шитья
	и до роста в кредит.

        Страсть - всегда впереди,
	где пространство мельчит.
	Сзади прялкой в груди
	Ариадна стучит.
	И в дыру от иглы,
	притупив острие,
	льются речки из мглы,
	проглотившей ее.

	Засвети же свечу
	или в лампочке свет.
	Темнота по плечу
	тем, в ком памяти нет,
	кто, к минувшему глух
	и к грядущему прост,
	устремляет свой дух
	в преждевременный рост.

	Как земля, как вода
	под небесною мглой,
	в каждом чувстве всегда
	сила жизни с иглой.
	И, невольным объят
	страхом, вздрогнет, как мышь,
	тот, в кого ты свой взгляд
	из угла устремишь.

	Засвети же свечу
	на краю темноты.
	Я увидеть хочу
	то, что чувствуешь ты
	в этом доме ночном,
	где скрывает окно,
	словно скатерть с пятном
	темноты, полотно.

	Ставь на скатерть стакан,
	чтоб он вдруг не упал,
	чтоб сквозь стол-истукан,
	словно соль, проступал,
	незаметный в окно,
        ослепительный Путь -
	будто льется вино
	и вздымается грудь.

	Ветер, ветер пришел,
	шелестит у окна.
	Укрывается ствол
	за квадрат полотна.
	И трепещут цветы
	у него позади
	на краю темноты,
	словно сердце в груди.

	Натуральная тьма
	наступает опять,
	как движенье ума
	от метафоры вспять,
	и сиянье звезды
	на латуни осей
	глушит звуки езды
	по дистанции всей.

				1961(?)

___+

	...Мой голос, торопливый и неясный,
	тебя встревожит горечью напрасной,
	и над моей ухмылкою усталой
	ты склонишься с печалью запоздалой,
	и, может быть, забыв про все на свете,
        в иной стране - прости! - в ином столетьи
	ты имя вдруг мое шепнешь беззлобно,
	и я в могиле торопливо вздрогну.

				23 января 1962

___+
			Письмо к А. Д.

	Bсе равно ты не слышишь, все равно не услышишь ни слова,
	все равно я пишу, но как странно писать тебе снова,
	но как странно опять совершать повторенье прощанья.
	Добрый вечер. Kак странно вторгаться в молчанье.

	Bсе равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает,
	как чугунная птица с тех же самых деревьев слетает,
	как свистят фонари, где в ночи ты одна проходила,
        распускается день - там, где ты в одиночку любила.

	Я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела,
	где в шестом этаже в этой бедной любви одиноко смелела,
	там где вновь на мосту собираются красной гурьбою
	те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.

	Боже мой! Bсе равно, все равно за тобой не угнаться,
	все равно никогда, все равно никогда не подняться
	над отчизной своей, но дано увидать на прощанье,
	над отчизной своей ты летишь в самолете молчанья.

	Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.
	Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!
	О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,
	как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая.

	B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,
        твои руки и грудь - ты становишься смело другою,
	в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь,
	говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.

        Cохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, -
        безразличный тебе - за твою уходящую нежность,
	за твою одинокость, за слепую твою однодумность,
	за смятенье твое, за твою молчаливую юность.

	Bсе, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,
        все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, -
	ночью, днем ли, зимою ли, летом, весною
        и в осенних полях, - это все остается со мною.

	Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
	грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
        а быть может, сигнал - дружелюбный - о прожитой жизни,
	чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.

        До свиданья! Прощай! Tам не ты - это кто-то другая,
	до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая.
        Oтлетай, отплывай самолетом молчанья - в пространстве мгновенья,
        кораблем забыванья - в широкое море забвенья.

				27 января 1962

___+

	Уже три месяца подряд
	под снегопад с аэродрома
	ты едешь в черный Петроград,
	и все вокруг тебе знакомо.
	И все жива в тебе Москва,
	и все мерещится поспешно
	замоскворецкая трава,
	замоскворецкие скворешни.
	Летит автобус в декабре,
	но все, по-прежнему печальный,
	стоит в обшарпанном дворе
	мой брат, мой родственник недальний,
	и трубный голос слышу я
	и, как приказу, повинуюсь.
        - Прошла ли молодость твоя.

	Прошла, прошла. Я не волнуюсь.
	Отъездом в дальние края,
	отлетом в близкую отчизну
	трехчасового забытья
	предвижу медленную тризну
	и повторяю: не забудь.
	Пускай не преданность, а верность
	храни в себе кому-нибудь
	и новой родины поверхность
	под освещением косым
	люби, куда б ни закатился,
	и вспоминай ее, как сын,
	который с братьями простился.

				январь 1962

___+

		   М. Б.

	Я обнял эти плечи и взглянул
	на то, что оказалось за спиною,
	и увидал, что выдвинутый стул
	сливался с освещенною стеною.
	Был в лампочке повышенный накал,
	невыгодный для мебели истертой,
	и потому диван в углу сверкал
	коричневою кожей, словно желтой.
	Стол пустовал. Поблескивал паркет.
	Темнела печка. В раме запыленной
	застыл пейзаж. И лишь один буфет
	казался мне тогда одушевленным.

	Но мотылек по комнате кружил,
	и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
	И если призрак здесь когда-то жил,
	то он покинул этот дом. Покинул.

				2 февраля 1962

___+

	Прошел сквозь монастырский сад,
	в пролом просунулся, согнулся,
	к воде спустился и назад
	нетерпеливо оглянулся.
	С пяти блестящих куполов
	сквозь облетевшие деревья
	был виден травяной покров
	и взмах коричневого гребня
	крыш монастырских, и кольцом
	заводов хор многоголосый,
	и там внизу, к стене лицом,
	маячил гость рыжеволосый.

	Оставив всякий путь назад,
        оставшимся путям - на зависть,
	спиной к воде, смотрел в тот сад,
	молчал, на купола уставясь.
	Настолько зная в этом толк,
	чтоб возвращеньем не пленяться,
	подумал все-таки, что долг
	на эту высоту подняться
	и все увидеть: от начал
	до берега, где волны бьются.
	Но если что и различал,
	то значило: "нельзя вернуться".
	И все покрылось пеленой
	и погрузилось в сумрак полный.

	И то, что было за спиной,
        он пред собой увидел, - волны.

                                21 - 25 апреля 1962

___+
			Зофья (поэма)

		Глава первая

	В сочельник я был зван на пироги.
	За окнами описывал круги
	сырой ежевечерний снегопад,
	рекламы загорались невпопад,
	я к форточке прижался головой:
	за окнами маячил постовой.

	Трамваи дребезжали в темноту,
	вагоны громыхали на мосту,
	постукивали льдины о быки,
	шуршанье доносилось от реки,
	на перекрестке пьяница возник,
	еще плотней я к форточке приник.

	Дул ветер, развевался снегопад,
	маячили в сугробе шесть лопат.
	Блестела незамерзшая вода,
	прекрасно индевели провода.
	Поскрипывал бревенчатый настил.
	На перекрестке пьяница застыл.

	Все тени за окном учетверя,
	качалось отраженье фонаря
	у пьяницы как раз над головой.
	От будки отделился постовой
	и двинулся вдоль стенки до угла,
	а тень в другую сторону пошла.

	Трамваи дребезжали в темноту,
	подрагивали бревна на мосту,
	шуршанье доносилось от реки,
	мелькали в полутьме грузовики,
	такси неслось вдали во весь опор,
	мерцал на перекрестке светофор.

	Дул ветер, возникавшая метель
	подхватывала синюю шинель.
	На перекрестке пьяница икал.
	Фонарь качался, тень его искал.
	Но тень его запряталась в бельЈ.
	Возможно, вовсе не было ее.

	Тот крался осторожно у стены,
	ничто не нарушало тишины,
	а тень его спешила от него,
	он крался и боялся одного,
	чтоб пьяница не бросился бегом.
	Он думал в это время о другом.

	Дул ветер, и раскачивался куст,
	был снегопад медлителен и густ.
	Под снежною завесою сплошной
	стоял он, окруженный белизной.
	Шел снегопад, и след его исчез,
	как будто он явился из небес.

	Нельзя было их встречу отвратить,
	нельзя было его предупредить,
        их трое оказалось. Третий - страх.
	Над фонарем раскачивался мрак,
	мне чудилось, что близится пурга.
	Меж ними оставалось три шага.

	Внезапно громко ветер протрубил,
	меж ними промелькнул автомобиль,
	метнулось белоснежное крыло.
	Внезапно мне глаза заволокло,
	на перекрестке кто-то крикнул "нет",
	на миг погас и снова вспыхнул свет.

	Был перекресток снова тих и пуст,
	маячил в полумраке черный куст.
	Часы внизу показывали час.
	Маячил вдалеке безглавый Спас.
	Чернела незамерзшая вода.
	Вокруг не видно было ни следа.

	Я думаю порой о том, что ночь,
	не в силах снегопада превозмочь
	и даже ни на четверть, ни на треть,
	не в силах сонм теней преодолеть,
	который снегопад превозносил,
	дает простор для неизвестных сил.

	Итак, все было пусто и темно,
	еще немного я глядел в окно,
	во мраке куст переставал дрожать,
	трамваи продолжали дребезжать,
        вдали - слегка подрагивал настил.
	Я штору потихоньку опустил.

	Чуть шелохнулись белые листки.
	Мать штопала багровые носки,
	отец чинил свой фотоаппарат.
	Листал журналы на кровати брат,
	а кот на калорифере урчал.
	Я галстуки безмолвно изучал.

	Царили тишина и полумгла,
	ныряла в шерсть блестящая игла,
	над ней очки блестели в полумгле,
	блестели объективы на столе,
	во мраке кот с урчанием дышал,
	у зеркала я галстуком шуршал.

	Отец чинил свой фотоаппарат,
        среди журналов улыбался брат, -
	рождественский рассказ о чудесах;
	поблескивал за стеклами в часах,
	раскачиваясь, бронзовый овал.
	У зеркала я галстук надевал.

	Мать штопала багровые носки,
	блестели календарные листки,
	горела лампа в розовом углу,
	пятно ее лежало на полу,
	из-под стола кошачий взгляд блестел.
	У зеркала мой галстук шелестел.

	Царила тишина, и кот урчал,
	я, в зеркало уставившись, молчал,
	дул ветер, завывающий трубой.
	И в зеркало внимательно собой,
	скользя глазами вверх и вниз,
	я молча любовался, как Нарцисс.

	Я освещен был только со спины,
	черты лица мне были не видны,
	белела освещенная рука.
	От башмаков и до воротника
	глаза движенья стали учащать,
	пора мне это было прекращать.

	Я задержался в зеркале еще:
	блестело освещенное плечо,
	я шелковой рубашкой шелестел,
	ботинок мой начищенный блестел,
	в тени оставшись, чуть мерцал другой,
	прекрасен был мой галстук дорогой.

	Царили тишина и полумгла.
	В каком-то мире двигалась игла,
	Бог знает что в журнале брат читал,
	отец Бог весть где мыслями витал,
	зажав отвертки в розовой руке.
	У зеркала стоял я вдалеке.

	Я думаю, что в зеркале моем
	когда-нибудь окажемся втроем
	во тьме, среди гнетущей тишины,
	откуда-то едва освещены,
        я сам и отраженье и тоска -
	единственная здесь без двойника.

	Бежала стрелка через циферблат,
	среди журналов улыбался брат,
	издалека к ботинку моему
	струился свет, переходя во тьму,
	лицо отца маячило в тени,
	темнели фотографии родни.

	Я, штору отстранив, взглянул в окно:
	кружился снег, но не было темно,
	кружился над сугробами фонарь,
	нетронутый маячил календарь,
	маячил вдалеке безглавый Спас,
	часы внизу показывали час.

	Горела лампа в розовом углу,
	и стулья отступали в полумглу,
	передо мною мой двойник темнел,
	он одевался, голову склоня.
	Я поднял взгляд и вдруг остолбенел:
	все четверо смотрели на меня.

	Отец чинил свой фотоаппарат,
	мерцал во тьме неясно циферблат,
	брат, лежа на спине, смотрел во мглу,
	журнал его валялся на полу,
	за окнами творилась кутерьма,
	дрожала в абажуре бахрома.

	Царили полумрак и тишина,
	была на расстоянии слышна
	сквозь шерсть носка бегущая игла,
	шуршанье доносилось из угла,
	мне надоело об одном твердить,
	пора мне было в гости уходить.

	Я задержался на календаре,
	итак, я оказался в январе,
	за шторами безмолвствовал фонарь,
	молчал передо мною календарь.
	Боясь, что год окажется тяжел,
	я к выходу из комнаты пошел.

	Внезапно что-то стало нарастать,
	брат с раскладушки попытался встать,
	мать быстро поднялась из-за стола,
	и вверх взвилась, упав из рук, игла,
	отец схватил свой фотоаппарат,
	из-под стола сверкнул кошачий взгляд.

	И раздалось скрипение часов,
	и лязгнул за спиной моей засов,
	я быстро обернулся и застыл:
	все в комнате, кому же запирать?
	Отец бесшумно штору опустил,
	[нельзя теперь засовам доверять].

	Я пятился, и пятилось окно.
	Кот прыгнул в освещенное пятно.
	Под потолком, где скапливалась мгла,
	сверкала ослепленная игла.
	От ужаса я чуть не закричал,
	среди журналов мой отец торчал.

	Появится ли кто-нибудь меж нас!
	Протянется ли что-нибудь из глаз,
	похожее на дерево в пыли.
	Уста мои разжаться не могли,
	в обоях на стене явился мел,
	от ужаса я весь окостенел.

	Деревья в нашей комнате росли!
	ветвями доставая до земли
	и также доставая потолка,
	вытряхивая пыль из уголка,
	но корни их в глазах у нас вились,
	вершины в центре комнаты сплелись.

	Я вглядывался в комнату трезвей,
	все было лишь шуршание ветвей,
	ни хвоя, ни листва их не видна,
	зима для них была соблюдена,
	но ель средь них, по-моему, была,
	венчала их блестящая игла.

	Два дерева у матери из глаз,
	по стольку же у каждого из нас,
	но все они различной высоты,
	вершины одинаково пусты,
	одно иглу имело на конце.
	У каждого два дерева в лице.

	Все кончилось впотьмах, как началось,
	все кончилось, бесшумно улеглось,
	и снова воцарилась полумгла,
	мелькнула между стульями игла,
	я замер в полумраке у окна,
	и снова воцарилась тишина.

	Игла еще лежала на полу,
	брат вздрагивал с журналами в углу,
	еще не прояснился циферблат,
	отец уже чинил свой аппарат,
	засов обратно прыгнул в тишине,
	и штора развевалась на окне.

	Все кончилось, все быстро улеглось,
	вновь каждому занятие нашлось.
	Кот сумрачно под лампою лежал,
	и свет его прекрасно окружал.
	Я штору все пытался разглядеть,
	раздумывал: кто мог ее задеть.

	Мать молча что-то с пола подняла,
	в руках ее опять была игла.
	Ладонями провел я по вискам,
	игла уже ныряла по носкам,
	над ней очки мерцали в полумгле,
	блестели объективы на столе.

	Дул ветер, и сгущалась темнота,
	за окнами гудела пустота,
	я вынул из-за форточки вино,
	снег бился в ослепленное окно
	и издавал какой-то легкий звон,
	вдруг зазвонил в прихожей телефон.

	И тотчас же, расталкивая тьму,
	я бросился стремительно к нему,
	забыв, что я кого-то отпустил,
	забыв, что кто-то в комнате гостил,
	что кто-то за спиной моей вздыхал.
	Я трубку снял и тут же услыхал:

        - Не будет больше праздников для вас
	не будет собутыльников и ваз

	не будет вам на родине жилья
	не будет поцелуев и белья

	не будет именинных пирогов
	не будет вам житья от дураков

	не будет вам поллюции во сны
	не будет вам ни лета ни весны

	не будет вам ни хлеба ни питья
	не будет вам на родине житья

	не будет вам ладони на виски
	не будет очищающей тоски

	не будет больше дерева из глаз
	не будет одиночества для вас

	не будет вам страдания и зла
	не будет сострадания тепла

	не будет вам ни счастья ни беды
	не будет вам ни хлеба ни воды

	не будет вам рыдания и слез
	не будет вам ни памяти ни грез

	не будет вам надежного письма
	не будет больше прежнего ума.

	Со временем утонете во тьме.
	Ослепнете. Умрете вы в тюрьме.

	Былое оборотится спиной,
        подернется реальность пеленой. -

	Я трубку опустил на телефон,
	но говорил, разъединенный, он.

	Я галстук завязал и вышел вон.

		Глава вторая

	В Сочельник я был зван на пироги.

	За окнами описывал круги
	сырой ежевечерний снегопад,
	рекламы загорались невпопад,
	трамваи дребезжали вдалеке,
	сворачивали мальчики к реке,
	подкатывали вороны к сыскной,
	карнизы поражали белизной,
	витрины будоражили умы,
	волнение по правилам зимы
	охватывало город в полутьме,
	царило возбуждение в уме,
	и лампочки ныряли у ворот
	в закрытый снегопадом небосвод.

	Фургоны отъезжали в темноту,
	трамваи дребезжали на мосту,
	царило возбужденье и тоска,
	шуршала незамерзшая река,
	раскачивался лист календаря,
	качалось отраженье фонаря,
	метались в полумраке на стене
	окно и снегопад наедине.
	Качался над сугробами забор,
	раскачивался в сумраке собор,
	внутри его подрагивал придел,
	раскачивался колокол, гудел,
	подрагивали стрелки на часах,
	раскачивался Бог на небесах.

	Раскачивалась штора у плеча,
	за окнами двуглавая свеча
	раскачивалась с чувством торжества,
	раскачивался сумрак Рождества,
	кто знает, как раскачивать тоску,
	чтоб от прикосновения к виску
	раскачивалась штора на окне,
	раскачивались тени на стене,
	чтоб выхваченный лампочками куст
	раскачивался маятником чувств
        (смятенье - унижение - и месть)
	с той разницей, чтоб времени не счесть,
	с той разницей, чтоб времени не ждать,
	с той разницей, чтоб чувств не передать.

	Чтоб чувства передать через него,
	не следовало в ночь под Рождество
	вторгаться в наступающую мглу
	двуглавыми свечами на углу,
	бояться поножовщины и драк,
	искусственно расталкивая мрак,
	не следовало требовать огня.
        Вчерашние - для завтрешнего дня.
	Все чувства будут до смерти нужны,
	все чувства будут вдруг обнажены
	в предчувствии убийственных вестей,
	как будто в поножовщине страстей
	за вами кто-то гонится вослед.
	Напрасно вы не выключили свет!

	Сомнамбулою уличных огней,
	пристанищем, ристалищем теней,
	обителью, где царствует сквозняк,
	качался офицерский особняк,
	так, если кто-то гонится вослед,
	неузнанными в блеске эполет,
	затерянными в бездне анфилад,
	зажавшими в ладонях шоколад,
	обнявшими барочные сосцы,
	окажутся пехотные юнцы,
	останется непролитой их кровь,
	останутся их дамы и любовь,
        их яблоки, упавшие из ваз, -
	предел недосягаемости ваш.

	Кто вздрагивал под вывескою "вход"?
	Кто вздрагивал в предчувствии невзгод,
	предчувствуя безмерную беду,
	кто вздрагивал единожды в году,
	кто на душу не принял бы греха,
	чья светлая душа была глуха,
	кто вовремя уменьшил кругозор,
	кто вздрагивал, предчувствуя позор?
	Насмешка, издевательство и срам:
        предел недосягаемости - храм,
        пример несокрушимости - орех,
        пример недосягаемости - грех,
        предел невозмутимости - бокал
	среди несокрушимости зеркал.

	Кто выживет в прогулках у Невы,
	беспечнее, прекраснее, чем вы,
	прелестнее, прекраснее одет,
	кто вам не оборотится во след
	с прекрасною улыбкой, никогда
	в чьем сердце не оставите следа,
	в чьем взоре промелькнет голубизна,
	в чьем взоре распластается Нева,
	чье черное пальто и синева
	останутся когда-нибудь без нас,
	в потемках и в присутствии огней,
	не чувствуя присутствия теней?
	Не чувствуя ни времени, ни дат,
	всеобщим Solitude и Soledad,
	прекрасною рукой и головой
	нащупывая корень мировой,
	нащупывать в снегу и на часах,
	прекрасной головою в небесах,
        устами и коленями - везде
        нащупывать безмерные О, Д -
	в безмерной ОДинокости Души,
        в ДОму своем и далее - в глуши
	нащупывать на рОДине весь гОД?
        В неверии - о госпОДи, mein Gott,
        выискивать не АД уже, но ДА -
	нащупывать свой выхОД в никогДА.

	Безмолвно наслаждаясь из угла,
	все детство наблюдая зеркала,
        предел невозмутимости их - пруд,
	безмерно обожая изумруд,
        ухмылки изумрудные гостей -
	достигнувшими возраста страстей,
	почувствуем ли спрятанный в них клАД,
	присущий только подлинности хлАД,
	вокруг него и около кружа,
	доподлинным обличьем дорожа,
	доподлинно почувствуешь ли в них,
	себя уже стократ переменив,
	портьеру или штору теребя,
	почувствуешь ли в зеркале себя?

	Укрыться за торшерами в углу,
	укрыться офицером на балу,
	смотреть в апоплексический портрет,
	какое наслаждение и бред,
	на дюреровской лошади верхом
	во тьму на искушение грехом,
	сжимая поредевшие виски,
	въезжая в Апокалипсис тоски,
        оглядываться сызнова назад -
	внезапно нарастающий азарт
	при виде настигающих теней,
	и грохот огнедышащих коней,
	и алый меч в разверстых небесах