ного  "письма  Татьяны  к Онегину"  всяческие нежности  между
противоположными  полами были Маше еще совершенно  до лампочки,  и привычной
дачной скуке  она  с радостью  предпочла  неизведанную романтику  пионерских
костров, походов и прочих коллективистских мероприятий.
     Итак, накануне отъезда в лагерь Маша сидела, скрестив ноги, на полу  их
общей с Катей комнаты, а престарелая бабуся  скрупулезно пришивала меточки с
фамилией на те  вещи,  которые предполагалось взять  с собой.  Держа во  рту
длинную белую нитку,  она  подавала Маше тщательно сложенные юбки и шорты, а
та укладывала их в большущий чемоданище.
     Бабуся  и  Маша  хозяйствовали в  одиночестве,  поскольку  Катя с  утра
отправилась куда-то по заданию отца, а мама распрощалась со своим семейством
еще несколько дней тому назад. Довольно туманно девочкам объяснили, что маме
потребовались экстренные медицинские процедуры -- не  то на сернистых водах,
не  то  еще где. Философское  спокойствие, с каким  отец  отнесся к  отъезду
супруги, при желании можно было списать на его всегдашнюю загруженность.
     -- Я должен, -- твердил он в те редкие моменты, когда показывался дома,
-- работать  как вол,  чтобы  заработать  двум  невестам  на  приданое!  Мне
придется  засиживаться в  конторе  допоздна. Если что,  вы  должны  ложиться
спать, не дожидаясь моего возвращения.
     Маша взглянула на часы. Было уже полшестого. Она вспомнила, что в шесть
часов отец назначил ей встречу в кафе-мороженом "Космос".
     -- Ба, мне пора бежать!
     Бабуся кивнула и кряхтя поднялась, упираясь дряхленькой рукой в толстое
колено.
     -- Давай, -- сказала она, -- не опаздывай. Не то папа рассердится.
     Знакомыми с младенчества переулками Маша выбралась  на улицу Горького и
вскочила в троллейбус,  который пополз вниз к  Красной  площади. У Моссовета
она  сошла и  перебежала по подземному переходу на другую сторону. За конным
Долгоруким был скверик, где, как ей уже было известно, собирались извращенцы
и хиппи. Туда она, естественно,  не пошла, а продолжила свой путь  дальше по
улице Горького и  через минуту уже подходила к стеклянным  дверям "Космоса",
около которых,  как всегда, стояла  изрядная  очередь. По-детски  смело  она
шагнула прямиком к швейцару.
     -- Меня папа ждет! -- гордо заявила она и была тут же пропущена внутрь.
     На  Маше  была  простенькая   плиссированная  юбчонка,   видавшие  виды
босоножки и голубая кофточка. Для такого чудесного заведения,  каким являлся
"Космос", ее наряд был довольно убог, однако это беспокоило ее  куда меньше,
чем размышления о том, сколько порций мороженого разрешит ей заказать отец.
     Она  вошла  в  зал,  декорированный  какими-то  замысловатыми панно  на
космическую тематику, и тут же увидела  отца,  а  тот увидел ее и, привстав,
галантно -- как умел только он один -- усадил ее за столик. Только потом сел
сам. Перед ним стоял уже наполовину  опустошенный графинчик с коньяком. Маша
тут же схватила карточку  меню  и  побежала глазами  по  названиям десертов.
Названия были одно заманчивее другого и  чрезвычайно таинственными. Впрочем,
Маша была  уже стреляный воробей. Она знала, что названия придуманы лишь для
вящего понта, а выбирать следует по цифрам в графе цен.
     -- Как настроение? -- спросил отец.
     -- Отличное,  папа, -- ответила она,  поглощенная  выбором.  -- Сколько
можно взять порций?
     Он показал ей  на пальцах -- две, но, подумав, показал --  три. Наконец
заказ был сделан.
     --  Собралась  в лагерь?  --  механически продолжал  он,  явно  занятый
какими-то другими мыслями.
     -- Почти, папа, -- поспешно кивнула Маша.
     Приближался официант с  подносом,  на котором  стояли  две заиндевевшие
железные вазочки,  в одной из  которых покоились чудесные шарики шоколадного
пломбира,  обсыпанного  орехами,  а в другой  --  сливочного с  апельсиновым
джемом.  Но это  было еще не  все. Кроме железных  вазочек, был принесен еще
высокий стакан, в  котором мороженое красовалось уж совершенно изумительными
цветными слоями.
     Некоторое  время отец и дочь молчали. Первый был занят коньяком, другая
-- мороженым. Потом Маша вспомнила, что ведь папа назначил ей  здесь встречу
не только для того, чтобы она полакомилась сладким. Он сказал, что им "нужно
поговорить". Она подняла на Herat лаза.
     -- Вкусно? -- спросил он.
     -- Еще бы!  -- кивнула она и напрямик осведомилась: -- АО чем  ты хотел
поговорить, папа?
     Отец замялся. То ли он выпил еще недостаточно коньяка, то ли его смутил
ее  бессердечный  отроческий  прагматизм.   Потом  он  медленно  вытащил  из
стаканчика с бумажными салфетками  одну  и, достав  из  внутреннего  кармана
шариковую авторучку,  принялся  на  салфетке  что-то  рисовать.  Что-что,  а
рисовать он всегда умел неплохо.
     Через некоторое время на розовой салфетке появилась физиономия. Правда,
скорее, это был  череп, чем физиономия --  такой у нее был изможденный  вид.
Просто-таки Освенцим какой-то.
     Закончив рисовать, он подвинул Маше салфетку.
     -- Что это? -- испуганно спросила она.
     -- Ты должна знать. Так сейчас выглядит твоя мать...
     Он так пристально смотрел на нее,  что  она смутилась и, опустив глаза,
прошептала:
     -- А что с ней случилось?
     Он пил коньяк и молчал. У Маши по щеке скатилась слеза.
     -- Что с  мамой? -- повторила она, стараясь  не плакать, зная, что отцу
это никогда не нравилось.
     -- Мама не ездила в санаторий, -- сказал он.
     -- А куда она делась?
     -- Она решила лечь в больницу  на операцию... Не плачь. Сейчас мы к ней
поедем, и ты ее увидишь. Только уж постарайся в больнице не плакать. Если не
хочешь сделать ей еще больнее.
     -- Разве она заболела? -- удивилась Маша. -- Какая операция?
     Теперь настала очередь отца смутиться. Он вдруг понял, что не сможет ей
этого внятно объяснить.
     --  Как  тебе  сказать,  Маша...  В общем, это косметическая  операция.
Понимаешь,  что это такое? После того, как она родила Катю,  а потом тебя, у
нее в организме произошли некоторые изменения...
     -- Какие изменения? -- тут же спросила Маша.
     -- Ну, разные... Например, у нее сильно отвисла грудь... живот...
     -- Ну и что? -- снова удивилась Маша.
     Она  наморщила  лоб, пытаясь представить  себе то, о чем говорил  отец.
Ничего такого  она  не  помнила.  Мать казалось  ей идеалом  женщины во всех
отношениях.
     -- Как что? -- удивился отец. Он почесал  за ухом. -- Во-первых, это не
очень красиво, а во-вторых...
     Что "во-вторых" он так и не смог выговорить.
     --  В  общем, --  решительно  выговорил  он,  --  мама  решила  все это
прооперировать, сделать коррекцию в специальном косметическом центре,  чтобы
стать  привлекательной, чтобы  мне...  чтобы  нам  всем было приятно  на нее
смотреть.
     От  изумления  Маша  потеряла  дар  речи.  Отец говорил  вещи,  которые
показались ей, мягко говоря, бредовыми. Мама легла под нож,  чтобы отцу было
приятно  на  нее смотреть?!  Это все равно как если бы  отец, желая  угодить
матери,  отправился к хирургу  и попросил,  чтобы тот  укоротил  ему нос или
подстриг уши...
     -- А Катя знает? -- спросила она.
     -- Знает. Она  с утра находится у мамы. Я был  с  ней в больнице  перед
тем,  как встретиться с  тобой. Мама очень плохо себя чувствует, и, я думаю,
тебе тоже следует ее навестить.
     -- Конечно! -- воскликнула Маша.
     Она не  могла отвести взгляда от  страшной физиономии, изображенной  на
бумажной салфетке. Жаль, что  она  не сообразила приберечь эту салфеточку на
память.  Если  бы кому-то в будущем пришло в  голову обвинить  ее в чересчур
предвзятом отношении к своему папаше, салфетка могла бы послужить прекрасным
аргументом в ее оправдание.
     Отец все-таки допил свой коньяк  и только  тогда  кивнул Маше,  которая
больше не  притронулась к  мороженому  и усердно  готовилась к  предстоящему
испытанию.
     Потом  отец расплатился с  официантом и нетвердой  походкой  двинулся к
выходу.  Маша  понуро  поплелась  следом. Они  взяли такси  и  скоро  были в
клинике. "Гинекологическое отделение" -- прочла Маша на белой вывеске черные
буквы, однако не придала этому особого значения.
     --  Ты  обещала  не  плакать,  --  напомнил  отец,  когда  они  шли  по
больничному коридору к палате.
     Когда Маша вошла в палату, то сразу увидела сестру Катю, которая сидела
около маминой  постели и читала книгу. Маша  со страхом  перевела взгляд  на
мать.  Хотя  она  готовилась к этому  моменту и обещала  не  плакать,  через
секунду она уже захлебнулась от рыданий. Мамино  лицо было куда ужасней того
черепа, который  отец  нарисовал на салфетке в кафе. Под  запавшими  глазами
чернели огромные  синяки, рот был  напряженно приоткрыт и застыл  в пугающем
оскале. Мать не переставая стонала от боли и  дико  вращала  глазами. Легкое
одеяло, которым она была прикрыта, сбилось в сторону, и Маша увидела, что ее
груди и живот залеплены пластырем и перебинтованы, а кожа  вокруг пластыря и
окровавленных бинтов густо вымазана йодом.
     -- Подойди, -- простонала мать. -- Посмотри на свою бедную маму!..  Дай
ей  воды, Катя.  И  скажи, чтобы она  успокоилась... Это  действует  мне  на
нервы...
     Как ни  странно, привычное ворчание, слышавшееся в  болезненных  стонах
родительницы, успокоили Машу без  всякой  воды.  Она подошла и встала  около
Кати.
     Вдруг  мать увидела отца,  который не  решался войти  и  лишь осторожно
просунул голову в дверь, и тут с ней начало происходить что-то кошмарное.
     -- Негодяй! -- захрипела она и стала биться как безумная.
     Кажется, она хотела сорвать с себя бинты и пластырь.
     Катя вскочила с табуретки и побежала за медсестрой, а Маша закрыла лицо
руками и боялась пошевелиться. Только услышав, что. пришли врач и медсестра,
она  решилась открыть  глаза.  Врач говорил  какие-то успокаивающие слова  и
положил свою большую мягкую ладонь  на мамин лоб, а  медсестра завозилась со
шприцем,  чтобы  сделать  внутривенное.  Жидкость  в  стеклянном  цилиндрике
сначала окрасилась кровью, а  затем поршень погнал жидкость в вену. Все  это
время мать не отрываясь смотрела на отца, который, нахмурившись, смотрел  на
нее.  Действие лекарства оказалось почти  мгновенным. Мать перестала биться,
ее глаза затуманились, но она все еще продолжала всхлипывать.
     -- Как ты мог?.. Как ты мог?..
     С этим риторическим вопросом  на  устах она и отключилась, а  врач всех
выгнал из палаты.
     Домой ехали снова на такси. Отец болтал с водителем о ценах на бензин и
на запчасти, а сестры, обнявшись, сидели на заднем сиденье.
     -- Если бы ты видела, что было утром! -- прошептала Катя.
     -- А что было? -- еще тише шепнула Маша.
     Сестра  рассказала,  что  после   сделанной   накануне   операции  мать
чувствовала себя  не  так уж  худо и попросила,  чтобы к ней позвали  мужа и
старшую  дочь. Когда утром позвонили из больницы,  к телефону подошла  Катя.
Отца этой  ночью не было дома. Он якобы всю  ночь трудился у себя в конторе.
Катя тут же перезвонила ему. Он приказал ей ничего не говорить Маше,  и  они
вместе отправились в больницу.
     -- Это я во всем  виновата, -- вздохнув, прошептала Катя.  --  Я должна
была  это заметить и предупредить  отца. Дело в том, что, когда  они вошли и
отец наклонился над матерью, чтобы чмокнуть ее в лоб, мать в упор разглядела
у  него на  шее смачный  бордовый  засос. Да еще  на  воротнике следы губной
помады. Когда она взвыла от отчаяния, он даже не попытался ничего отрицать.
     -- Я  сделала все  это  для  тебя, --  крикнула родительница,  --  а ты
подлец....
     Отец холодно  бросил, что никому ничего не  должен и делает то, что ему
нравится.  А  если  ей  это  неприятно,  то,  чтобы  не  видеть  ее  надутой
физиономии,  готов бежать  куда глаза  глядят.  Хотя  бы и  на  историческую
родину. После этого он преспокойно развернулся и, попросив Катю подежурить с
матерью, вышел вон. С матерью тут же  случилась истерика, вроде той, которой
только что стала свидетельницей и Маша. Насилу успокоили.
     Кроме того, за те несколько часов, пока Катя находилась около впавшей в
наркотическое  забытье  матери, она  наслушалась от соседок по  палате  и от
медсестер всяческой всячины.  В  частности,  обо  всех медицинских  аспектах
операции,  на которую  решилась мать, а также о крайне специфическом профиле
тамошней   хирургии.  О  разнообразных   "ушиваниях"  и  "формоприданиях"...
Усвоенная информация дала Кате право на тон взрослой женщины.
     --  Это тебе не хухры-мухры, -- авторитетно прошептала  она  сестре. --
Это тебе генитальная коррекция!
     -- А зачем она ей понадобилась? -- спросила Маша, хотя весьма отдаленно
представляла  себе, о чем вообще  идет  речь.  Гораздо  больше  ее  волновал
вопрос, как мог отец поступить подобным образом с матерью.
     -- Ты что, дура? -- удивилась Катя.
     На следующий  день  Машу отправили  в  пионерский лагерь,  а Катю  было
решено оставить при маме.

        "XXVI"
     Рита нежно обняла подругу и, поцеловав на прощание, сказала:
     -- Тебе еще относительно повезло. У тебя хотя бы была старшая сестра. У
меня вот никаких сестер не было...
     -- А сейчас у меня есть ты! --  растроганно воскликнула  Маша. -- Я так
тебя люблю, Рита!
     -- Опека не всегда на пользу, -- проворчала та. --  А жизнь нашу сестру
только закаляет... И прошу тебя, не позволяй себя сегодня никому огорчать. С
тебя и так довольно... Вечером увидимся.
     Когда Рита ушла, Маша бросилась заваривать  свежий кофе и  суетиться  в
ожидании мамы. Звонок в дверь застал ее  в тот самый момент,  когда, прибрав
на столе, она расставляла чашки и блюдца.
     Вот  и мама, собственной персоной. Выглядит весьма прилично  для  своих
пятидесяти двух  лет. Если,  конечно, особо  не  присматриваться.  Забота  о
внешности  давно  уже  сделалась  ее  основным   занятием.  Кремы,  массажи,
гимнастика. Воспоминания о  хирургических  коррекциях  наводили на нее ужас,
однако  раз  или два  она уже подтягивала  кожу на лице.  Ее сильно  портила
кривоватая нервная усмешка. Даже  если  она и  не  улыбалась, губы судорожно
тянулись набок.
     Мать  сбросила  легкий  модный  плащ  и  машинально  поправила  волосы.
Осторожно подступив к  ней,  Маша попробовала заключить ее в объятия, но  та
стояла  не  шелохнувшись,  словно  не   заметила   движения   дочери.   Чуть
отодвинувшись, она окинула дочь придирчивым взглядом и вскользь заметила:
     -- Не такой уж ты изможденной выглядишь после своих загулов.
     Работу и частые командировки дочери она почему-то упорно считала чем-то
вроде разнузданного образа жизни, и загулов в частности. Что ж, по сути, так
оно и было.
     Мать вошла в комнату и оправила перед зеркалом платье, которое  в талии
было перехвачено широким блестящим поясом.
     -- Значит, приехала. Надолго ли?
     -- Возможно,  нет,  -- пожала плечами  Маша. --  Это  должно выясниться
вечером. У меня сегодня деловой ужин с начальством.
     Мать  уселась на софу  и элегантно  взяла чашечку  с кофе,  которую  ей
подала  Маша. Однако во всем ее виде было сильно заметно напряжение. Положив
ногу на ногу, она нервно и мелко затрясла носком туфли.
     --  Что с  тобой, мама?  --  была  вынуждена спросить Маша.  -- Я вижу,
что-то неладно. Почувствовала это еще по телефону.
     -- Ничего особенного, -- отмахнулась та. -- Наверное,  скучаю без Кати.
Она уехала...
     -- Это я уже слышала. Тебя беспокоит что-то другое.
     -- Господи, Маша, ты еще спрашиваешь! -- неожиданно взорвалась мать. --
Как будто ты все еще маленькая девочка!
     Она прекрасно знала,  что Маша была действительно давно уж не девочка и
все понимала, и могла бы не утруждать себя дальнейшими разъяснениями.
     --  У  твоего папы есть женщина, -- все-таки заявила она, поскольку для
того и приехала.
     В ее заявлении не было ничего особо нового и оригинального.
     -- Мне бы пора к этому привыкнуть, -- продолжала она, --  но  я слишком
постарела и устала, чтобы делать вид, что ничего не замечаю. Одно и то же на
протяжении  многих  лет.   Мне  страшно,  что   придется  доживать  жизнь  в
одиночестве.
     От последних слов матери у Маши защемило сердце.
     -- Ему в прошлом году исполнилось шестьдесят лет,  -- тихо сказала она,
-- неужели ты думаешь, что он до сих пор...
     И тут она поняла, что, как всегда, ляпнула бестактность.
     -- Поверь мне, дочка, --  резко отозвалась мать, -- твой папа еще полон
сил. И я с ужасом думаю о том, что и в восемьдесят лет он будет ими полон...
     -- А  ты  уверена, что у  него действительно есть... -- Маша запнулась,
чтобы лишний раз не произносить слов, которые причиняют боль.
     -- Я, конечно,  всегда подозревала, что ты  не очень умна,  но чтобы до
такой степени...
     Маша опустила глаза и молчала.
     -- Уверена ли я,  ты спрашиваешь, -- продолжала мать. --  Еще бы мне не
быть  уверенной,  если  его  дрянь  звонит  прямо  домой и  они  преспокойно
договариваются о свидании. Я выучила  все их  условные слова... Мне плевать,
что он  мочалит себя с  какой-то дрянью. Но я боюсь, что он совсем уйдет, --
снова сказала она.
     --  Ну  и  пусть уйдет,  -- осторожно  проговорила  Маша.  --  Тебе  же
спокойнее будет.
     -- Ты с ума сошла! За столько лет я так  привыкла к нему, что просто не
смогу быть одна. Я отдала ему всю жизнь. Без него я ничто.
     Вряд ли мать можно было в  чем-нибудь  переубедить. По крайней  мере, у
Маши это никогда не получалось. Поэтому она сказала:
     -- Но ведь и он без тебя не сможет.
     -- Ничего  подобного,  --  горестно  усмехнулась мать,  --  он  был  бы
счастлив от меня отделаться.
     -- Будь и ты счастлива. Ты ничего не теряешь.

        "x x x"

     --  Между прочим,  -- ни с того ни с сего  вдруг  сообщила  мать, --  у
твоего мужа родился ребенок. Мальчик.
     Вот уже прошел почти год, как Эдик Светлов вторично обженился. А теперь
сделался  и отцом.  Однако ему, наверное, на  веки вечные  суждено  остаться
мужем Маши Семеновой. Хотя бы и первым.
     --  Откуда  ты  знаешь?   --  поинтересовалась  Маша  исключительно  из
вежливости.
     -- Он сам позвонил мне и сообщил об этом.
     Маша ничуть не удивилась. Во-первых,  Эдик всегда испытывал потребность
отчитываться  теще,  хотя  бы  и  бывшей,  а  во-вторых,  должен  же был  он
констатировать тот факт, что  в  неудаче  первого брака целиком  и полностью
виновата  Маша, а не он. У него-то теперь нормальная семейная  жизнь. В этом
каждый может убедиться.
     --  Ты  ненормальная  женщина,  --  однажды  заявил он  Маше. -- У тебя
совершенно отсутствует инстинкт материнства.
     То,  что у него присутствовал инстинкт отцовства,  он доказывал сначала
своим анальным термометром, а затем и своим новым браком.
     -- Ты сама  вынудила Эдика бросить  тебя,  -- сказала мама, подливая  в
чашки кофе. -- Стало быть, сама во всем виновата.
     У нее  словно появилось второе дыхание.  Она отыскала новое, интересное
развитие  темы,  обсуждение   которой  должно   было  позволить   ей  забыть
собственные невзгоды. Маша это поняла, а потому покорно поддержала разговор.
     -- Интересно, -- искренне удивилась она, -- в чем я виновата?
     --  Знаешь, голубушка! Знаешь!..  Сначала забросила  дом, хозяйство,  а
потом еще и мужика завела. Это отвратительно. Милиционера какого-то...
     --  А  если бы он  был не милиционером, а банкиром,  это бы тебя больше
устроило?
     -- Мне-то что? Это тебе нужен муж.
     -- Борис вовсе не собирался на мне жениться,  -- вырвалось у Маши. -- И
я не собиралась выходить за него замуж, -- поспешно добавила она.
     -- Вот видишь, -- тонко улыбнулась мать, -- а у Эдика самые серьезные и
благородные  намерения.  Он изо  всех сил  старался, чтобы у  вас наладились
отношения, а когда понял, что это невозможно, -- просто  бросил  тебя и взял
более достойную женщину.
     По  лицу матери был