альства.
Мужчина  с масляными  глазками встречал  и  провожал  каждого  преувеличенно
горячими объятиями и громкими гортанными приветствиями. Иногда он начинал на
них ругаться -- или они на него -- и тоже очень громко и горячо.
     -- Разве мы пришли не вовремя?  -- нетерпеливо спросил у него оператор.
-- Сколько нам еще ждать?
     --  Джаффар  просит прощения, -- энергично  откликнулся тот.  -- У него
очень  много  важной работы. Как  только  он освободится,  он вас немедленно
примет.
     --  Может   быть,  вы   ему  напомните   о  нашей  договоренности?   --
поинтересовалась Маша.
     -- Он никогда ни о чем не забывает. Он обязательно вас примет.
     Еще  через  пятнадцать минут мужчина  с  масляными глазками  принес  из
боковой   комнатки   поднос   с  большим   фарфоровым  чайником,  маленькими
стеклянными стаканчиками и вазочкой с финскими леденцами.
     -- Скоро вас примут. А пока -- выпейте, пожалуйста, чая...
     -- Говорю тебе, над нами просто издеваются, -- шепнул Маше оператор.
     -- Успокойся,  -- вздохнула Маша. -- Думаю, это их обычный прием. Таким
образом демонстрируется значительность персоны.
     -- Черт бы их подрал! За то время, пока мы здесь торчим, им бы уже пора
лопнуть от своей значительности!
     Молодые кавказцы молча пялили глаза  на Машины  ноги.  Она чувствовала,
что  от  их  взглядов у нее  даже  шевелится  юбка.  От  этого, конечно,  не
забеременеешь, но тем  не менее, разозлившись, она выбрала  одного из них и,
не  отрываясь глядя  ему в глаза, демонстративно переложила ногу с одной  на
другую. Юноша ничуть не смутился. Только широко улыбнулся и сверкнул золотой
фиксой. Остальные засмеялись и продолжали глазеть на ее ноги.
     Потеряв терпение, Маша готова была встать и без приглашения направиться
к двери,  но  в этот  самый момент мужчина  с  масляными глазками  вскочил и
распахнул  дверь,  из которой им  навстречу двинулся чернявый толстяк -- сам
Джаффар.
     --  Добро  пожаловать,  коллеги!  -- радостно воскликнул  он,  потрясая
гостям руки.  -- Честные журналисты,  особенно с телевидения, всегда для нас
желанные гости! Прошу вас, входите!
     Они вошли  в его кабинет. На противоположной стене висел зеленый флаг с
восточным орнаментом. Рядом были прикноплены два портрета -- Джохара Дудаева
и достославного Шамиля.  Один в  парадном генеральском кителе  и фуражке  со
знаками Советской Армии, а другой в лохматой папахе.
     -- Мы можем начинать? -- спросила Маша.
     -- Да-да, пожалуйста! Для  моих  друзей я готов сделать все, что в моих
силах!
     Оператор  достал из  сумки  портативную  телекамеру  и  отошел  в  угол
комнаты, а Маша села в кресло около письменного  стола, за которым устроился
хозяин.
     На  столе лежала развернутая  газета.  В центре был  большой снимок, на
котором был изображен лежащий вверх тормашками обгорелый бэтээр,  а рядом на
дороге  несколько  обугленных  трупов.  На  снимке  поменьше  был  изображен
поверженный боевой российский вертолет со скрученными лопастями, похожими на
лепестки увядшего цветка.  И, наконец, на  третьем  снимке красовались руины
моста.
     -- Вы  с ним увидитесь, -- сказал Джаффар, пристально следя за реакцией
Маши.
     -- С кем? -- спросила  она, отводя глаза от знакомых картин, которые ей
доводилось снимать в Чечне десятки раз.
     Он кивнул на фотографии.
     -- С одним из тех, кто умеет воевать.
     --  Я ненавижу эту войну,  --  сказала Маша. --  И  я работаю для того,
чтобы все возненавидели ее так же, как и я.
     -- Мы  очень  довольны вашими  репортажами. Вы  показали,  что  сделали
военные с мирным городом. Ваша работа заслуживает самой высокой оценки.
     -- Мне не нужны никакие оценки. Я ненавижу войну! -- повторила Маша.
     -- Мы тоже ее ненавидим и хотим, чтобы  все знали о ней правду. Если вы
будете продолжать работу в этом направлении, то вы останетесь нашим другом!
     -- Я  просто показываю то, что есть. Без всякого  направления.  Главная
моя задача -- показать людей, которые воюют и погибают на ней.
     -- Абу -- как раз такой человек. Настоящий воин.
     -- Где же, когда я смогу с ним встретиться? Как мне его найти?
     -- Не торопитесь. Всему свое время. Сейчас в Москве находится его брат.
Я  сообщил ему  о  вашем намерении, и  он  согласился  условиться  с  вами о
дальнейшем..
     -- Значит, сначала я должна дождаться встречи с ним? Завтра я снова еду
в командировку на Кавказ. Я не могу ее отложить...
     --  Этого  и  не потребуется.  Он  тоже  завтра уезжает.  И  вы  должны
встретиться с ним сегодня.
     -- Когда же?
     -- Он уже ждет вас. У памятника Пушкину.
     -- Как я его узнаю?
     -- Он невысокого роста и смуглый. Его зовут Умар.
     -- Прекрасно.
     --  Теперь, как договаривались, я могу зачитать перед камерой заявление
нашей гуманитарной организации? -- любезно осведомился Джаффар, разворачивая
какой-то листок. -- Вы обещали вставить это в ваш репортаж.
     -- Конечно, -- сказала Маша и кивнула оператору.
     Тот  поморщился, но поднял камеру и  навел ее  сначала  на портреты  на
стене, а затем на хозяина кабинета.

        "x x x"

     Через  полчаса, высадившись  из такси на углу  Пушкинской площади, Маша
торопливо шагала через  скверик с фонтанами к памятнику поэту. Оператор едва
поспевал  за  ней.  Во-первых,  он был уже  не  так молод, а  во-вторых, ему
приходилось  тащить еще и  камеру.  Те несколько фраз, которыми Маша  должна
была обменяться с братом боевика, он уж как-нибудь успеет заснять.
     Заранее устремив взгляд  вперед, чтобы вовремя  углядеть  невысокого  и
смуглого кавказца, Маша внезапно поразилась тому, сколько вокруг невысоких и
смуглых. Поодиночке и группами они были рассеяны по всему пути ее следования
к  месту  встречи --  посматривали  на  золотые  наручные  часы,  закуривали
"Мальборо",  опирались  локтем на  крыло иномарки, пили  на  лавке  пиво или
предъявляли  милицейскому патрулю  паспорт. Даже Пушкин  на своем  маленьком
постаменте был невысок и определенно смугл.
     Однако его она увидела сразу. Он  сидел в характерной позе на корточках
у гранитной тумбы и смотрел прямо на Машу.
     -- Привет, -- сказала она. -- Я -- Маша.
     -- Привет, Маша, -- ответил он, не меняя позы.
     -- Я не опоздала? -- поинтересовалась она из привычной вежливости, а он
взглянул на часы и неопределенно пожал плечами.
     --  Я  так  понимаю,  что  у  нас  мало времени.  У  вас  есть  ко  мне
какие-нибудь вопросы? -- спросила она.
     Он оглядел ее с головы до ног, словно просчитывал вероятность того, что
ее могли подослать российские спецслужбы, а потом медленно покачал головой.
     -- У меня нет вопросов... А у вас?
     -- Давайте перейдем сразу к делу, -- предложила она.
     Он как-то странно прищурился на нее и, словно извиняясь, сказал:
     -- Вообще-то у меня тут еще одна встреча.
     -- Вы что, передумали? -- насторожилась она, и в ее  голосе послышалось
раздражение.
     Еще  не  хватало, чтобы  он  передумал.  Она  полдня  просидела в  этом
чертовом  гуманитарном  фонде,  пила  этот  чертов чай, от  которого  теперь
распирало мочевой пузырь, а он сейчас вдруг возьмет и пойдет на попятную.
     -- Я заранее согласна на ваши условия, -- торопливо сказала она. -- Для
меня эта встреча чрезвычайно важна.
     -- Я  понимаю, --  вдруг  ухмыльнулся он и, взяв ее за руку, потянул  к
себе.
     Ей пришлось подчиниться и присесть с ним рядом на корточки.
     -- Я жду друга, -- сказал он.
     -- Разве он помешает?
     -- Как вы скажете.
     -- Мне  все равно. Лишь  бы вам было удобно. Может быть,  ваш друг тоже
захочет принять участие?
     Ей показалось, что он взглянул на нее с удивлением.
     --  Вот  идет  мой  телеоператор, --  продолжала она,  --  если  вы  не
возражаете против съемки, он начнет готовить камеру.
     Едва она это произнесла, как человек испуганно вскочил и, казалось, был
готов бежать прочь.
     -- Хорошо, хорошо, -- воскликнула Маша, -- пока обойдемся без камеры...
Однако мне сказали,  что ваш брат  не будет  возражать против того, чтобы мы
все засняли на пленку.
     На лице человека отразился почти ужас.
     -- Вы хотите еще моего брата? -- пробормотал он.
     -- А разве нельзя? -- умоляюще произнесла Маша.
     Так и есть, он, кажется, ей не доверяет и решил дать задний ход.
     --  Может быть, вы хотите, чтобы  вам  заплатили?  -- пустила она в ход
свой  последний  козырь, хотя  ни  о  какой  оплате у  нее  не  было никакой
договоренности ни с режиссером, ни с самим господином Зориным.
     -- Так вы еще и сами хотите платить? -- пролепетал человек, побледнев.
     Неужели она сделала глупость, предложив деньги, и он обиделся?
     -- Извините, если я вас обидела...
     -- Я думал, вы хотите, чтобы мы платили... Я, мой друг и мой брат...
     Ах, вот  оно что! Значит,  они  даже были готовы заплатить... Вероятно,
рассчитывали использовать  ее  в своих целях,  навязать ей в  этом репортаже
определенную, выгодную им позицию.
     --  Не  знаю, сколько вы там  собирались  мне заплатить,  -- проворчала
Маша, -- но денег я в любом случае не  возьму. Даю слово сделать свою работу
честно. Вы  можете  чувствовать  себя совершенно раскованно. А деньги  лучше
сберегите для ваших детей...
     Он смотрел на нее так, словно остолбенел и потерял дар речи.
     -- Все-таки  это моя работа, -- примирительно сказала она. -- Позвольте
делать мне ее так, как я считаю нужным. Хорошо?
     Он молчал и только затравленно озирался по сторонам.
     -- Не волнуйтесь,  -- сказала  Маша, одарив его  одной из  лучших своих
улыбок. -- Все пройдет нормально. У меня не бывает осечек.
     Она  даже  тронула  его  за  руку, отчего он вздрогнул,  словно  к нему
прикоснулась змея.
     -- Вы что, передумали? -- в отчаянии проговорила она.
     Он едва кивнул головой.
     -- Как вам не стыдно! --  возмутилась она. -- Ведь ваш народ  в беде и,
отказываясь от моего предложения, вы обрекаете себя на полную изоляцию!
     Маша  беспомощно посмотрела на оператора, который решил тоже вступить в
разговор.
     -- Послушайте, уважаемый, -- сказал он невысокому и  смуглому человеку,
-- я сниму вас  так шикарно, что вы эту пленку будете с гордостью показывать
вашим детям и внукам, всему своему аулу, всей родне!
     Но тот лишь отшатнулся назад.
     Вдруг к ним подошел еще  один  черноволосый  человек. Сначала он сказал
что-то по-кавказски, а потом удивленно воскликнул:
     -- Что им от тебя нужно, Ильдар?
     -- Так  вы  --  не Умар?! -- пробормотала  Маша  невысокому  и смуглому
человеку.
     -- Я -- Ильдар...
     --  О  Господи,  ты  слышишь,  --  обратилась  она к  оператору,  -- он
Ильдар...
     Однако оператор отвернулся и, взявшись за живот и сотрясаясь  от смеха,
стал обходить кругом памятник  Пушкину, а Машин собеседник  с  другом, часто
оглядываясь,  быстро  двинулись  к спуску в  метро. Еще  секунда --  и Маша,
наверное, сама рассмеялась бы, но кто -- то тронул ее за плечо и сказал:
     -- Простите, вы Маша Семенова? Я -- Умар, брат Абу.

        "x x x"

     Как  бы там ни  было, Маше  удалось добиться желаемого. Через несколько
дней  она  снова встретилась с  братом полевого командира  -- на  этот раз в
пригороде  Грозного.  Машу и  ее маленькую съемочную  группу  усадили  перед
рассветом в  побитый  и  латаный-перелатаный японский  джип,  который тут же
съехал с шоссе  и, нырнув  в  кустарники  и  рощи, долго  колесил по  глухим
проселкам,  а  то  и  по  целине,  пока  не въехал  в  район предгорья и  не
остановился в крошечном  сельце,  состоящем из  десятка бедных домиков. Умар
привел их  в  один из домов и показал отведенную им комнату, где  они должны
были  ждать встречи с  его братом  Абу.  Усталые,  они  улеглись на топчаны,
застеленные домоткаными ковриками и как убитые проспали с полудня и почти до
самого вечера. Они проснулись,  когда солнце  уже  садилось  и  над  крышами
сельца прокатились протяжные мусульманские завывания. После вечерней молитвы
Умар позвал их в соседнюю, очень  просторную  комнату, где был накрыт  стол.
Здесь уже сидело  несколько усталых  и запыленных чеченцев, которые, однако,
громко  переговаривались  и  смеялись.  В углу,  составленные  в  аккуратную
пирамиду, стояли автоматы.  Машу и  ее  коллег пригласили есть барана и пить
водку, вино или пепси-колу -- по выбору. Спиртного, кстати, было очень мало.
Его  выставили,  очевидно,  специально ради  гостей,  и  сами  чеченцы  пили
чрезвычайно  мало и  как  бы с неохотой.  Они чинно  расспрашивали гостей  о
всякой  всячине.  Их  вопросы, в  которых  звучал  самый неподдельный, почти
детский интерес,  касались  вещей  как  сугубо  практических, так  и  весьма
отвлеченных и неожиданных. Например, их интересовали цены московских  рынков
на различные виды вооружений, а также, правда ли, что Останкинская телебашня
стала  раскачиваться, и могла бы  она,  эта башня, случись ей  таки  упасть,
достать до Кремля или хотя бы до Дома правительства.
     Постепенно  комната  стала  наполняться  новыми  людьми.  Все это  были
вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были
среди  них  и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев  лишь более
замкнутым и гордым видом.
     Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого
внимания ни  на  него,  ни  на телекамеру. Только когда  вокруг захлопали  в
ладоши  и  в  образовавшийся  круг  стали  выходить,  сменяя  один  другого,
ополченцы   и   женщины,   оператора  просили   непременно  заснять,  как  с
достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ.
     Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и
неторопливо вступали  в  круг и  начинали отбивать  ногами особую кавказскую
чечетку,  состоявшую  из залихватских коленец и добросовестных притопываний.
Особенно  отличился  один рыжеватый бородач с очень худым,  почти  иноческим
лицом. Он  плясал с такой удалой оттяжкой и  в то же время с такой серьезной
невозмутимостью,  что Маша  не  выдержала  и, поднявшись со  скамейки, пошла
восточной  павой  ему  навстречу. Ее  выход  был встречен бурным восторгом и
гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт.
     Общее  веселье продолжалось  до поздней  ночи и  закончилось, словно по
команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том
месте, где они только что плясали.
     Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо.
     -- Мой брат Абу  готов с  вами побеседовать, -- сказал он и показал  на
человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным
светом.
     -- Но ведь ночью мы не сможем снимать, -- сказала Маша.
     -- Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно.
     Спорить не имело никакого  смысла. Маша пожала  плечами и направилась к
человеку, прогуливавшемуся  под  деревьями. Подойдя  ближе, она увидела, что
это тот самый  жилистый  бородач-плясун, с  которым  они недавно так  дружно
отплясывали.
     -- Так значит, вы -- Абу, -- улыбнулась она.
     -- Вы  хотели со  мной поговорить, -- сказал  он и пошуршал пальцами  в
своей жесткой бороде.
     -- Жаль, что здесь слишком  темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны
и  очень  бы  понравились  телезрительницам.  Впрочем,  оператор снимал  вас
пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше.
     -- Ну да,  -- усмехнулся  он, --  это лучше. Пусть все думают, что  Абу
только пляшет.
     Он  достал из нагрудного кармана камуфляжной  куртки  пачку "Мальборо",
откинул большим  пальцем  крышку  и  предложил Маше  закурить.  Та  покачала
головой.
     -- Я не курю.
     Он  подпалил  сигарету  дорогой  никелированной  зажигалкой  и  глубоко
затянулся.
     -- Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, -- сказала Маша.
     Он снова усмехнулся.
     -- Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы.
     --  Еще  Абу умеет сбивать вертолеты и  сжигать бэтээры,  --  в тон ему
добавила Маша.
     -- Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось.
     -- Нет. Я бы не смогла убивать.
     -- Смогла бы, смогла бы! -- закивал он. -- Конечно, не сразу. Сначала у
вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом  сестру... Потом вам  самим
захочется убивать.
     -- Вами движет только месть?
     -- Разве я мщу?  --  удивился он. --  Если  бы я  мстил,  я бы поехал в
Россию. Например, в Москву... Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю,
что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы  одного оккупанта. Я сражаюсь
за свободу.
     -- А кем вы были до войны?
     -- Я был учителем географии.
     -- И вам  пришлось бросить свою благородную  профессию и взять  в  руки
оружие. Дети остались без учителя.
     -- Ничего  подобного,  --  спокойно  возразил он.  -- Я продолжаю учить
детей.
     --  Неужели?  --  изумилась Маша.  --  Вы воюете за свободу,  а  потом,
отложив  автомат, учите детишек географии, объясняете  им, где Африка, а где
Австралия?
     -- Нам  сейчас не до Африки с Австралией, -- сказал он. --  В настоящее
время я должен научить их, как обращаться с оружием  и взрывчаткой. Дети  --
это прирожденные стрелки и минеры. Они  хотят вырасти  свободными.  Если они
вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут  на карте нашу маленькую гордую
Чечню.
     -- Вы, учитель,  учите детей убивать, -- сказала Маша. --  Посылаете их
на смерть...
     -- Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.
     -- Но вы толкаете их прямо в огонь... Неужели поднимается рука?
     -- Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.
     -- И жизнями ваших детей.
     -- Совершенно верно.
     -- Неужели нет другого выхода?
     -- Нас убивают, и мы же виноваты? -- нахмурился он.
     -- Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель...
     Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.
     -- Мы будем воевать столько,  сколько потребуется! -- заявил Абу, давая
понять, что беседа окончена.
     Но он показался ей красивым -- этот чеченец. Она  смотрела ему  прямо в
глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:

     Блаженны падшие в сраженье:
     Теперь они вошли в эдем
     И потонули в наслажденье,
     Не отравляемом ничем...

     Недурственный эпиграф для репортажа.

        "x x x"

     ...И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких
комнаток большого подвала, где  размещались кое-какие армейские спецслужбы и
органы внутренних  дел.  Как  Маша  ни просила  полковника,  чтобы съемочной
группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции
категорически  это  запрещали.  Волк  и  без  того  сделал  для  нее   почти
невозможное,  организовав подобную  встречу  и съемку...  К  сожалению,  все
усилия прошли  даром.  Через  три дня  пленку с  записью  интервью  все-таки
конфисковала  военная  цензура, и, видимо,  лишь  прежние заслуги полковника
спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой.
     Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу,  словно видел ее впервые.
Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора,  можно  сказать,  не
получилось.
     -- Вы  по-прежнему  считаете, что у  чеченцев  нет  другого пути, кроме
вооруженного сопротивления? -- спросила она.
     -- Русские убивают наших детей, -- был ответ.
     -- Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?
     -- Тогда им придется убить каждого чеченца.
     -- Возможны ли свободные выборы?
     -- Наше оружие -- ислам.
     Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее
не слышит.
     -- Каким  вы видите свое будущее? --  спросила она. --  Может быть,  за
мирными переговорами,  свободными  выборами последует амнистия? Надеетесь ли
вы на это, Абу?
     Ей показалось, что  он  усмехнулся,  как тогда  -- во время  их  первой
встречи.
     -- Да, -- сказал он. -- Ру