изменяет ей и на глаза наворачиваются
слезы.  Между тем  свекор уже  с готовностью протягивал ей свой белоснежный,
надушенный носовой платок.
     -- Я хочу, девочка, -- сказал он, -- чтобы вы оба не  горячились. Чтобы
все пока осталось по-прежнему. Ваш добрый папочка готов  все простить и даже
более того...
     Что  он подразумевал  под словами "более того",  он не уточнил,  а Маше
было не до расспросов.
     --  Не  нужно  горячиться,  не  нужно затевать  развод,  дети  мои,  --
продолжал он. -- Кому от этого будет хорошо? Никому не будет хорошо.
     Эдик нервно покашлял.
     --  Никому  не  будет хорошо,  --  повторил  свекор.  -- Что ты  на это
скажешь, Маша? -- спросил он. -- Признайся, что у тебя на сердце!
     Единственное,   что  было  у  Маши  на  сердце  в  тот  момент  --  это
мерзопакостное   ощущение,   что   она,  бедная,  осталась   в  целом   мире
одна-одинешенька. Плюс еще ужасная усталость.
     Она  взглянула  на   Эдика,  на  лице  которого  была  написана  полная
покорность  судьбе.  Он  хорошо   понимал,  что  скрывалось   за  мягкими  и
обтекаемыми   формулировками   родителя,   который,   очевидно,  уже   успел
посоветоваться  со своим  Яхве и получить соответствующие указания.  И он не
испытывал ни малейшего желания оказаться в роли ветхозаветного младенца, над
которым, как над ягненком, богоизбранный папаша был готов занести жертвенный
ножик.
     Случилось то,  что  не  могло  не  случиться.  Забыв  про  термометр  и
воскресные промывания мозгов, Маша по-„  чувствовала  жалость к мужу и
даже элемент собственной вины. Не так-то просто было все в этой жизни.
     -- Что скажешь, Маша? -- терпеливо повторял свекор.
     --  Может  быть,  действительно, надо  все  оставить  как есть, -- тихо
сказала она.
     -- Заверяю тебя, что все еще отношусь  к тебе как к родной дочери... Ты
постараешься вести себя благоразумно?
     Маше это было совсем не трудно пообещать. С Борисом все  и так кончено.
А с Эдиком у нее все-таки был ребенок. Хотя и мертворожденный. Она сдержанно
кивнула.
     -- Ты знаешь, -- продолжал Светлов-старший, -- я даже тобой восхищаюсь.
Ты такая кроткая. Ты напоминаешь мне Руфь, собирающую колосья.
     -- Ну уж это вы хватили, -- заметила Маша, вытирая слезы.
     -- Да-да, --  кивнул он. -- А еще я хочу, чтобы ты была мудрой. Мудрой,
как Сарра.
     -- Ну этого  я никак  не могу обещать, -- честно призналась Маша. --  К
тому же Эдик -- не Авраам. И даже не Исаак с Иаковом..
     --  Это   еще  неизвестно,  --  обиделся  Эдик.  Вспомянув  праотцев  и
праматерей,  можно   было   считать,  что  ситуация   проработана   со  всей
основательностью. И был день, и была ночь. А жизни не было.

        "XXV"
     Итак,  подруги  сидели за кофе  и  болтали о  том о  сем.  Воспоминания
освежили в Маше острое ощущение одиночества. Рита  с  тревогой заметила, что
она опять разнервничалась. Ее  дрожащие пальцы  накручивали волосы,  а  ноги
словно были готовы вот-вот пуститься в отчаянный пляс.
     Конечно, Рита понимала,  что для  Маши настали нелегкие времена  и  что
лучше бы  не  оставлять ее  одну. Однако она нетерпеливо теребила сумочку  и
всячески давала понять, что ей пора идти.
     В  конце  концов,  и  у Маши  полным-полно  дел.  Нужно  распаковаться,
убраться,  привести  в  порядок  бумаги,  разложить  вещи. Словом, работать,
работать и работать. Кажется, это единственное, что осталось в жизни.
     Однако  эгоизм  не так-то  легко  побороть.  Маше так  хотелось,  чтобы
подруга побыла рядом еще немного. Помогла избавиться  от мучительных мыслей.
Впереди ее  не  ждало  ничего,  кроме  суетливой  борьбы неизвестно  за что.
Телевидение и незаживающие  семейные  раны.  Она не боялась борьбы.  Она  не
боялась  ничего.  Но  ее тайной мечтой  было,  чтобы, нахлебавшись  за день,
прийти домой и успокоить сердце в объятиях брюнета, в  жилах  которого течет
кровь волка.
     -- Как насчет сегодняшнего ужина с господином Зориным? Может, отложим?.
--  поинтересовалась Рита,  недвусмысленно давая понять, что ей,  увы, нужно
идти.
     -- Нет, не нужно. Лучше уж мне согласиться на это шоу. Должно же у меня
хоть что-то быть в жизни! -- печально воскликнула Маша, кусая губу.
     -- Не хнычь! --  строго  сказала Рита. --  Когда  ты  хнычешь, ты снова
похожа на Эдикову жену! Тебе это не идет.
     Маша  не   выдержала  и  рассмеялась.  Что  и   говорить,  Рита   умеет
расшевелить. Однако сохранять бодрый вид -- довольно утомительно.
     -- Ладно уж, иди, -- поспешно проговорила Маша, чтобы снова не впасть в
уныние. --  Если я до сих пор не на кладбище, то только  благодаря  тебе. Ты
настоящая подруга.
     -- И на том спасибо. Думаю, ты в курсе, что  Иван и я -- всегда к твоим
услугам.
     -- Иди, иди.
     -- Я-то, конечно, пойду.  У меня  дел  по  горло.  А  тебе  советую  на
забывать, что тебе еще должен  позвонить твой полковник! Только имей в виду,
что вообще-то вокруг полно других мужчин и все они -- голодные волки. У тебя
великолепное тело, потрясающие ноги. Даже абсолютно фригидный господин Зорин
начинает пульсировать  при твоем  появлении. Стало  быть, без  работы  ты не
останешься. Вообще, способные журналисты и журналистки -- его слабость.
     -- Ну  это нам известно, -- сказала Маша. -- Он так трогательно опекает
бойцов своего невидимого  фронта... Кстати, ты, кажется, говорила, что с ним
придет еще какая-то шишка?
     -- Всего-навсего наш спонсор. Один из директоров нефтяного концерна.
     -- Я надену самую короткую юбку и самую прозрачную блузку.
     -- Дурочка, -- улыбнулась Рита. -- Единственное, что тебе нужно, -- это
хорошенько  отоспаться. Почему бы тебе не вырубить телефон  и не забыть  обо
всем на свете? Хотя бы ненадолго.
     -- Мне бы нужно позвонить маме, -- вздохнула Маша.
     Рита тут же сняла  с плеча сумочку и  трагическим жестом  послала ее на
диван.
     -- Пожалуй, мне и правда стоит остаться. Представляю, что с тобой будет
после общения с ней!
     -- Не беспокойся... -- не слишком уверенно начала Маша.
     --  Звони при  мне,  -- перебила Рита, решительно усаживаясь  на  диван
рядом со своей сумочкой. -- Я  буду обмахивать тебя салфеткой, когда мамочка
тебя немножко отшлепает. Без секунданта на ринге тебе не обойтись.
     Маша сняла трубку и непослушным пальцем стала набирать номер.  Довольно
странная штука: кажется,  она  вполне себя контролировала,  была  в  здравом
рассудке, сознавала себя  взрослой  женщиной, которую, может  быть даже, все
еще  вожделел  полковник  Волк  и  которой  предстояло вечером  отужинать  в
обществе фригидного господина Зорина, начинавшего,  однако, пульсировать при
взгляде на ее коленки, и самого директора  концерна, который... Да, она была
взрослой женщиной,  но,  набирая  номер квартиры на Патриарших, волновалась,
как шестилетняя девочка.
     Трубку снял отец.
     -- Это я, папа. Я только вчера прилетела в Москву.
     --  И  только  теперь  соизволила  нам  об  этом  сообщить! --  немного
помедлив, ответил он.
     Маша посмотрела на Риту, но та отвела глаза.
     -- Как вы тут, папа?
     --  Да  мы-то чудненько,  а вот твоему звукооператору  черные, кажется,
задницу отстрелили? Нечего сказать -- прославился юноша.
     Всего  одна  фраза.  Вполне  возможно,  Маше  даже  необязательно  было
понимать  слова.  Даже  если  бы  отец  говорил  на  чукотском, ей  было  бы
достаточно   одной   его   интонации.   Когда-то   она   пыталась   спорить,
оправдываться,  защищаться.  Все  это  в  прошлом.  Теперь  ее  глаза просто
наполнились  слезами  --  вот и все. Так бывало частенько, когда она слышала
свое имя в устах родителей.
     -- Мама дома? -- спросила Маша.
     -- А вчера  у входа  в  метро,  --  продолжал отец, словно не слышал ее
вопроса, -- я видел, как митинговали какие-то люди. Между прочим, обсуждали,
почему это наших славян убивают, а наших жидов нет...
     -- Ну и  почему? --  услышала  Маша нетерпеливый голос  матери, которая
отняла у отца трубку.
     -- Здравствуй, Мария, -- сказала мать. -- Когда ты вернулась?
     --  Вчера поздно вечером,  -- солгала Маша.  -- Как  ты?  У тебя ужасно
расстроенный голос!
     Услышав последнюю фразу, Рита саркастически качнула головой и закурила.
     -- У меня все отлично, -- отмахнулась мать. -- Ты знаешь, -- продолжала
она, -- а Катя уехала...
     -- Как? -- не поняла Маша. -- Совсем уехала?
     --  Типун тебе на язык! -- проворчала мать. -- В отпуск  они уехали. На
какие-то там банановые острова.
     -- А-а... -- облегченно вздохнула Маша и неуверенно предложила:
     -- Может быть, зайдешь в гости?
     К ее удивлению,  мать не только согласилась --  хотя обычно была весьма
тяжела на подъем -- но даже сказала, что сейчас и выходит.
     -- Ну что? -- спросила Рита, когда Маша положила трубку.
     -- Кажется, все то же, -- задумчиво ответила Маша. -- Мне это с детства
знакомо. Когда  я  слышу эти интонации  в ее голосе,  то мгновенно вспоминаю
кафе-мороженое  "Космос"  и  ту страшную  рожу, которую  отец  нарисовал  на
бумажной салфетке...
     -- Кажется, у  тебя  начинается бред,  -- насторожилась  Рита. -- Какая
рожа? Какая салфетка?..

        "x x x"

     В  то  далекое  лето сестер  неожиданно решили отправить  не на дачу  в
Пушкино, а  в  пионерский лагерь. Чего,  надо  сказать,  прежде  никогда  не
практиковалось.   Отправлять   девочек   в   это   культурно-оздоровительное
учреждение,  вроде детского  ГУЛАГа, в семье  Семеновых -- да и в  кругу  их
знакомых  -- считалось дурным тоном, если вообще не позорным плебейством. Но
в то лето это был вынужденный шаг и суровая необходимость.
     Дело в том, что родительнице вдруг во  что бы то ни стало потребовалось
отправиться  в  какой-то необыкновенный санаторий,  а  оставлять девочек  на
престарелую бабусю,  оставшуюся  к  тому  времени  без дедушки, и  на  мужа,
всецело поглощенного работой, было, естественно, нельзя.
     В  отличие от  старшей Кати, которую эта  новость  повергла  в  ужасное
уныние, младшая Маша была в полном восторге. Это  и понятно -- Катя не могла
дождаться лета,  чтобы  отправиться на  дачу,  где  у  нее  имелся  "молодой
человек", в  которого  она  была влюблена,  и  отправляться вместо  этого  в
какой-то задрипанный пионерский лагерь представлялось  ей верхом унижения. В
отличие  от сестры. Несмотря на  то, что вот  уже минуло  несколько  месяцев
после  злополуч