ремени, существует настолько, что едет в отпуск;
	покуда поезд мычит, вагон зеленеет, зелень коровой бредит;
	покуда время идет, а Семенов едет.

				<1993>

___+

        Снаружи темнеет, верней - синеет, точней - чернеет.
	Деревья в окне отменяет, диван комнеет.
	Я выдохся за день, лампу включать не стану
	и с мебелью в комнате вместе в потемки кану.
	Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонность
	к поверхности, оставить претензии на одушевленность;
	хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья и,
	смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.
	Вор, скрипя половицей, шаря вокруг как Шива,
	охнет, наткнувшись на нечто твердое, от ушиба.
        Но как защита от кражи, тем более - разговора,
	это лучше щеколды и крика "держите вора".

        Темнеет, точней - чернеет, вернее - деревенеет,
	переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,
	и на его развалинах, вприсядку и как попало,
	неузнаваемость правит подобье бала.
	В конце концов, темнота суть число волокон,
	перестающих считаться с существованьем окон,
	неспособных представить, насколько вещь окрепла
	или ослепла от перспективы пепла
        и в итоге - темнеет, верней - ровнеет, точней - длиннеет.
	Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;
	ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,
	в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.

	Так пропадают из виду; но настоящий финиш
	не там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,
	но в ее многоногости за полночь, крупным планом
	разрывающей ленточку с надписью "Геркуланум".

				<1993>

___+
			Томасу ТранстрЈмеру

	Вот я и снова под этим бесцветным небом,
	заваленным перистым, рыхлым, единым хлебом
	души. Немного накрапывает. Мышь-полевка
	приветствует меня свистом. Прошло полвека.

	Барвинок и валун, заросший густой щетиной
	мха, не сдвинулись с места. И пахнет тиной
	блеклый, в простую полоску, отрез Гомеров,
	которому некуда деться из-за своих размеров.

	Первым это заметили, скорее всего, деревья,
	чья неподвижность тоже следствие недоверья
	к птицам с их мельтешеньем и отражает строгость
        взгляда на многорукость - если не одноногость.

	В здешнем бесстрастном, ровном, потустороннем свете
	разница между рыбой, идущей в сети,
	и мокнущей под дождем статуей алконавта
	заметна только привыкшим к идее деленья на два.

	И более двоеточье, чем частное от деленья
	голоса на бессрочье, исчадье оледененья,
	я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе
	серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси.

				<1993>

___+

	Ты не скажешь комару:
	"Скоро я, как ты, умру".
	С точки зренья комара,
	человек не умира.

        Вот откуда речь и прыть -
	от уменья жизни скрыть
	свой конец от тех, кто в ней
	насекомого сильней,

	в скучный звук, в жужжанье, суть
        какового - просто жуть,
	а не жажда юшки из
	мышц без опухоли и с,

        либо - глубже, в рудный пласт,
	что к молчанию горазд:
	всяк, кто сверху языком
        внятно мелет - насеком.

				<1993>

___+
			Цветы

	Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,
	придающие воздуху за стеклом помятый
	вид, с воспаленным "А", выглядящим то гортанней,
	то шепелявей, то просто выкрашенным помадой,
        - цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно,
	то как блЈклые губы, шепчущие "наверно".

	Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,
	как сделаны эти вещи, где из потусторонней
	ткани они осторожно выкроены без лезвий
        - чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,
	как вариант лица, свободного от гримасы
	искренности, или звезды, отделавшейся от массы.

	Они стоят перед нами выходцами оттуда,
	где нет ничего, опричь возможности воплотиться
        безразлично во что - в каплю на дне сосуда,
	в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,
	в цветы; еще поглощенные памятью о "сезаме",
	смотрят они на нас невидящими глазами.

	Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши
	будущем, в пресном стекле пузатых
	ваз, где в пору краснеть, потому что дальше
	только распад молекул, по кличке запах,
        или - белеть, шепча "пестик, тычинка, стебель",
	сводя с ума штукатурку, опережая мебель.

				<1993>

___+

        - Что ты делаешь, птичка, на черной ветке,
	оглядываясь тревожно?
	Хочешь сказать, что рогатки метки,
	но жизнь возможна?

        - Ах нет, когда целятся из рогатки,
	я не теряюсь.
	Гораздо страшнее твои догадки;
	на них я и озираюсь.

        - Боюсь, тебя привлекает клетка,
	и даже не золотая.
	Но лучше петь сидя на ветке; редко
	поют, летая.

        - Неправда! Меня привлекает вечность.
	Я с ней знакома.
        Ее первый признак - бесчеловечность.
        И здесь я - дома.

				<1993>

___+

	Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
	Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
	И это не комната, где мы сидим, но полюс;
	плюс наши следы ведут от него, а не к.

	Когда-то я знал на память все краски спектра.
	Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
	Но даже ежели песенка вправду спета,
	от нее остается еще мотив.

        Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь.
        Если я лягу, то - с дерном заподлицо.
	И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
	и сварит всмятку себе яйцо.

	Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
	Это всегда помогало, как тальк прыщу.
	Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
	Ты носишь светлые платья. И я грущу.

				<1993>

___+
			Ritratto di donna

        Не первой свежести - как и цветы в ее
        руках. В цветах - такое же вранье
	и та же жажда будущего. Карий
	глаз смотрит в будущее, где
	ни ваз, ни разговоров о воде.
	Один гербарий.

        Отсюда - складчатость. Сначала - рта,
        потом - бордовая, с искрой, тафта,
	как занавес, готовый взвиться
	и обнаружить механизм ходьбы
	в заросшем тупике судьбы;
	смутить провидца.

	Нога в чулке из мокрого стекла
	блестит, как будто вплавь пересекла
	Босфор и требует себе асфальта
        Европы или же, наоборот, -
	просторов Азии, пустынь, щедрот
	песков, базальта.

	Камея в низком декольте. Под ней,
        камеей, - кружево и сумма дней,
	не тронутая их светилом,
        не знающая, что такое - кость,
	несобираемая в горсть;
	простор белилам.

	Что за спиной у ней, опричь ковра
	с кинжалами? Ее вчера.
	Десятилетья. Мысли о Петрове,
	о Сидорове, не говоря
	об Иванове, возмущавших зря
	пять литров крови.

	Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул.
	Ухмылки консула. Настырный гул
	базара в полдень. Минареты класса
	земля-земля или земля-чалма
        (иначе - облако). Зурна, сурьма.
	Другая раса.

	Плюс эта шляпа типа лопуха
	в провинции и цвета мха.
	Болтун с палитрой. Кресло. Англичане
	такие делали перед войной.
	Амур на столике: всего с одной
	стрелой в колчане.

	Накрашенным закрытым ртом
	лицо кричит, что для него "потом"
        важнее, чем "теперь", тем паче -
        "тогда"! Что полотно - стезя
	попасть туда, куда нельзя
	попасть иначе.

	Так боги делали, вселяясь то
	в растение, то в камень: до
	возникновенья человека. Это
	инерция метаморфоз
	сиеной и краплаком роз
	глядит с портрета,

	а не сама она. Она сама
	состарится, сойдет с ума,
	умрет от дряхлости, под колесом, от пули.
	Но там, где не нужны тела,
	она останется какой была
	тогда в Стамбуле.

				<1993>

   * Ritratto di donna: Женский портрет (итал.). (прим. в СИБ)

___+
			Храм Мельпомены

	Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.
        На секунданте - коричневая шинель.
	И кто-то падает в снег, говоря "Ужель".
	Но никто не попадает в цель.

	Она сидит у окна, завернувшись в шаль.
	Пока существует взгляд, существует даль.
	Всю комнату заполонил рояль.
	Входит доктор и говорит: "Как жаль..."

	Метель за окном похожа на вермишель.
	Холодно, и задувает в щель.
	Неподвижное тело. Неприбранная постель.
	Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель,

	проснитесь! Прошло двести лет! Не столь
	важно даже, что двести! Важно, что ваша роль
	сыграна! Костюмы изгрызла моль!"
	Мишель улыбается и, превозмогая боль,

	рукою делает к публике, как бы прося взаймы:
	"Если бы не театр, никто бы не знал, что мы
	существовали! И наоборот!" Из тьмы
	зала в ответ раздается сдержанное "хмы-хмы".

				март 1994

___+
			Остров Прочида

	Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт.
        Сушатся сети - родственницы простыней.
	Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч.
	Синий залив пытается стать синей.

	Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел.
	После восьми набережная пуста.
	Синева вторгается в тот предел,
	за которым вспыхивает звезда.

				1994

___+

		   Е. Леонской

        В воздухе - сильный мороз и хвоя.
	Наденем ватное и меховое.
        Чтоб маяться в наших сугробах с торбой -
	лучше олень, чем верблюд двугорбый.

	На севере если и верят в Бога,
	то как в коменданта того острога,
	где всем нам вроде бока намяло,
	но только и слышно, что дали мало.

	На юге, где в редкость осадок белый,
        верят в Христа, так как сам он - беглый:
	родился в пустыне, песок-солома,
	и умер тоже, слыхать, не дома.

	Помянем нынче вином и хлебом
	жизнь, прожитую под открытым небом,
	чтоб в нем и потом избежать ареста
        земли - поскольку там больше места.

				декабрь 1994

___
			Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия
				15 декабря 1994 г.

	Надежда Филипповна*(1) милая!
	Достичь девяноста пяти
        упрямство потребно и сила - и
	позвольте стишок поднести.

        Ваш возраст - я лезу к Вам с дебрями
        идей, но с простым языком -
	есть возраст шедевра. С шедеврами
	я лично отчасти знаком.

	Шедевры в музеях находятся.
	На них, разеваючи пасть,
	ценитель и гангстер охотятся.
	Но мы не дадим Вас украсть.

        Для Вас мы - зеленые овощи,
	и наш незначителен стаж.
        Но Вы для нас - наше сокровище,
        и мы - Ваш живой Эрмитаж.

	При мысли о Вас достижения
	Веласкеса чудятся мне,
	Учелло картина "Сражение"
	и "Завтрак на травке" Мане.

	При мысли о Вас вспоминаются
	Юсуповский, Мойки вода,
        Дом Связи с антеннами - аиста
	со свертком подобье гнезда.

	Вы жили вблизи абортария,
	Людмилу*(2) от мира тая.
	и изредка пьяная ария
	в подъезде звучала моя.

	Орава черняво-курчавая
	клубилась там сутками сплошь,
	талантом сверкая и чавкая,
	как стайка блестящих галош.

	Как вспомню я Вашу гостиную,
	любому тогда трепачу
	доступную, тотчас застыну я,
	вздохну, и слезу проглочу.

	Там были питье и питание,
	там Пасик*(3) мой взор волновал.
	там разным мужьям испытания
	на чары их баб я сдавал.

        Теперь там - чужие владения.
	Под новым замком, взаперти,
        мы там для жильца - привидения,
	библейская сцена почти.

	В прихожей кого-нибудь тиская
	на фоне гвардейских знамен,*(4)
        мы там - как Капелла Сикстинская -
	подернуты дымкой времен.

	Ах, в принципе, где бы мы ни были,
	ворча и дыша тяжело,
	мы, в сущности, слепки той мебели,
        и Вы - наш Микельанджело.

	Как знать, благодарная нация
	когда-нибудь с тростью в руке
	коснется, сказав: "Реставрация!",
	теней наших в том тупике.

	Надежда Филипповна! В Бостоне
	большие достоинства есть.
        Везде - полосатые простыни
        со звездами - в Витькину*(5) честь.

        Повсюду - то гости из прерии.
	то Африки вспыльчивый князь,
	то просто отбросы Империи.
	ударившей мордочкой в грязь.

	И Вы, как бурбонская лилия
	в оправе из хрусталя,
	прищурясь, на наши усилия
	глядите слегка издаля.

	Ах, все мы здесь чуточку парии
	и аристократы чуть-чуть.
	Но славно в чужом полушарии
	за Ваше здоровье хлебнуть!


   * 1. Надежда Филипповна Крамова, актриса и писательница, ныне живет в
Бостоне, США.
*	2. Людмила Штерн, писательница, журналистка, дочь Надежды Крамовой.
   * 3. Пасик - кот в доме Надежды Крамовой.
*	4. Яков Иванович Давидович, муж Надежды Крамовой, был известным знатоком русского военного быта и коллекционером предметов этого быта.
   * 5. Виктор Штерн,  зять Надежды Крамовой,  профессор математики Бос-
тонского университета. (прим. изд.)

   * "Звезда". No. 5. 1995

___+
			Византийское

	Поезд из пункта А, льющийся из трубы
	туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,
	в котором морщины сбежались, оставив лбы,
	а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.
	Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,
	и карий местного мусора примет меня за дачника.
	Но даже луна не узнает, какие у нас дела,
	заглядывая в окно, точно в конец задачника.
        Мы - на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,
	то есть жизни без нас, уже вывозимой за море
	вследствие потной морзянки и семафора в чем
	мать родила, на память о битом мраморе.
	И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,
	окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,
	мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:
	подлиннику пустоты предпочитая копию.

				1994

___+
			В разгар холодной войны

	Кто там сидит у окна на зеленом стуле?
        Платье его в беспорядке, и в мыслях - сажа.
        В глазах цвета бесцельной пули -
	готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

        Всюду - жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,
	царства рушатся сами, красное на исходе.
	Мы все теперь за границей, и если завтра
	война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

	Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины
	озаряет наличник осиротевшей дачи.
        И пусть вы - трижды Гирей, но лицо рабыни,
	взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

	И постоянно накрапывает, точно природа мозгу
	хочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,
        шепчет на местном наречьи. А ежели это - Морзе,
	кто его расшифрует, если не шифер кровли?

				1994

___+
			В следующий век

	Постепенно действительность превращается в недействительность.
	Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,
        и еще упрекнешь, как муравья - кора
	за его медлительность.
	Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник
	повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;
	просто будущему требуется помещение
	без них.
	С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,
        поскольку для них скорость света - бедствие,
        присутствие их суть отсутствие, и бытие - лишь следствие
	небытия.
        Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни -
	интересней, чем жизнь; так знаками препинания
	заменяется голос. Хотя от тебя не дождешься ни
	телескопа, ни воспоминания.

				1994

___+
			Из Альберта Эйнштейна

		   Петру Вайлю

	Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.
	Сегодня уже "никогда", будущее вообще.
	То, чего больше нет, предпочитает будни
	с отсыревшей газетой и без яйца в борще.

	Стоит сказать "Иванов", как другая эра
	сразу же тут как тут, вместо минувших лет.
	Так солдаты в траншее поверх бруствера
	смотрят туда, где их больше нет.

        Там - эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,
	и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,
	и город типа доски для черно-белых шахмат,
	где побеждают желтые, выглядит как ничья.

	Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,
	и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,
	и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,
	звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.

				1994

___+

	Меня упрекали во всем, окромя погоды,
	и сам я грозил себе часто суровой мздой.
	Но скоро, как говорят, я сниму погоны
	и стану просто одной звездой.

	Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
	и прятаться в облако, слыша гром,
	не видя, как войско под натиском ширпотреба
	бежит, преследуемо пером.

	Когда вокруг больше нету того, что было,
        не важно, берут вас в кольцо или это - блиц.
	Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
	готов к умноженью лучше иных таблиц.

	И если за скорость света не ждешь спасибо,
	то общего, может, небытия броня
	ценит попытки ее превращенья в сито
	и за отверстие поблагодарит меня.

				1994

___+
			Моллюск

	Земная поверхность есть
	признак того, что жить
	в космосе разрешено,
	поскольку здесь можно сесть,
	встать, пройтись, потушить
	лампу, взглянуть в окно.

	Восемь других планет
	считают, что эти как раз
	выводы неверны,
	и мы слышим их "нет!",
	когда убивают нас
	и когда мы больны.

	Тем не менее я
	существую, и мне,
	искренне говоря,
	в результате вполне
	единственного бытия
	дороже всего моря.

	Хотя я не враг равнин,
	друг ледниковых гряд,
        ценитель пустынь и гор -
        особенно Апеннин -
	всего этого, говорят,
	в космосе перебор.

	Статус небесных тел
	приобретаем за счет
	рельефа. Но их рельеф
	не плещет и не течет,
	взгляду кладя предел,
	его же преодолев.

	Всякая жизнь под стать
	ландшафту. Когда он сер,
	сух, ограничен, тверд,
	какой он может подать
	умам и сердцам пример,
        тем более - для аорт?

	Когда вы стоите на
        Сириусе - вокруг
	бурое фантази
	из щебня и валуна.
	Это портит каблук
	и не блестит вблизи.

	У тел и у их небес
	нету, как ни криви
	пространство, иной среды.
        "Многие жили без, -
        заметил поэт, - любви,
	но никто без воды".

        Отсюда - мой сентимент.
	И скорей, чем турист,
	готовый нажать на спуск
	камеры в тот момент,
	когда ландшафт волнист,
	во мне говорит моллюск.

	Ему подпевает хор
	хордовых, вторят пять
	литров неголубой
	крови: у мышц и пор
	суши меня, как пядь,
	отвоевал прибой.

	Стоя на берегу
	моря, морща чело,
	присматриваясь к воде,
	я радуюсь, что могу
	разглядывать то, чего
	в галактике нет нигде.

        Моря состоят из волн -
	странных вещей, чей вид
	множественного числа,
	брошенного на произвол,
	был им раньше привит
	всякого ремесла.

        По существу, вода -
	сумма своих частей,
	которую каждый миг
	меняет их чехарда;
	и бредни ведомостей
	усугубляет блик.

	Определенье волны
	заключено в самом
	слове "волна". Оно,
	отмеченное клеймом
	взгляда со стороны,
	им не закабалено.

	В облике буквы "в"
	явно дает гастроль
        восьмерка - родная дочь
	бесконечности, столь
	свойственной синеве,
	склянке чернил и проч.

	Как форме, волне чужды
	ромб, треугольник, куб,
	всяческие углы.
        В этом - прелесть воды.
	В ней есть нечто от губ
	с пеною вдоль скулы.

	Склонностью пренебречь
	смыслом, чья глубина
	буквальна, морская даль
	напоминает речь,
	рваные письмена,
        некоторым - скрижаль.

	Именно потому,
	узнавая в ней свой
	почерк, певцы поют
        рыхлую бахрому -
	связки голосовой
	или зрачка приют.

	Заговори сама,
	волна могла бы свести
	слушателя своего
	в одночасье с ума,
	сказав ему: "я, прости,
	не от мира сего".

	Это, сдается мне,
        было бы правдой. Сей -
	удерживаем рукой;
	в нем можно зайти к родне,
	посмотреть Колизей,
	произнести "на кой?".

	Иначе с волной, чей шум,
        смахивающий на "ура", -
	шум, сумевший вобрать
	"завтра", "сейчас", "вчера",
        идущий из царства сумм, -
	не занести в тетрадь.

	Там, где прошлое плюс
	будущее вдвоем
	бьют баклуши, творя
	настоящее, вкус
	диктует массам объем.
        И отсюда - моря.

	Скорость по кличке "свет",
	белый карлик, квазар
	напоминают нерях;
	то есть пожар, базар.
        Материя же - эстет,
	и ей лучше в морях.

        Любое из них - скорей
	слепок времени, чем
	смесь катастрофы и
	радости для ноздрей,
        или - пир диадем,
        где за столом - свои.

	Собой превращая две
	трети планеты в дно,
        море - не лицедей.
	Вещью на букву "в"
        оно говорит: оно -
	место не для людей.

	Тем более если три
	четверти. Для волны
        суша - лишь эпизод,
        а для рыбы внутри -
	хуже глухой стены:
	тот свет, кислород, азот.

	При расшифровке "вода",
	обнажив свою суть,
	даст в профиль или в анфас
	"бесконечность-о-да";
	то есть, что мир отнюдь
	создан не ради нас.

	Не ест