е, подбитые мехом плащи, а седельные сумки
- полны.
     И каждый ведет в поводу сменного коня под легким седлом. И  еще  один
конь плетется следом - но не седло, а вьюк лежит у него поперек спины.
     В глубине же споррэнов каждого всадника  тихо  позвякивают  монеты  -
дюжина серебряных и по две-три золотых.
     Откуда все это?


     Лучше не спрашивать...
     Уж если попал в поток времени -  будь  добр,  живи  его  законами.  А
законы эти что в Хайленде, что в Лоуленде - жестоки есть...
     Разумеется, неписаные законы.  Писаных  -  мало.  И  соблюдаются  они
весьма редко. Так что, если уж путешествуешь в горах с какой-то  целью,  -
не на закон положись, а на меч.
     На катану или на клеймору - все равно.
     К четвертому году странствий эти клинки в руках воинов такого  уровня
могли обеспечить своим владельцам стоимость пары замков с обслугой, - а не
то что нескольких лошадей.
     Могли бы. Но не обеспечили.
     Потому что не обогащение было их целью.
     Это во-первых. А главное - обоим претила возможность  использовать  и
свою телесную неуязвимость, и боевое  мастерство  для  достижения  обычных
целей. Не только богатства - но и славы, почета, уважения...
     Это - во-вторых.
     Добившись славы - не приобретешь чести... Неудобно всерьез  сражаться
против смертных, хотя и приходится порой. Все равно что краплеными картами
играть!


     Да, именно обоим эта возможность претила. Не только  Конану  -  но  и
Дункану.
     Значит, сумел  все-таки  Конан,  исподволь  пробившись  сквозь  жажду
мести, продолжить обучение...
     И это - его победа. Не полная, конечно, - но все же победа!


     - Тебе не кажется, что пешком мы быстрее доберемся?
     - Не кажется.
     - Почему? Тридцать миль - столько и обычный человек от зари  до  зари
одолеет. А уж мы-то с тобой...
     - Да, мы с тобой эти мили не пройдем - пробежим. И даже запыхаться не
успеем. Но дело не в этом...
     Конан вспомнил, как  когда-то,  невообразимо  давно,  он  на  спор  с
Рамиресом всего лишь за пару часов бегом настиг оленя.
     Настиг, а когда олень рухнул на колени,  загнанно  поводя  боками,  -
выхватил из ножен клеймору.
     Выхватил, но не ударил.
     Точнее, ударил - но не в горло и не под ребра. Глубоко надсек один из
рогов повыше первого отростка - чтобы при встрече узнать зверя по зарубке.
     И по блеску в глазах Рамиреса (тот  следовал  за  ним  верхом)  Конан
понял, что поступил правильно.
     - ...Обо всем ты подумал, ученик  мой,  -  сказал  тогда  Рамирес,  и
веселые морщинки разбежались от уголков его глаз.
     - Лишь одно забыл. Самое простое.
     Конан озадаченно нахмурил лоб:
     - О чем забыл я, Учитель?
     - Олени  меняют  корону  своих  рогов  каждый  год!  Значит,  если  и
встретишь еще раз своего крестника - не узнать тебе его!
     И звонко захохотали после этих слов и  Учитель,  и  ученик.  А  потом
Конан задорно вскинул подбородок:
     - Ничего! Быть может, я этого самца еще в нынешнем году разок догоню!
Еще прежде, чем он рога сменит...
     И снова хохотали они: один - сидя в седле, другой - стоя перед ним...
А в нескольких шагах от них поднимался с земли отдышавшийся  ветвисторогий
красавец.
     Уже без страха поднимался...


     Да, когда Учителем был Рамирес - было так...


     А когда Конан стал Учителем - иное испытание он придумал для Дункана.
     Бежал Дункан рядом со всадником, стараясь не отстать.
     Сперва - за холку коня придерживаясь. А потом, научившись владеть  не
только мышцами своих ног, но  и  управлять  дыханием,  -  уже  без  всякой
поддержки.
     И уже где-то через неделю, когда полностью раскрыл свою Силу  ученик,
- около трех часов могли продолжаться такие гонки, но не больше.
     Не больше. Потому что уставал.
     Не Дункан уставал - конь...
     Лошадь выносливее оленя, но даже  она  не  в  силах  держать  большую
скорость свыше трех часов. Иначе - запалится, сожжет себе легкие.
     Конечно, если пустить коня с места в карьер -  ни  один  бегун,  даже
тот, которого подгоняет Сила, не сможет его догнать. Но на карьере  лошадь
выдерживает короткие минуты...
     Вот почему для боя и для дальней дороги ценятся разные лошади. В  бою
- нужен быстрый галоп. В пути - плавный шаг.
     Галопом долго не проскачешь...


     Говорили в старину:  никто  не  покроет  за  день  больше  миль,  чем
составляет конский переход...



                                    24

     Все это знал не только Конан, но и Дункан. А если бы и не знал раньше
- успел бы узнать за три с лишним года странствий.
     Одиночка, даже пешим будучи, может передвигаться быстрее всадника. Но
невозможно все, что требуется в долгом и далеком походе, унести  на  своих
плечах.
     Это - во-первых.
     И совсем иначе посмотрят на пешего пришельца  в  Эдинбурге.  Пожалуй,
могут и не допустить пред лицо короля.
     Пешком ходить - удел простолюдина...
     Это - во-вторых.


     - Давай сделаем  так...  -  продолжал  Дункан  гнуть  свою  линию.  -
Вернемся на постоялый двор - тот, что в двух милях отсюда.  Оставим  коней
на попечение хозяина. А завтра-послезавтра, по подсохшей дороге, он пошлет
их в столицу с кем-нибудь из слуг...
     Конан сдержал улыбку.  Ученик  его  явно  не  представлял  себе,  что
столица - несколько больше размером, чем бывают деревушки  в  Хайленде.  И
найти там двух приезжих...
     - Не боишься, что разминемся мы с посланным слугой? - спросил он.
     Но Дункан и тут неправильно понял его:
     - Нет, не боюсь. А-а, понял! Ты проверяешь, правильно ли я понял твои
наставления о том, чем Равнина отличается от Гор?
     - Ну, допустим...
     - Так вот: не боюсь я, потому что... - Дункан  завел  вверх  глаза  и
выпалил на едином вздохе, словно отвечая урок. -  Потому  что  на  дорогах
здесь не грабят - днем, во всяком случае.  И  еще  -  есть  такая  вещь...
сейчас... сейчас... вспомню... Ну, как она называется?
     - Суд.
     - Да, суд! И если хозяин не сохранит доверенных ему лошадей  -  судья
по приговору снимет  его  вывеску  [снятие  вывески  с  постоялого  двора,
трактира и т.п. означало закрытие заведения до тех пор, пока  не  возмещен
ущерб потерпевшим и не выплачен штраф в  пользу  суда].  Так  что  -  себе
дороже будет...
     - Ну, а что мы будем делать в Эдинбурге эти два дня?
     -  Ну,  как  что...  Порасспрашиваем,  справки  наведем...  -  Дункан
озадаченно сдвинул брови. На сей раз он  не  был  убежден  в  правильности
своего ответа.


     - И это правильно. Наведем  справки...  -  Конан  вдруг  без  всякого
предупреждения натянул поводья  -  и  конь  встал,  разворачиваясь  боком.
Прежде, чем Дункан успел сообразить, в чем дело, Конан уже стоял на земле.
     - Держи! - кинул он Дункану повод.
     - Ты куда? - ошеломленно спросил тот, взяв лошадь своего Учителя  под
уздцы.
     - Справки наводить... - ответил Конан абсолютно серьезно.


     Дорога в этом месте раздваивалась. Вернее, не то чтобы раздваивалась,
а... Прямо шел основной  тракт,  измятый  бесчисленным  множеством  ног  и
копыт, вспухший от влаги, раскисший. А вправо от него ветвилась  маленькая
тропка. Настолько маленькая, что  трава  на  ней  не  была  протоптана  до
грунта.
     Лишь вытянулись вдоль земли не по-осеннему зеленые  травинки,  словно
склонились в поклоне - с достоинством, но без страха и раболепия.
     А  по  краям  тропки,  местами  же  -  и  на  ней  самой  -   яркими,
многоцветными звездами распустились полевые цветы.
     Поздние цветы, самые последние в этом году. Пожалуй, даже слишком они
поздние! В других местах - давно осыпались лепестки...
     Но именно они скрывали тропу от глаз незнающего. А глазам знающего  -
наоборот, показывали путь.
     И  осторожно  ступал  Конан,  стараясь  не  мять   ни   зеленое,   ни
разноцветное.


     Домик этот, издали напоминавший  огромный  куст,  -  так  плотно,  от
фундамента до конька крыши, он был  увит  плющом  -  принадлежал  женщине,
знакомой Конану по его прошлой жизни.
     Старая Катрин звали ее. Хотя вовсе не была она старой...
     Впрочем,  теперь,  конечно,  к  ней  действительно  пришла  старость.
Настоящая, не обусловленная прозвищем.
     А прозвище, кстати, не всегда у нее именно такое было.  Помнил  Конан
время, когда звал ее народ - "Ведьма Катрин".
     Это время миновало больше четверти века назад. Во всяком случае - для
нее, для Катрин...
     Для Конана же - больше четырех веков назад это было!..


     Впрочем - как знать...
     Домик выглядит так же - но  Катрин  ли  в  нем  живет?  Ведь  не  все
обстоятельства ТОЙ и ЭТОЙ жизни, ТОЙ и ЭТОЙ истории  совпадают  полностью.
Вот и у Дункана не все совпало. Алебарда - не офицерское копье...
     Быть  может,  и  здесь  случилось  что-то  в  этом  роде?  Маленькое,
незначительное расхождение - и не сойдутся пути Конана и Катрин, не  будут
они знакомы друг с другом.
     Или не будет она жить здесь, в этом доме. А возможно - и вообще  жить
не будет здесь. Сейчас.
     Конан вздрогнул. Как он не подумал - ведь такое может случиться, даже
если времена совпадают полностью. Третий десяток лет истекает с момента их
расставания!
     А мало кто из обитателей Шотландии, да и иных земель, перешагивает  в
этом веке рубеж пятидесятилетия...


     Говорили в старину: Судьба разит людей,  как  ослепленная  лошадь,  -
кого ударит копытами, а кого и пропустит...



                                    25

     Но уже знал Конан: едва ли оправдаются его  опасения.  Здесь  Катрин.
Жива она. И - та же самая, что была прежде.
     Слишком уж свежа была растительность,  покрывающая  тропу,  -  свежа,
хотя и явно ступали по ней. Кто, кроме Катрин, мог бы ходить так?
     И слишком уж умело была пострижена живая  изгородь,  окружающая  дом.
Точно так же, как и тропинка: от нежелательного  гостя  -  скроет  жилище,
желанному - покажет...
     И умным взглядом сквозь челку кудлатой шерсти глядел  на  подходящего
человека огромный пес, вынырнувший из-за этой изгороди. Он был спокоен.
     Знала собака: приближающийся гость - не из тех, кого нужно облаивать.
И уже тем более не из тех, на кого скалить клыки...
     Кто, кроме Катрин, смог бы так великолепно обучить овчарку?


     А Дункан, застыв в седле, с недоумением смотрел  на  зеленый  дом.  С
недоумением - потому что сердца его вдруг коснулась теплая волна  какой-то
странной гармонии, исходившей от этих мест.


     Встроенная в живую изгородь калитка дрогнула, и Конан остановился как
вкопанный.
     Сейчас он узнает все...


     И - ничего не узнал.
     Женщина, которая стояла в  открывшемся  проходе,  очень  походила  на
Катрин - ту Катрин, которую  запомнил  Конан.  И  возраст  тот  же  -  лет
тридцать-тридцать пять с виду.
     Но именно поэтому она не могла быть ею...
     Впрочем, быть может, та, что нужна ему, - внутри дома? Не  те  уже  у
нее годы теперь, чтобы самой гостей встречать...
     - Мир дому сему!
     - Мир... - женщина внимательно смотрела на пришельца.
     - Ты - дочь хозяйки этой усадьбы, Катрин Мак-Коннехи?
     -  А  ты  сын  того,  кто  привел  сюда  Катрин  Мак-Коннехи,  Конана
Мак-Лауда? - ответила женщина вопросом на вопрос.
     Конан вздрогнул от неожиданности. Хотя, с другой стороны  -  чего  уж
тут неожиданного? Его-то облик за эти годы не изменился...
     Однако...
     Показалось  или  нет,  что  в  голосе  женщины  проскользнула  легкая
насмешка? Наверное, показалось...
     Должно быть, не насмешка это, а настороженность.
     - Да, - ответил Конан, чтобы прекратить этот разговор.
     - Значит, и я - да. Как же еще? - сказала женщина.  -  Войди  в  дом,
гость...
     Имени своего она так и не назвала. И Конан не спросил его, да  и  сам
не назвался.


     А лохматый бобтейл  [бобтейл  -  древняя  порода  пастушеских  собак,
распространенная в Англии и части  Шотландии]  остался  сидеть  у  калитки
снаружи. Даже после того, как хозяйка и ее гость прошли во двор.
     Сидел и посматривал на  второго  пришельца,  который  остался  вблизи
основного тракта, держа лошадей в поводу.
     Чем-то беспокоил  его  этот  человек...  Впрочем,  он  как  будто  не
собирался приближаться.


     Переступив порог, Конан огляделся по сторонам.
     Все внутри дома вроде бы оставалось прежним - таким, как видел он его
в последний раз... Таким, да не совсем таким.
     Так же были развешаны по стенам связки целебных трав. Так же варилось
в огромном медном котле, поставленном на очаг, какое-то  зелье  -  видимо,
тоже целебное, так как острый и пряный запах расходился от него.
     Запах не пищи, а лекарства.
     И даже котел был прежним - кованой меди,  округло-конический,  словно
шлем великана, с четырьмя ручками в виде витых колец... Стоп!
     Блестел бок котла красноватым  блеском  -  цветом  того  металла,  из
которого он и был изготовлен. Лишь легкая паутина недавней гари  покрывала
его.
     Был он тщательно вычищен и отполирован. Возможно,  уже  не  в  первый
раз...
     А Старая Катрин, Катрин-ведьма, Катрин Мак-Коннехи никогда не чистила
свой котел, опасаясь, что вместе с сажей уйдет из ее дома счастье. Сама не
чистила - и никому другому не позволила бы.
     Значит, напрасны его надежды... Нет в живых Катрин.
     Но, может быть, дочь расскажет о  ее  судьбе?  Более  того  -  уж  не
передала ли свое искусство Катрин-ведьма дочери? Так, как  Мастер  Тартана
или Мастер Меча - сыну передает?


     Конан перевел  взгляд  на  женщину,  молча  стоящую  рядом.  Кажется,
действительно  в  глазах  ее  читается  настороженность...  Или   все-таки
насмешка это?
     - Как зовут тебя, почтеннейшая?
     - Катрин, - коротко ответила она.
     - Как мать... А меня - Конаном называют.
     - Как отца... - загадочно произнесла женщина. - И меч у  тебя,  вижу,
отцовский - кривой, с рукоятью из кости... У нас таких не делают...
     Конан запнулся на мгновение.
     - Не будем о мече моем говорить, Катрин, дочь Катрин. Скажи  -  давно
ли умерла твоя мать?
     - Моя мать? Давно. Много лет назад... - женщина замолкла, как  бы  не
договорив чего-то.
     Повернувшись к котлу, она не спеша помешала варево  длинным  черпаком
на ручке, вырезанной из оленьего рога. И лишь затем  вновь  повернулась  к
Конану.
     - Но мою мать совсем по-другому звали, Мак-Лауд...
     В правой руке женщина  по-прежнему  держала  черпак.  А  длинные,  до
кисти, рукава платья она потянула вверх, когда склонялась над очагом.
     Запястья ее теперь были открыты. Кажется, неспроста. Похоже,  нарочно
показала она руки.
     И Конан увидел.
     Он увидел на  правой  руке  шрам  -  маленький,  почти  сошедший,  но
неповторимой формы. Будто рваная, неправильных  очертаний,  четырехлучевая
звезда...
     И была эта звезда словно выкрашена черным. Не густо -  чуть  заметно.
Как бок котла...
     А на левом запястье никакой отметины не было.


     Говорили в старину: убери невозможное - и то,  что  останется,  будет
истиной. Даже если невероятным кажется оно - оставшееся.



                                    26

     - Ну, наконец-то догадался, - только теперь женщина  открыто  пустила
на свое лицо улыбку. - А я уж думала -  не  узнаешь...  Думала  -  впрямую
подсказывать придется.
     Нельзя сказать, что Конан был ошеломлен. Но он  понимал,  что  должен
быть ошеломлен.
     Потому что все увиденное полностью меняло ту картину мира, к  которой
он уже успел привыкнуть. Полностью!
     В не меньшей степени, чем изменилась она  после  того,  как  Рамирес,
первый Учитель Конана, открыл ему тайну Силы, тайну Бессмертия...
     Тайну вечной борьбы Воинов Света и Воинов Тьмы...
     И если что сдерживало  изумление,  -  то  это  привычка.  Привычка  к
упорядоченному знанию, столь характерная для всех смертных.
     Выходит, для бессмертных она тоже характерна... Даже для того из них,
кто дальше всех продвинулся по Пути...


     - А где... - начал Конан. И вдруг остановил сам себя, прервавшись  на
полуслове.
     Катрин Мак-Коннехи кивнула, отвечая на незаданный вопрос:
     - Нет. И на щиколотках - тоже нет. На  животе,  правда,  еще  кое-что
осталось - но я не буду этот шрам тебе показывать,  с  твоего  позволения.
Ладно?
     И помолчав, добавила:
     - И котел я начала чистить уже много лет назад.  С  тех  пор,  как  я
успела понять - не в саже счастье...
     - Сними платок... - попросил Конан.
     - Что, все еще сомневаешься? - Катрин с улыбкой потянулась к  завязке
под подбородком, крепившей косынку на ее голове.
     - Нет. Но все-таки сними.
     И женщина развязала узел.


     Волосы ее были цвета спелой пшеницы. Везде, кроме места над виском.
     Там пшеничное поле пересекала белая прядь.
     Из-за  этой  пряди,  напоминавшей  седину,  Катрин  и  дали  прозвище
"Старая". С детства ее Старой звали...
     Не была это врожденная метка - из тех, что передаются по  наследству,
от предков - к потомкам.
     Тогда, действительно, седина эта могла бы и к дочери Катрин перейти -
родись у нее дочь...
     Но ни у кого из Мак-Коннехи не было в роду таких меток.
     Белая прядка появилась после раны в голову. Самый обычной,  случайной
травмы - мало ли что бывает в беззаботном детстве!
     А что касается прочих следов на теле Катрин  -  тут  уж  ни  о  какой
случайности речь идти не могла...
     Было это так:


     Вот как это было...


     Девочке дали прозвище "Старая Катрин" из-за пряди  бесцветных  волос,
напоминающей седину.
     Прозвище же "Ведьма" она получила совсем по другой причине.
     С детства, еще до того, как на девчонок начинают заглядываться парни,
умела она лечить. И людей, и животных.
     Непонятно, откуда взялось у нее это умение. Никто ее этому не учил...
     Не было в  Барха-Лох,  деревушке  клана  Мак-Коннехи,  ни  ведьм,  ни
знахарок. Тем не менее - лечила...
     Травами. Наложением рук.  Заговором,  который  никак  не  походил  на
молитву...
     Принимала роды,  исцеляла  раны.  Умела  снимать  горячку,  вызванную
гнилой водой. Переломы после  ее  лечения  -  срастались.  Ягнята,  маткам
которых она помогла разродиться, - росли без падежа.
     Да еще - случалось это редко, но все-таки случалось - впадала  Катрин
в странное оцепенение. Сидела, не замечая никого вокруг.
     Обычно после этого она начинала произносить пророчества.
     Наверное, именно по этой причине ни разу не загляделся на нее ни один
парень в то время, когда это обычно происходит. А уж потом - и подавно.


     Девушки в Хайленде перестают считаться чьими-то сестрами и дочерьми и
начинают - женами и матерями - довольно рано.
     В четырнадцать. Многие - в  шестнадцать  лет.  Двадцатилетняя  -  без
малого  старуха.  Замуж  такую  никто  не   возьмет,   разве   что   какой
вдовец-горемыка с полудюжиной собственных ребятишек, которым нянька нужна.
     Тем же, чей возраст перевалил за  тридцать  лет,  а  мужа  нет  и  не
предвидится...
     О таких вообще не говорят, как о женщинах. Даже если кожа их свежа, а
тело - не дрябло.
     По меркам хайлендской деревни, таких женщин, в  общем-то,  не  должно
быть. А если есть - то,  значит,  лежит  на  них  печать  какой-то  особой
неудачливости. Или уродства. Или беды.
     Или - греха...


     И это - еще одна из причин, по которым Катрин прозвали  Ведьмой.  Где
уж  горцам  различить  причину  и  следствие.  Не  горазды  они  в   таких
тонкостях...


     А вообще-то для того, чтобы  счесть  ведьму  достойной  сожжения,  не
требовалось многих причин.
     Была ли эта магия белой  или  черной?  Колебались  люди,  затрудняясь
ответить. Те, кому помогала Катрин своим  целительством,  -  склонились  к
первому ответу.
     Но те, кому не смогла она помочь (а бывали ведь и такие)...
     Впрочем, даже считавшие магию Катрин белой,  не  выступили  бы  в  ее
защиту. Слишком хорошо знали они, что