умай... Я не желаю ему смерти... - Дункан в  смущении
потупился.
     - Верю. Но если он все-таки...
     - Да! Если он все-таки умрет - кто возглавит Мак-Лаудов?


     Эти слова Дункан выкрикнул почти с вызовом. И - ничего.
     Ничего...
     Будто в пустоту он свой вызов бросил.
     Конан Мак-Лауд смотрел на  него  не  с  удивлением  -  с  откровенным
любопытством. Так путник в горах смотрит на причудливый  камень,  которому
игра дождя и ветра придала облик человеческой фигуры.
     Издали - ну прямо как человек (путник и сам уже готовился  заговорить
с этой фигурой, вдруг выросшей перед ним). А вблизи - поди ж ты...
     Валун.
     Впрочем, не совсем так смотрел на него Конан. Во  всяком  случае,  во
взгляде его отсутствовала брезгливость.
     А вот понимание - было.
     Слишком хорошо помнил Конан ап Коткелдер Мак-Лауд время, когда и  сам
он был таким...
     Правда, ему, чтобы  выйти  из  привычной  плоскости  -  плоскости,  в
которой проходит жизнь обычного  человека,  -  потребовалось  куда  меньше
времени и событий...


     А Дункан  осознал  вдруг,  что  -  по  праву  старшинства,  по  праву
мудрости, по праву древности рода - не он сейчас  должен  претендовать  на
место главы клана Мак-Лауд.
     Не он. А его Учитель...
     И устыдился Дункан того, что мысль эта  пришла  к  нему  так  поздно.
Вернее, хотел устыдиться - но что-то помешало ему...
     Никак, ну никак не мог представить он Конана таном!


     - А себя - можешь? - негромко сказал Конан.
     (Вслух ли произнес Дункан последнюю фразу? Или Конан прочел мысль?)
     Дункан не ответил - он вслушивался в себя.
     - Есть вещи, в которых бессмертный если и превосходит  смертного,  то
лишь за счет  большего  опыта,  позволяющего  лучше  нащупать  свой  Путь.
Например, такое происходит в области Высокого Знания - наука, искусство...
     Конан говорил это тихо, словно  самому  себе.  Но  Дункан  напряженно
вслушивался, ловя каждое слово.
     - ...Все это - так. Но кое-что - иначе. Для того ли  дана  нам  Сила,
чтобы испачкать ее в той грязи, которую выдумали смертные,  чтобы  править
друг другом? Хотел бы ты стать королем муравейника, ученик мой?
     "Нет", - подумал Дункан, отлично понимая, о  каком  муравейнике  идет
речь.
     - Нет! - сказал он вслух. И тверд был его голос.
     - Что ж, значит, ты все-таки понял больше, чем ничего. Чуть-чуть - но
больше! - и Конан улыбнулся в ответ.
     - Трудно сохранять Силу в чистоте, - продолжал он, - а вот замарать -
легко. Но - сразу дочерна марается Сила, уж такова ее природа...
     - Дочерна... - повторил Дункан.
     - Да, дочерна! И воин, сделавший это, - становится Черным Воином...


     И вдруг Конан вскочил. Следом за ним вскочил на ноги Дункан.
     Издали, откуда-то снизу, ветер донес запах гари.


     Говорили в старину: кровью или дымом пахнет беда...



                                    12

     Ветер доносил запах гари. И  столб  дыма  поднимался,  рос  с  каждой
минутой, будто диковинное дерево.
     И, словно и  впрямь  был  это  древесный  ствол,  вершина  его  вдруг
расширилась раскидистой кроной. Это дым  достиг  того  слоя  воздуха,  где
господствуют ветры.
     Комель же, основание дымового ствола - не  был  виден.  Скрывала  его
гряда холмов, карликов по сравнению  с  соседствующей  горой,  но  все  же
достаточной высоты...
     Но Конан Мак-Лауд, несясь вниз по горному склону с  такой  скоростью,
что и конному бы за ним не угнаться, уже знал, над чем поднимается дым.
     И Дункан, почти не отстававший (отчаянье  придало  ему  сил)  -  тоже
знал...


     Это горел его дом.


     Это горел его дом, и  пламя  вздымалось  над  ним  на  высоту,  втрое
большую высоты стен. Куда меньше, чем колонна дыма...
     Но куда больше, чем нужно для того, чтобы оставалась надежда  на  то,
что есть еще внутри кто-то живой.
     И страшно, детскими  голосами,  кричали  в  пылающем  пожаре  ягнята,
ревела в хлеву корова, кидаясь грузным телом на пышущую жаром стену.  А  в
конюшне было тихо, и ворота ее - распахнуты настежь.
     Увели лошадей.
     Увели потому,  что  велика  стоимость  лошади,  во  много  серебряных
соверенов оценивают ее. Или потому, что краденая лошадь  -  то  имущество,
которое везет себя само, не замедляя бегство похитителей.
     А быть  может  -  для  того  увели  их,  чтобы  не  дать  возможности
преследовать себя верхом?
     Кто знает... Скорее всего - все три этих причины действовали  слитно.
А дом горел, и пламя глодало его запертые на тройной засов двери,  ставни,
прикрывающие окна...  Так  и  не  сумели  взломать  их  убийцы,  оттого  и
подожгли.
     А сейчас - в огне становилось прозрачным  дерево,  открывая  то,  что
творилось внутри. Лучше бы это так и осталось скрытым.
     Впрочем, и некому было смотреть на него...
     Лишь толстые стены из блоков дикого камня,  сложенные,  чтобы  стоять
века, высились непоколебимо, равнодушные к ярости огня.


     Все же нельзя в горах  передвигаться  быстрее  какого-то  предела.  И
сворачивать с тропы -  тоже  нельзя.  Даже  если  тропа  петляет,  и  путь
напрямик, срезав угол, представляется короче.
     Это только кажется так... Обязательно где-то на полдороги  встретятся
непролазные заросли, труднопроходимая стена или осыпь.
     Впрочем, что значит - "нельзя"? Можно. Все  можно!  Сворачивай,  если
только кости сломать не боишься!


     Конан и Дункан - не боялись. Но и не боясь, все-таки  бежали  они  по
тропе, чтобы не тратить времени на преодолевание препятствий.
     Кроме последнего, конечного отрезка...
     Скальный выход громоздился у подножья склона: двести  футов  отвесной
стены гладкого, будто отполированного, камня. В обход его  вела  тропа,  и
надо было потратить не  менее  часа,  чтобы  кружным  путем  выйти  к  его
подножью.
     А иной дороги - не было. Невозможно спуститься по гранитной скале.
     Но и не думали спускаться двое, показавшиеся на ее гребне. Сходу,  не
задержавшись даже на миг, сделали они шаг с обрыва.
     И  вот  уже  летят  в  пропасть,  бескрыло   разведя   руки,   словно
неосторожные птенцы, слишком далеко выглянувшие за край гнезда.
     И белыми искорками блестят в их руках обнаженные клинки.


     Когда двое взбежали на вершину  пологого  холма,  прямо  под  которым
стоял дом, - они уже знали, что увидят... И увидели  они  именно  то,  что
должно. Не смилостивилась над ними судьба...
     Грязные, измученные, в кровавых лохмотьях вместо одежды,  стояли  они
на холме. Ребра их часто-часто вздымались в такт тяжелому дыханию,  словно
кузнечные меха.
     На сей раз Конан дышал не легче Дункана...
     И злой, бесполезной насмешкой казалось теперь их оружие: японский меч
- у одного и шотландский палаш - у другого. Запоздало оно. Не  сможет  оно
теперь даровать ни жизнь, ни смерть.
     Ни защитить, ни отомстить...
     Теперь им оставалось немногое - сделать  жалкие  три  десятка  шагов,
остающихся до подножья холма. До дома. До того, что осталось от дома...
     Но невыносимо трудно было их сделать.


     Когда двое мужчин все же сумели превозмочь себя и  приблизиться,  уже
тихо было на дворе.
     Лишь гудел огонь, ненасытно пожирая все, что поддавалось горению.
     Но давно уже  не  слышно  было  ни  крика-плача  запертых  ягнят,  ни
утробного рева в хлеву.
     И собачьего воя - тоже не слышно. Впрочем, его, наверное, и не  было.
Воет собака, когда ее хозяин лежит при смерти, - но  когда  ей  приходится
защищать хозяйское жилище, не воет она, а рычит.
     И не только рычит...
     Вот  и  сейчас:  грудой  окровавленного  меха  замер  в  углу   двора
зарубленный пес  из  породы  косматых  пастушеских  овчарок.  А  под  ним,
скорчившись  в  луже  крови,  оцепенел  с  разорванным  горлом  незнакомый
человек.
     Один из тех, кто жег и убивал здесь.
     Видно, уж очень спешили они  скрыться,  если  не  захватили  второпях
своего погибшего, перекинув его  через  седло.  Обычно  не  поступают  так
горцы!
     Но его кровь - была единственной, которую пролили  здесь  нападавшие.
Потому что не оказалось в доме мужских рук, способных держать оружие...


     А издали уже  приближалась  нестройная  толпа,  и  колыхался  над  ее
головами частокол поставленных  торчком  копий.  Кое-где  копейная  щетина
перемежалась трехзубыми вилами, цепами, гнутым лезвием косы...
     Вооружившись чем под руку  попало,  спешил  к  месту  пожарища  народ
близлежащей деревушки, которая принадлежала клану Мак-Лауд.
     Дом Дункана - на отшибе стоял. По прямой не так уж далеко и было: три
- три с половиной полета стрелы.
     Но не меряют в горах расстояние по прямой. В горах, бывало, одну милю
пол-дня идешь...
     Это в свое время  очень  помогло  Дункану,  -  потому  что  никто  из
односельчан так и не узнал про тайну Воскрешения.
     Но сейчас...
     Сейчас разбойники могли действовать спокойно, не опасаясь, что помощь
подоспеет уже через минуту...


     Говорили в старину: можно быть одиноким в безлюдных местах. Но  самое
полное одиночество - в толпе...



                                    13

     Долго стоял клан в молчании  даже  после  того,  как  угас  последний
язычок пламени.
     А потом каждый Мак-Лауд опустошил свой споррэн - огромный, отделанный
мехом кошель на боку, который служит в Хайленде одновременно и  кошельком,
и сумкой, и заменителем карманов. Потому что  не  имеет  карманов  горский
костюм.
     Когда же опустел последний споррэн -  все  Мак-Лауды  наполнили  свои
кошели рыхлой землей.
     И, выстроившись в ряд наверху домовой стены  -  там,  куда  опирались
раньше обращенные в золу стропила, - высыпал клан эту землю  вниз,  внутрь
дома.
     Так, как кидают горсть земли в могилу...
     Потому что воистину - общей могилой  стал  для  четырех  женщин  дом.
Невозможно было отличить их тел от пепла сгоревшей утвари,  чтобы  предать
его отдельному погребению.
     Несколько раз набирал клан землю  -  и  вновь  высыпал  ее.  Пока  не
поднялся высокий, выше остатков стен, земляной курган...


     Вместе со всеми Дункан сыпал землю. За все это время он  не  произнес
ни слова. И ни единой слезинки не блеснуло в его глазах.
     Спокойным оставалось его лицо, но это было спокойствие смерти.
     Лишь когда на вершину кургана взгромоздили наспех  сколоченный  крест
из двух дубовых поперечин - Дункан словно очнулся. По щиколотку  увязая  в
неутоптанном грунте, он поднялся к кресту.
     Никто не решился  ни  шепнуть  ему  слова  утешения,  ни  даже  молча
сопровождать. Издали смотрели.
     Вот почему все Мак-Лауды увидели лишь, что Дункан снял с шеи какой-то
маленький предмет на цепочке, блеснувший серебром. А сняв - повесил его на
перекладину деревянного креста.
     Но только Конан Мак-Лауд знал, что это за предмет.
     Образок святой Дженевьевы...


     Дункан все еще находился у  креста,  что-то  шепча  про  себя,  когда
стоящего в толпе Конана кто-то тронул за плечо.
     Конан обернулся - и не узнал этого человека. Впрочем,  он  далеко  не
всех знал в лицо, избегая показываться в деревне.
     Во всяком случае, ясно одно - это один из старейшин клана.
     - Отойди в сторону, гость, - негромко сказал старик.
     Люди послушно расступились,  отводя  взгляды.  Подслушивать  разговор
старейшины с гостем было нельзя. Но уж очень хотелось!
     Недаром многие косились на Конана, перешептывались за его спиной...


     - У меня к тебе есть одна просьба, гость. Хочешь - выполни ее, хочешь
- нет, но уж выслушать изволь.
     - Слушаю тебя, почтенный Мэдден, сын Балнора.
     (Да, Мэдден, - Конан наконец вспомнил имя старика.  Старика,  который
был намного моложе его самого...)
     - Сейчас все Мак-Лауды скованы общим гневом и горем.  Но  вскоре  эти
чувства уступят место другим. Так что - не медли...
     - Не медлить? В чем?
     - Я думаю, ты сам знаешь - в чем, гость...
     - Темно значение твоих слов, почтенный.
     На самом деле Конан все уже понял.  Он  лишь  стремился  вытащить  из
старика как можно больше сведений.
     Что им известно? Откуда?
     Старый Мэдден задумался надолго, теребя пальцами седой ус.
     - Ну что ж, возможно, все сказанное - ложь... Или ты  более  скрытен,
чем кажешься с первого взгляда...  -  старик  вновь  задумался,  но  потом
продолжил фразу:
     - Так или иначе, знай: вас двоих видели сегодня, когда  вы,  спеша  к
пожару, спрыгнули со  скалы  Самоубийц.  Видели  несколько  человек,  тоже
спешивших на помощь. Рассказали - еще нескольким. Я - из числа  последних,
тех, кому успели рассказать...
     - Ясно, - тихо ответил ему Конан.
     (Ну, так  и  есть!  "Скала  Самоубийц"  -  это,  конечно,  тот  самый
обрыв...)
     - Поэтому мой тебе совет: сейчас же, пока  люди  еще  не  опомнились,
пока видевшие издали ваш прыжок опасаются поверить себе... Пока  никто  не
обратил внимания на то, что ваша одежда окровавлена, но ран на вас нет,  а
врагов вы не успели застать, то есть - и  не  ваша,  и  не  вражеская  это
кровь...
     - Ясно, - вновь повторил Конан.
     - ...Уходи! Бери своего друга, родственника или  ученика  -  кем  там
приходится тебе Дункан? - и уходи!
     - Ясно...
     - Уходи, потому что только один я не смогу остановить толпу. А другие
старейшины - не захотят...
     - Ясно мне и это. Благодарю тебя, мудрый Мэдден ап Балнор. И все же -
скажи: почему ты рассказал мне то, что рассказал?


     На этот раз пауза была особенно долгой. Конан уже думал,  что  старик
вообще не будет отвечать, - но как раз тогда он и заговорил.
     - Мне уже шестьдесят зим... Не раз на своем веку я  видел,  как  жгут
ведьм или колдунов. Но ни разу этим кострам не удавалось прервать мор  или
увеличить урожай!
     - То, что ты заметил это, - делает тебе  честь,  почтенный.  Немногие
ныне решаются сделать такой вывод!
     - Есть еще одна причина...
     И вновь старик помедлил, прежде, чем заговорить:
     - На тебе - цвета нашего клана, гость, хотя сам ты - не  из  наших...
Глаза мои слабы, память - тоже  ослабела,  но  когда-то  в  детстве...  Ты
уверен, что хочешь услышать дальнейшее, гость?
     - Прошу тебя - продолжай, Мэдден.
     - Так вот - в детстве, еще до того, как быть  опоясанным  мечом,  мне
как-то раз пришлось гостить в деревне глен-финенской ветви нашего клана...
     - А вот теперь прошу - не  надо  продолжать,  Мэдден.  Ты  ничего  не
говорил мне, я ничего не слышал. И спасибо тебе - за все!


     И действительно - ничего больше не сказал  старик.  А  хотел  сказать
следующее:
     "Тот, чьим врагом был Черный Воин - должен быть Белым Воином..."


     Говорили в старину: старайся мочь больше, чем другие, - но старайся и
не показывать этого.



                                    14

     Дункан не противился, когда Конан уводил его в  горы.  Ему  было  все
равно...
     Где-то вдали осталась толпа - растерянная, недоумевающая. Она  сейчас
угрюмо ворчит и многоного переступает с места на место,  словно  колыхаясь
единым телом.
     Потом, несколько часов спустя, может быть,  найдутся  в  ней  люди  -
сопоставят свои рассказы, сверят их  с  теми  крохами,  которые  запали  в
память из болтовни старух...
     Всего несколько раз за это время наведывались  старухи  в  деревню...
Довольно много лишнего они наговорили, судача с  кумушками  -  но  кто  же
прислушивается к бабьим сплетням?!
     Однако теперь - вспомнят и это...
     Вспомнят друг с другом... Что-то поймут, о  чем-то  догадаются,  -  а
что-то истолкуют совершенно произвольно...
     И пустят по следу собак. Может быть.


     А быть может - и не пустят.
     В конце-концов, есть среди людей толпы такие, как  старый  Мэдден  ап
Балнор. И другие, подобные ему, - тоже есть.
     Их  немного.  Совсем  немного.   И   даже   нельзя   сказать,   чтобы
увеличивалось с годами их число... Или все-таки можно сказать так?
     Достаточно знать одно: они есть. И это греет сердце.


     Дункан шел молча. А Конан говорил,  не  переставая,  словно  укутывал
своего спутника покрывалом из слов.
     Покрывалом, которое, туманя чувства, заглушало боль.
     Что поделать...
     Не все и не всегда по силам вынести даже бессмертному, душа  которого
закалена.
     Бывает, ломается даже закаленная сталь... И  тогда  боль  души  может
превратиться в душевную болезнь - помрачив  разум,  взяв  его  в  плен.  И
тогда...
     Что тогда? Многовековое безумие?
     Страшен безумец, неспособный  умереть  ни  в  бою,  ни  от  старости,
несущий свое существование сквозь толщу лет...
     И уж не из таких ли - Черный Воин, Крагер всех Крагеров? Ведь безумие
- это не всегда утрата разума,  его  гибель.  Разум-то  как  раз  может  и
остаться жить...
     Жить он будет, - но странной жизнью, потому  что  сама  сущность  его
изменена, отравлена, изуродована некой злой силой. И  тогда  главная  цель
такого безумного разума  -  калечить  другие  умы,  превращая  их  в  свое
подобие.
     Или - подчинять их себе, если не удается переделать...


     Вот почему Конан все говорил и говорил. О добре  и  зле.  О  Силе.  О
Пути.
     О том, что всякая смерть временна, равно как  и  всякое  расставание.
Потому что никто не умирает навсегда. И  не  расстается  навсегда  -  тоже
никто...
     Пусть хоть малая часть сказанного проникнет в сознание Дункана сквозь
звенящую боль - ну что ж, хоть сколько-то.
     И вдруг Конан оборвал свою речь. Умолк на полуслове.


     Умолк, потому что понял: не так уж безумно идет вперед Дункан.
     Занятый тем, что снимал боль со своего ученика, Конан не заметил, что
ученик этот - уже не ведомый, а ведущий.
     Во всяком случае - в том, что касается выбора направления...
     Теперь они стояли на вершине холма - и огромный валун  высился  перед
ними, утопая в вереске. Нет, не случайно забрели они сюда...
     Хорошо знал Дункан это место, обнаруженное им еще в юности. Именно  к
нему и направлялся он с самого начала.


     Надпись шла по серому боку валуна, вырезанная руническим шрифтом.  И,
хотя часть знаков была скрыта под коростой лишайника, их все же можно было
прочесть.
     Во всяком случае, мог их прочесть Конан, знавший древнюю музыку рун.
     Дункан - не знал ее. Однако секрет надписи  он  выведал  у  стариков,
тоже уже забывших рунный алфавит. Но, не в силах прочитать  написанное,  -
они помнили его смысл.
     Из поколения в поколение, из уст в уста передавался он...

                          Руны пишу по камню,
                          Их обессмертит жертва,
                          Рунами святость места
                          Будет крепиться вечно.


     Святость  места...  Священная  Земля  -  вот  что  такое  этот  холм,
увенчанный глыбой серого камня!
     И неважно, что изначально придало ему святость  -  золотой  ли  клад,
закопанный где-то  под  этим  валуном  в  дар  судьбе.  Или  сожженные  на
жертвенном костре орлиные перья, оленьи копыта и плавники форели - лучшее,
что имеют самые совершенные существа трех сред: земли, воды и воздуха...
     Или же - возможно и такое  -  первой  жертвой  послужило  еще  живое,
бьющееся сердце? Сердце, которым, исторгнув  его  из  человеческой  груди,
прошлись вдоль свежевытесанной надписи, окрашивая ее в алый цвет?
     Какое имеет значение, чем именно создана была  святость,  -  это  уже
утеряно в глубине веков. Важно, чем она поддерживалась.
     А поддерживалась - молитвами  и  верой  многих  людей  на  протяжении
многих поколений. Это та сила, которая способна перевесить Силу!
     Вот почему данная бессмертным Сила иссякает на Священной Земле...


     - Тут наш Путь расходится, Конан, - бесстрастно произнес Дункан.
     (Впервые за это время он  назвал  Конана  просто  по  имени  -  а  не
Учителем).
     - Ты остаешься здесь?
     - Да.
     - Ну что ж... - не хуже, чем Дункан, Конан сумел  из