ржимое туч.

	Слово, сказанное наугад,
	вслух, даже слово лжи,
	воспламеняло мозг, как закат
	верхние этажи.

		VII

	Воздух, в сущности, есть плато,
	пат, вечный шах, тщета,
	ничья, классическое ничто,
	гегелевская мечта.

	Что исторгает из глаз ручьи.
	Полдень. Со стороны
	мозг неподвижней пластинки, чьи
	бороздки засорены.

	Полдень; жевательный аппарат
	пробует завести,
        кашлянув, плоский пи-эр-квадрат -
	музыку на кости.

		VIII

	Там были комнаты. Их размер
	порождал ералаш,
	отчего потолок, в чей мел
	взор устремлялся ваш,

	только выигрывал. Зеркала
	копили там дотемна
	пыль, оседавшую, как зола
	Геркуланума, на

	обитателей. Стопки книг,
        стулья, в окне - слюда
	инея. То, что случалось в них,
	случалось там навсегда.

		IX

	Звук уступает свету не в
	скорости, но в вещах,
	внятных даже окаменев,
	обветшав, обнищав.

	Оба преломлены, искажены,
        сокращены: сперва -
	до потЈмок, до тишины;
	превращены в слова.

	Можно вспомнить закат в окне,
        либо - мольбу, отказ.
	Оба счастливы только вне
	тела. Вдали от нас.

		X

        Я был скорее звуком, чем -
        стыдно сказать - лучом
	в царстве, где торжествует чернь,
	прикидываясь грачом

	в воздухе. Я ночевал в ушных
	раковинах: ласкал
        впадины, как иной жених -
	выпуклости; пускал

	петуха. Но, устремляясь ввысь,
	звук скидывает балласт:
	сколько в зеркало не смотрись,
	оно эха не даст.

		XI

	Там принуждали носить пальто,
	ибо холод лепил
	тело, забытое теми, кто
	раньше его любил,

	мраморным. Т. е. без легких, без
	имени, черт лица,
	в нише, на фоне пустых небес,
	на карнизе дворца.

	Там начинало к шести темнеть.
	В восемь хотелось лечь.
	Но было естественней каменеть
	в профиль, утратив речь.

		XII

        Двуногое - впрочем, любая тварь
        (ящерица, нетопырь) -
	прячет в своих чертах букварь,
	клеточную цифирь.

	Тело, привыкшее к своему
	присутствию, под ремнем
	и тканью, навязывает уму
	будущее. Мысль о нем.

        Что - лишнее! Тело в анфас уже
	само есть величина!
        сумма! Особенно - в неглиже,
	и лампа не включена.

		XIII

	В будущем цифры рассеют мрак.
	Цифры не умира.
	Только меняют порядок, как
	телефонные номера.

	Сонм их, вечным пером привит
	к речи, расширит рот,
	удлинит собой алфавит;
	либо наоборот.

	Что будет выглядеть, как мечтой
	взысканная земля
        с синей, режущей глаз чертой -
	горизонтом нуля.

		XIV

        Или - как город, чья красота,
	неповторимость чья
	была отраженьем своим сыта,
	как Нарцисс у ручья.

	Так размножаются камень, вещь,
	воздух. Так зрелый муж,
	осознавший свой жуткий вес,
	не избегает луж.

	Так, по выпуклому лицу
	памяти всеми пятью скребя,
	ваше сегодня, подстать слепцу,
	опознает себя.

		XV

	В будущем, суть в амальгаме, суть
	в отраженном вчера
	в столбике будет падать ртуть,
        летом - жужжать пчела.

	Там будут площади с эхом, в сто
	превосходящим раз
	звук. Что только повторит то,
	что обнаружит глаз.

	Мы не умрем, когда час придет!
	Но посредством ногтя
	с амальгамы нас соскребет
	какое-нибудь дитя!

		XVI

	Знай, что белое мясо, плоть,
	искренний звук, разгон
        мысли ничто не повторит - хоть
	наплоди легион.

	Но, как звезда через тыщу лет,
	ненужная никому,
	что не так источает свет,
	как поглощает тьму,

	следуя дальше, чем тело, взгляд
	глаз, уходя вперед,
	станет назад посылать подряд
	всЈ, что в себя вберет.

				<1978>

___+

		  Пора забыть верблюжий этот гам
		  и белый дом на улице Жуковской.
		   Анна Ахматова

	Помнишь свалку вещей на железном стуле,
	то, как ты подпевала бездумному "во саду ли,
	в огороде", бренчавшему вечером за стеною;
	окно, завешанное выстиранной простынею?
	Непроходимость двора из-за сугробов, щели,
	куда задувало не хуже, чем в той пещере,
	преграждали доступ царям, пастухам, животным,
	оставляя нас греться теплом животным
	да армейской шинелью. Что напевала вьюга
	переходящим за полночь в сны друг друга,
	ни пружиной не скрипнув, ни половицей,
	неповторимо ни голосом наяву, ни птицей,
	прилетевшей из Ялты. Настоящее пламя
	пожирало внутренности игрушечного аэроплана
	и центральный о'рган державы плоской,
	где китайская грамота смешана с речью польской.
	Не отдернуть руки, не избежать ожога,
	измеряя градус угла чужого
	в геометрии бедных, чей треугольник кратный
	увенчан пыльной слезой стоваттной.
	Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,
	когда торжество крестьянина под вопросом,
	сказуемое, ведомое подлежащим,
	уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим,
	от грамматики новой на сердце пряча
	окончание шепота, крика, плача.

				<1978>

___+
			Строфы

		   М. Б.

		I

	Наподобье стакана,
	оставившего печать
	на скатерти океана,
	которого не перекричать,
	светило ушло в другое
	полушарие, где
	оставляют в покое
	только рыбу в воде.

		II

	Вечером, дорогая,
	здесь тепло. Тишина
	молчанием попугая
	буквально завершена.
	Луна в кусты чистотела
	льет свое молоко:
	неприкосновенность тела,
	зашедшая далеко.

		III

	Дорогая, что толку
	пререкаться, вникать
	в случившееся. Иголку
	больше не отыскать
	в человеческом сене.
	Впору вскочить, разя
        тень; либо - вместе со всеми
	передвигать ферзя.

		IV

	Все, что мы звали личным,
	что копили, греша,
	время, считая лишним,
	как прибой с голыша,
        стачивает - то лаской,
        то посредством резца -
	чтобы кончить цикладской
	вещью без черт лица.

		V

	Ах, чем меньше поверхность,
	тем надежда скромней
	на безупречную верность
	по отношению к ней.
	Может, вообще пропажа
	тела из виду есть
	со стороны пейзажа
	дальнозоркости месть.

		VI

	Только пространство ко'рысть
	в тычущем вдаль персте
	может найти. И скорость
	света есть в пустоте.
	Так и портится зренье:
	чем ты дальше проник;
	больше, чем от старенья
	или чтения книг.

		VII

	Так же действует плотность
	тьмы. Ибо в смысле тьмы
	у вертикали плоскость
	сильно берет взаймы.
        Человек - только автор
	сжатого кулака,
	как сказал авиатор,
	уходя в облака.

		VIII

	Чем безнадежней, тем как-то
	проще. Уже не ждешь
	занавеса, антракта,
	как пылкая молодежь.
	Свет на сцене, в кулисах
	меркнет. Выходишь прочь
	в рукоплесканье листьев,
	в американскую ночь.

		IX

	Жизнь есть товар на вынос:
	торса, пениса, лба.
	И географии примесь
	к времени есть судьба.
	Нехотя, из-под палки
	признаешь эту власть,
	подчиняешься Парке,
	обожающей прясть.

		X

	Жухлая незабудка
	мозга кривит мой рот.
	Как тридцать третья буква,
	я пячусь всю жизнь вперед.
	Знаешь, все, кто далече,
        по ком голосит тоска -
	жертвы законов речи,
	запятых языка.

		XI

	Дорогая, несчастных
	нет! нет мертвых, живых.
        ВсЈ - только пир согласных
	на их ножках кривых.
	Видно, сильно превысил
	свою роль свинопас,
	чей нетронутый бисер
	переживет всех нас.

		XII

	Право, чем гуще россыпь
	черного на листе,
	тем безразличней особь
	к прошлому, к пустоте
	в будущем. Их соседство,
	мало проча добра,
	лишь ускоряет бегство
	по бумаге пера.

		XIII

	Ты не услышишь ответа,
	если спросишь "куда",
	так как стороны света
	сводятся к царству льда.
	У языка есть полюс,
	север, где снег сквозит
	сквозь Эльзевир; где голос
	флага не водрузит.

		XIV

        Бедность сих строк - от жажды
	что-то спрятать, сберечь;
	обернуться. Но дважды
	в ту же постель не лечь.
	Даже если прислуга
	там не сменит белье.
        Здесь - не Сатурн, и с круга
	не соскочить в нее.

		XV

	С той дурной карусели,
	что воспел Гесиод,
	сходят не там, где сели,
	но где ночь застает.
	Сколько глаза ни колешь
        тьмой - расчетом благим
	повторимо всего лишь
	слово: словом другим.

		XVI

	Так барашка на вертел
	нижут, разводят жар.
	Я, как мог, обессмертил
	то, что не удержал.
	Ты, как могла, простила
	все, что я натворил.
	В общем, песня сатира
	вторит шелесту крыл.

		XVII

	Дорогая, мы квиты.
	Больше: друг к другу мы
	точно оспа привиты
	среди общей чумы.
	Лишь объекту злоречья
	вместе с шансом в пятно
	уменьшаться, предплечье
	в утешенье дано.

		XVIII

        Ах, за щедрость пророчеств -
        дней грядущих шантаж -
	как за бич наших отчеств,
	память, много не дашь.
	Им присуща, как аист
	свЈртку, приторность кривд.
	Но мы живы, покамест
	есть прощенье и шрифт.

		XIX

	Эти вещи сольются
	в свое время в глазу
	у воззрившихся с блюдца
	на пестроту внизу.
	Полагаю, и вправду
        хорошо, что мы врозь -
	чтобы взгляд астронавту
	напрягать не пришлось.

		XX

	Вынь, дружок, из кивота
	лик Пречистой Жены.
        Вставь семейное фото -
	вид планеты с луны.
	Снять нас вместе мордатый
	не сподобился друг,
	проморгал соглядатай;
	в общем, всем недосуг.

		XXI

	Неуместней, чем ящер
	в филармонии, вид
	нас вдвоем в настоящем.
	Тем верней удивит
	обитателей завтра
	разведенная смесь
	сильных чувств динозавра
	и кириллицы смесь.

		XXII *(1)

	Все кончается скукой,
	а не горечью. Но
	это новой наукой
	плохо освещено.
        Знавший истину стоик -
	стоик только на треть.
	Пыль садится на столик,
	и ее не стереть.

		XXII

	Эти строчки по сути
	болтовня старика.
	В нашем возрасте судьи
	удлиняют срока.
	Иванову. Петрову.
	Своей хрупкой кости.
	Но свободному слову
	не с кем счеты свести.

		XXIII

	Так мы лампочку тушим,
	чтоб сшибить табурет.
        Разговор о грядущем -
	тот же старческий бред.
	Лучше всЈ, дорогая,
	доводить до конца,
	темноте помогая
	мускулами лица.

		XXIV

	Вот конец перспективы
	нашей. Жаль, не длинней.
        Дальше - дивные дивы
	времени, лишних дней,
	скачек к финишу в шорах
	городов, и т. п.;
	лишних слов, из которых
	ни одно о тебе.

		XXV

	Около океана,
	летней ночью. Жара
	как чужая рука на
	темени. Кожура,
	снятая с апельсина,
	жухнет. И свой обряд,
	как жрецы Элевсина,
	мухи над ней творят.

		XXVI

	Облокотясь на локоть,
	я слушаю шорох лип.
	Это хуже, чем грохот
	и знаменитый всхлип.
	Это хуже, чем детям
	сделанное "бо-бо".
	Потому что за этим
	не следует ничего.

				1978

   * Датировано по переводу в PS. - С. В.

   * 1. Эта строфа отсутствует в СИБ и в ЧР,  источник неизвестен.  - С.
В.

___+
			Шведская музыка

		   К. Х.

	Когда снег заметает море и скрип сосны
	оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
	до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
	может упасть безучастный голос?
	Пропадая без вести и'з виду, мир вовне
	сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка.
	...так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
	так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
	так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
	так стенные часы, сердцебиенью вторя,
	остановившись по эту, продолжают идти по ту
	сторону моря.

				1975

   * Датировано по переводу в TU. - С. В.

___+

	Я входил вместо дикого зверя в клетку,
	выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
	жил у моря, играл в рулетку,
	обедал черт знает с кем во фраке.
	С высоты ледника я озирал полмира,
	трижды тонул, дважды бывал распорот.
	Бросил страну, что меня вскормила.
	Из забывших меня можно составить город.
	Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
	надевал на себя что сызнова входит в моду,
	сеял рожь, покрывал черной толью гумна
	и не пил только сухую воду.
	Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
	жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
	Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
	перешел на шепот. Теперь мне сорок.
	Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
	Только с горем я чувствую солидарность.
	Но пока мне рот не забили глиной,
	из него раздаваться будет лишь благодарность.

				24 мая 1980

___+

	Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
        В эту пору - разгул Пинкертонам,
	и себя настигаешь в любом естестве
	по небрежности оттиска в оном.
	За такие открытья не требуют мзды;
	тишина по всему околотку.
	Сколько света набилось в осколок звезды,
	на ночь глядя! как беженцев в лодку.
	Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
	отщепенец, стервец, вне закона.
        За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта -
	пар клубами, как профиль дракона.
	Помолись лучше вслух, как второй Назорей,
	за бредущих с дарами в обеих
	половинках земли самозванных царей
	и за всех детей в колыбелях.

				1980

___+
			Стихи о зимней кампании 1980-го года

		  "В полдневный зной в долине Дагестана..."
		   М. Ю. Лермонтов

		I

	Скорость пули при низкой температуре
	сильно зависит от свойств мишени,
	от стремленья согреться в мускулатуре
	торса, в сложных переплетеньях шеи.
	Камни лежат, как второе войско.
	Тень вжимается в суглинок поневоле.
        Небо - как осыпающаяся известка.
	Самолет растворяется в нем наподобье моли.
	И пружиной из вспоротого матраса
	поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
	как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
	в грунт, покрывается твердой пленкой.

		II

	Север, пастух и сеятель, гонит стадо
	к морю, на Юг, распространяя холод.
	Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
	Механический слон, задирая хобот
	в ужасе перед черной мышью
	мины в снегу, изрыгает к горлу
	подступивший комок, одержимый мыслью,
	как Магомет, сдвинуть с места гору.
	Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
	отпускает им в полдень сухой избыток.
	Горы не двигаются, передавая
	свою неподвижность телам убитых.

		III

	Заунывное пение славянина
	вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
	человеческая свинина
	лежит на полу караван-сарая.
	Тлеет кизяк, ноги окоченели;
	пахнет тряпьем, позабытой баней.
	Сны одинаковы, как шинели.
	Больше патронов, нежели воспоминаний,
	и во рту от многих "ура" осадок.
	Слава тем, кто, не поднимая взора,
	шли в абортарий в шестидесятых,
	спасая отечество от позора!

		IV

	В чем содержанье жужжанья трутня?
        В чем - летательного аппарата?
	Жить становится так же трудно,
	как строить домик из винограда
        или - карточные ансамбли.
        Все неустойчиво (раз - и сдуло):
	семьи, частные мысли, сакли.
	Над развалинами аула
	ночь. Ходя под себя мазутом,
	стынет железо. Луна от страха
	потонуть в сапоге разутом
	прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

		V

	Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
	Ввезенная, сваленная как попало
	тишина. Растущая, как опара,
	пустота. Существуй на звездах
	жизнь, раздались бы аплодисменты,
	к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
        Убийство - наивная форма смерти,
	тавтология, ария попугая,
	дело рук, как правило, цепкой бровью
	муху жизни ловящей в своих прицелах
	молодежи, знакомой с кровью
	понаслышке или по ломке целок.

		VI

	Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
	ямку, заляг и слушай "уу" сирены.
        Новое оледененье - оледененье рабства
	наползает на глобус. Его морены
	подминают державы, воспоминанья, блузки.
	Бормоча, выкатывая орбиты,
	мы превращаемся в будущие моллюски,
	бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
	Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
	Поверни выключатель, свернись в калачик.
	Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
	Утром уже не встать с карачек.

		VII

	В стратосфере, всеми забыта, сучка
	лает, глядя в иллюминатор.
        "Шарик! Шарик! Прием. Я - Жучка".
	Шарик внизу, и на нем экватор.
	Как ошейник. Склоны, поля, овраги
	повторяют своей белизною скулы.
	Краска стыда вся ушла на флаги.
	И в занесенной подклети куры
	тоже, вздрагивая от побудки,
	кладут непорочного цвета яйца.
	Если что-то чернеет, то только буквы.
	Как следы уцелевшего чудом зайца.

				1980

___+

		   М. Б.

	То не Муза воды набирает в рот.
	То, должно, крепкий сон молодца берет.
	И махнувшая вслед голубым платком
	наезжает на грудь паровым катком.

	И не встать ни раком, ни так словам,
	как назад в осиновый строй дровам.
	И глазами по наволочке лицо
	растекается, как по сковороде яйцо.

	Горячей ли тебе под сукном шести
        одеял в том садке, где - Господь прости -
        точно рыба - воздух, сырой губой
	я хватал то, что было тогда тобой?

	Я бы заячьи уши пришил к лицу,
	наглотался б в лесах за тебя свинцу,
	но и в черном пруду из дурных коряг
	я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

	Но, видать, не судьба, и года не те.
        И уже седина стыдно молвить - где.
	Больше длинных жил, чем для них кровей,
	да и мысли мертвых кустов кривей.

	Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
	Нарисуй на бумаге простой кружок.
	Это буду я: ничего внутри.
        Посмотри на него - и потом сотри.

				1980

___+
			Эклога 4-я (зимняя)

		  Ultima Сumaei venit iam carminis aetas:
		  magnus ab integro saeclorum nascitur ordo...
		   Virgil. Eclogue IV *(1)

		   Дереку Уолкотту

		I

	Зимой смеркается сразу после обеда.
	В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.
	Зевок загоняет в берлогу простую фразу.
        Сухая, сгущенная форма света -
        снег - обрекает ольшаник, его засыпав,
	на бессоницу, на доступность глазу

	в темноте. Роза и незабудка
	в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым
	энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами
	оставляют следы. Ночь входит в город, будто
	в детскую: застает ребенка под одеялом;
	и перо скрипит, как чужие сани.

		II

	Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги
	обострившийся слух различает невольно тему
	оледенения. Всякое "во-саду-ли"
	есть всего-лишь застывшее "буги-вуги".
	Сильный мороз суть откровенье телу
	о его грядущей температуре

        либо - вздох Земли о ее богатом
	галактическом прошлом, о злом морозе.
	Даже здесь щека пунцо'веет, как редиска.
	Космос всегда отливает слепым агатом,
	и вернувшееся восвояси "морзе"
	попискивает, не застав радиста.

		III

	В феврале лиловеют заросли краснотала.
	Неизбежная в профиле снежной бабы
	дорожает морковь. Ограниченный бровью,
	взгляд на холодный предмет, на кусок металла,
        лютей самого металла - дабы
	не пришлось его с кровью

	отдирать от предмета. Как знать, не так ли
	озирал свой труд в день восьмой и после
	Бог? Зимой, вместо сбора ягод,
	затыкают щели кусками пакли,
	охотней мечтают об общей пользе,
	и вещи становятся старше на год.

		IV

	В стужу панель подобна сахарной карамели.
	Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую.
	Реже снятся дома, где уже не примут.
	Жизнь моя затянулась. По крайней мере,
	точных примет с лихвой хватило бы на вторую
	жизнь. Из одних примет можно составить климат

	либо пейзаж. Лучше всего безлюдный,
	с девственной белизной за пеленою кружев,
        - мир, не слыхавший о лондонах и парижах,
        мир, где рассеянный свет - генератор будней,
	где в итоге вздрагиваешь, обнаружив,
	что и тут кто-то прошел на лыжах.

		V

	Время есть холод. Всякое тело, рано
	или поздно, становится пищею телескопа:
	остывает с годами, удаляется от светила.
	Стекло зацветает сложным узором: рама
	суть хрустальные джунгли хвоща, укропа
	и всего, что взрастило

	одиночество. Но, как у бюста в нише,
	глаз зимой скорее закатывается, чем плачет.
	Там, где роятся сны, за пределом зренья,
	время, упавшее сильно ниже
	нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик
	шалуна из русского стихотворенья.

		VI

	Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,
        время - на время. Единственная преграда -
	теплое тело. Упрямое, как ослица,
	стоит оно между ними, поднявши ворот,
	как пограничник держась приклада,
	грядущему не позволяя слиться

	с прошлым. Зимою на самом деле
	вторник он же суббота. Днем легко ошибиться:
	свет уже выключили или еще не включили?
	Газеты могут печататься раз в неделю.
	Время глядится в зеркало, как певица,
        позабывшая, что' это - "Тоска" или "Лючия".

		VII

	Сны в холодную пору длинней, подробней.
	Ход конем лоскутное одеяло
	заменяет на досках паркета прыжком лягушки.