ельней старея.
	Но, прежде зимовавший у синиц,
	теперь он занимает у Борея.

	Не есть ли это взлет? Не обессудь
	за то, что в этой подлинной пустыне,
	по плоскости прокладывая путь,
	я пользуюсь альтиметром гордыни.
	Но впрямь, не различая впереди
	конца и обнаруживши в бокале
	лишь зеркальце свое, того гляди
	отыщешь горизонт по вертикали.

	Вот так, как медоносная пчела,
	жужжащая меж сосен безутешно,
	о если бы ирония могла
	со временем соперничать успешно,
	чего бы я ни дал календарю,
	чтоб он не осыпался сиротливо,
	приклеивая даже к январю
	опавшие листочки кропотливо.

	Но мастер полиграфии во мне,
	особенно бушующий зимою,
	хоронится по собственной вине
	под снежной скрупулезной бахромою.
	И бедная ирония в азарт
	впадает, перемешиваясь с риском.
	И выступает глуховатый бард
	и борется с почтовым василиском.

	Прости. Я запускаю петуха.
	Но это кукареку в стратосфере,
	подальше от публичного греха,
	не вынудит меня, по крайней мере,
	остановиться с каменным лицом,
	как Ахиллес, заполучивший в пятку
	стрелу хулы с тупым ее концом,
	и пользовать себя сырым яйцом,
	чтобы сорвать аплодисменты всмятку.

	Так ходики, оставив в стороне
	от жизни два кошачьих изумруда,
	молчат. Но если память обо мне
	отчасти убедительнее чуда,
	прости того, кто, будучи ленив,
	в пророчествах воспользовался штампом,
	хотя бы эдак век свой удлинив
	пульсирующим, тикающим ямбом.

	Снег, сталкиваясь с крышей, вопреки
	природе, принимает форму крыши.
	Но рифма, что на краешке строки,
	взбирается к предшественнице выше.
	И голос мой, на тысячной версте
	столкнувшийся с твоим непостоянством,
	весьма приобретает в глухоте,
	по форме совпадающей с пространством.

	Здесь, в северной деревне, где дышу
	тобой, где увеличивает плечи
	мне тень, я возбуждение гашу,
	но прежде парафиновые свечи,
	чтоб тенью не был сон обременен,
	гашу, предоставляя им в горячке
	белеть во тьме, как новый Парфенон
	в периоды бессоницы и спячки.

				декабрь 1964

   * В  сб. ФВ под заглавием "Зимняя почта" и с пронумерованными строфа-
ми. - С. В.

___+
			Сонет

	Ты, Муза, недоверчива к любви,
	хотя сама и связана союзом
	со Временем (попробуй разорви!).
	А Время, недоверчивое к Музам,
	щедрей последних, на беду мою
	(тут щедрость не уступит аппетитам).
	И если я любимую пою,
	то не твоим я пользуюсь кредитом.

	Не путай одинаковые дни
	и рифмы. Потерпи, повремени!
	А Время уж не спутает границ!
	Но, может быть, хоть рифмы воскрешая,
	вернет меня любимой, арку птиц
	над ней то возводя, то разрушая.

				декабрь 1964

___

	Заснешь с прикушенной губой
	средь мелких жуликов и пьяниц.
	Заплачет горько над тобой
	Овидий, первый тунеядец.

	Ему все снился виноград
	вдали Италии родимой.
	А ты что видишь? Ленинград
	в зиме его неотразимой.

	Когда по набережной снег
	метет, врываясь на Литейный,
	спиною к ветру человек
	встает у лавки бакалейной.

	Тогда приходит новый стих,
	ему нет равного по силе.
	И нет защитников таких,
	чтоб эту точность защитили.

	Такая жгучая тоска,
	что ей положена по праву
	вагона жесткая доска,
	опережающая славу.

				1964

   * Стихотворение отсутствует в СИБ. - С. В.

___+
			Колыбельная

	Зимний вечер лампу жжет,
	день от ночи стережет.
	Белый лист и желтый свет
	отмывают мозг от бед.

	Опуская пальцы рук,
	словно в таз, в бесшумный круг,
	отбеляя пальцы впрок
	для десятка темных строк.

	Лампа даст мне закурить,
	буду щеки лампой брить
	и стирать рубашку в ней
	еженощно сотню дней.

	Зимний вечер лампу жжет,
	вены рук моих стрижет.
	Зимний вечер лампу жжет.
	На конюшне лошадь ржет.

				1964

___+
			Новые стансы к Августе

		   М. Б.

		I

	Во вторник начался сентябрь.
	Дождь лил всю ночь.
	Все птицы улетели прочь.
	Лишь я так одинок и храбр,
	что даже не смотрел им вслед.
	Пустынный небосвод разрушен, *(1)
	дождь стягивает просвет.
	Мне юг не нужен.

		II

	Тут, захороненный живьем,
	я в сумерках брожу жнивьем.
	Сапог мой разрывает поле,
	бушует надо мной четверг,
	но срезанные стебли лезут вверх,
	почти не ощущая боли.
	И прутья верб,
	вонзая розоватый мыс
	в болото, где снята охрана,
	бормочут, опрокидывая вниз
	гнездо жулана.

		III

	Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.
	Я шаг свой не убыстрю.
	Известную тебе лишь искру
	гаси, туши.
	Замерзшую ладонь прижав к бедру,
	бреду я от бугра к бугру,
	без памяти, с одним каким-то звуком,
	подошвой по камням стучу.
	Склоняясь к темному ручью,
	гляжу с испугом.

		IV

	Что ж, пусть легла бессмысленности тень
	в моих глазах, и пусть впиталась сырость
        мне в бороду, и кепка - набекрень -
	венчая этот сумрак, отразилась
	как та черта, которую душе
        не перейти -
	я не стремлюсь уже
	за козырек, за пуговку, за ворот,
	за свой сапог, за свой рукав.
	Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,
	что где-то я пропорот: холод
	трясет его, мне в грудь попав.

		V

	Бормочет предо мной вода,
	и тянется мороз в прореху рта.
	Иначе и не вымолвить: чем может
	быть не лицо, а место, где обрыв
	произошел?
	И смех мой крив
	и сумрачную гать тревожит.
	И крошит темноту дождя порыв.
	И образ мой второй, как человек,
	бежит от красноватых век,
	подскакивает на волне
	под соснами, потом под ивняками,
	мешается с другими двойниками,
	как никогда не затеряться мне.

		VI

	Стучи и хлюпай, жуй подгнивший мост.
	Пусть хляби, окружив погост,
	высасывают краску крестовины.
	Но даже этак кончиком травы
	болоту не прибавить синевы...
	Топчи овины,
	бушуй среди густой еще листвы,
	вторгайся по корням в глубины!
	И там, в земле, как здесь, в моей груди
	всех призраков и мертвецов буди,
	и пусть они бегут, срезая угол,
	по жниву к опустевшим деревням
	и машут налетевшим дням,
	как шляпы пу'гал!

		VII

	Здесь на холмах, среди пустых небес,
	среди дорог, ведущих только в лес,
	жизнь отступает от самой себя
	и смотрит с изумлением на формы,
	шумящие вокруг. И корни
	вцепляются в сапог, сопя,
	и гаснут все огни в селе.
	И вот бреду я по ничьей земле
	и у Небытия прошу аренду,
	и ветер рвет из рук моих тепло,
	и плещет надо мной водой дупло,
	и скручивает грязь тропинки ленту.

		VIII

	Да, здесь как будто вправду нет меня,
	я где-то в стороне, за бортом.
	Топорщится и лезет вверх стерня,
	как волосы на теле мертвом,
	и над гнездом, в траве простертом,
	вскипает муравьев возня.
	Природа расправляется с былым,
        как водится. Но лик ее при этом -
        пусть залитый закатным светом -
	невольно делается злым.
        И всею пятернею чувств - пятью -
	отталкиваюсь я от леса:
	нет, Господи! в глазах завеса,
	и я не превращусь в судью.
	А если на беду свою
	я все-таки с собой не слажу,
	ты, Боже, отруби ладонь мою,
	как финн за кражу.

		IX

	Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.
	Из уст моих не вырвется стенанье.
	Вот я стою в распахнутом пальто,
	и мир течет в глаза сквозь решето,
	сквозь решето непониманья.
	Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
	Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
	горит луна. Пусть так. По небесам
	я курс не проложу меж звезд и капель.
	Пусть эхо тут разносит по лесам
	не песнь, а кашель.

		X

        Сентябрь. Ночь. Все общество - свеча.
	Но тень еще глядит из-за плеча
	в мои листы и роется в корнях
	оборванных. И призрак твой в сенях
	шуршит и булькает водою
	и улыбается звездою
	в распахнутых рывком дверях.

	Темнеет надо мною свет.
	Вода затягивает след.

		XI

	Да, сердце рвется все сильней к тебе,
        и оттого оно - все дальше.
	И в голосе моем все больше фальши.
	Но ты ее сочти за долг судьбе,
	за долг судьбе, не требующей крови
	и ранящей иглой тупой.
        А если ты улыбку ждешь - постой!
	Я улыбнусь. Улыбка над собой
	могильной долговечней кровли
	и легче дыма над печной трубой.

		XII

	Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?
	И что здесь подо мной: вода? трава?
	отросток лиры вересковой,
	изогнутый такой подковой,
	что счастье чудится,
	такой, что, может быть,
	как перейти на иноходь с галопа
	так быстро и дыхания не сбить,
	не ведаешь ни ты, ни Каллиопа.

				1964

   * 1. "Холодный  небосвод разрушен" - в книге "Новые стансы к Августе"
(1983). - С. В.

___+
			Песня

	Пришел сон из семи сЈл.
	Пришла лень из семи деревень.
	Собирались лечь, да простыла печь.
	Окна смотрят на север.
	Сторожит у ручья скирда ничья,
	и большак развезло, хоть бери весло.
	Уронил подсолнух башку на стебель.

	То ли дождь идет, то ли дева ждет.
	Запрягай коней да поедем к ней.
	Невеликий труд бросить камень в пруд.
	Подопьем, на шелку постелим.
	Отчего молчишь и как сыч глядишь?
	Иль зубчат забор, как еловый бор,
	за которым стоит терем?

	Запрягай коня да вези меня.
	Там не терем стоит, а сосновый скит.
	И цветет вокруг монастырский луг.
	Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
	Не раздумал пока, запрягай гнедка.
        Всем хорош монастырь, да с лица - пустырь
	и отец игумен, как есть, безумен.

				1964

___+

		  "Работай, работай, работай..."
		   А. Блок

		  "Не спи, не спи, работай..."
		   Б. Пастернак

	Смотри: экономя усилья,
	под взглядом седых мастеров,
	работает токарь Васильев,
	работает слесарь Петров.

	А в сумрачном доме напротив
	директор счета ворошит,
	сапожник горит на работе,
	приемщик копиркой шуршит.

	Орудует дворник лопатой,
	и летчик гудит в высоте,
	поэт, словно в чем виноватый,
	слагает стихи о труде.

	О, как мы работаем! Словно
	одна трудовая семья.
	Работает Марья Петровна,
	с ней рядом работаю я.
	Работают в каждом киоске,
	работают в каждом окне.

	Один не работает Бродский,
	все больше он нравится мне.

				1964

   * Стихотворение отсутствует в СИБ. - С. В.

___+
			Неоконченный отрывок

		I

	Ну, время песен о любви, ты вновь
	склоняешь сердце к тикающей лире,
	и все слышней в разноголосном клире
	щебечет силлабическая кровь.
	Из всех стихослагателей, со мной
	столь грозно обращаешься ты с первым
	и бьешь календарем своим по нервам,
	споласкивая легкие слюной.

	Ну, время песен о любви, начнем
	раскачивать венозные деревья
	и возгонять дыхание по плевре,
	как пламя в позвоночнике печном.
	И сердце пусть из пурпурных глубин
	на помощь воспаленному рассудку
        - артерии пожарные враскрутку! -
	возгонит свой густой гемоглобин.

	Я одинок. Я сильно одинок.
	Как смоква на холмах Генисарета.
	В ночи не украшает табурета
	ни юбка, ни подвязки, ни чулок.
	Ища простой женоподобный холм,
	зрачки мои в анархии бессонной
	бушуют, как прожекторы над зоной,
	от мужеских отталкиваясь форм.

	Кто? Бог любви? Иль Вечность? Или Ад
	тебя послал мне, время этих песен?
	Но все равно твой календарь столь тесен,
	что стрелки превосходят циферблат,
	смыкаясь (начинается! не в срок!),
	как в тесноте, где комкается платье,
	в немыслимое тесное объятье,
	чьи локти вылезают за порог.

		II

	Трубит зима над сумраком полей
	в фанфары юго-западного ветра,
	и снег на расстояньи километра
	от рвущихся из грунта тополей
	кружится недоверчиво, как рой
	всех ангелов, над тем, кто не безгрешен,
	исследуя полдюжины скворешен
	в трубу, как аустерлицкий герой.

	Отходят листья в путь всея земли,
	и ветви торжествуют над пространством.
	Но в мужестве, столь родственном с упрямством,
	крах доблести. Скворчиные кремли,
        вы брошены! и клювы разодрав -
        крах доблести - без ядер, без патронов
	срываются с вороньих бастионов
	последние защитники стремглав.

        Пора! И сонмы снежные - к земле.
	Пора! И снег на кровлях, на обозах.
	Пора! И вот на поле он, во мгле
	на пнях, наполеоном на березах.

                                1964 - 1965, Норенская

___+

	Он знал, что эта боль в плече
	уймется к вечеру, и влез
	на печку, где на кирпиче
	остывшем примостился, без

	движенья глядя из угла
	в окошко, как закатный луч
	касался снежного бугра
	и хвойной лесопилки туч.

	Но боль усиливалась. Грудь
	кололо. Он вообразил,
	что боль способна обмануть,
	чти, кажется, не хватит сил

	ее перенести. Не столь
	испуган, сколько удивлен,
	он голову приподнял; боль
	всегда учила жить, и он,

	считавший: ежели сполна
        что вытерпел - снесет и впредь,
	не мог представить, что она
	его заставит умереть.

	Но боли не хватило дня.
	В доверчивости, чьи плоды
	теперь он пожинал, виня
	себя, он зачерпнул воды

	и впился в телогрейку ртом.
	Но так была остра игла,
	что даже и на свете том
        - он чувствовал - терзать могла.

	Он августовский вспомнил день,
	как сметывал высокий стог
	в одной из ближних деревень,
	и попытался, но не смог

	названье выговорить вслух:
	то был бы просто крик. А на
	кого кричать, что свет потух,
	что поднятая вверх копна

	рассыплется сейчас, хотя
	он умер. Только боль, себе
	пристанища не находя,
	металась по пустой избе.

                                1964 - 1965

___+
			Отрывок

	Назо к смерти не готов.
	Оттого угрюм.
	От сарматских холодов
	в беспорядке ум.
	Ближе Рима ты, звезда.
	Ближе Рима смерть.
	Преимущество: туда
	можно посмотреть.

	Назо к смерти не готов.
	Ближе (через Понт,
	опустевший от судов)
        Рима - горизонт.
        Ближе Рима - Орион
	между туч сквозит.
	Римом звать его? А он?
	Он ли возразит.

	Точно так свеча во тьму
	далеко видна.
	Не готов? А кто к нему
	ближе, чем она?
	Римом звать ее? Любить?
	Изредка взывать?
	Потому что в смерти быть,
	в Риме не бывать.

	Назо, Рима не тревожь.
	Уж не помнишь сам
	тех, кому ты письма шлешь.
	Может, мертвецам.
	По привычке. Уточни
	(здесь не до обид)
	адрес. Рим ты зачеркни
	и поставь: Аид.

                                1964 - 1965

___+
			Отрывок

		   Sad man jokes his own way *(1)

	Я не философ. Нет, я не солгу.
	Я старый человек, а не философ,
	хотя я отмахнуться не могу
	от некоторых бешеных вопросов.
	Я грустный человек, и я шучу
	по-своему, отчасти уподобясь
	замку. А уподобиться ключу
	не позволяет лысина и совесть.
	Пусть те правдоискатели, что тут
	не в силах удержаться от зевоты,
	себе по попугаю заведут,
	и те цедить им будут анекдоты.
	Вот так же, как в прогулке нагишом,
        вот так - и это, знаете, без смеха -
	есть что-то первобытное в большом
	веселии от собственного эха.
	Серьезность, к сожалению, не плюс.
	Но тем, что я презрительно отплюнусь,
	я только докажу, что не стремлюсь
	назад, в глубокомысленную юность.
	Так зрелище, приятное для глаз,
	башмак заносит в мерзостную жижу.
	Хоть пользу диалектики как раз
	в удобстве ретроспекции я вижу.

	Я не гожусь ни в дети, ни в отцы.
	Я не имею родственницы, брата.
	Соединять начала и концы
	занятие скорей для акробата.
	Я где-то в промежутке или вне.
	Однако я стараюсь, ради шутки,
	в действительности стоя в стороне,
	настаивать, что "нет, я в промежутке"...

				1964(?)

   * 1. Грустный человек шутит на свой манер (англ.). (прим. в СИБ)

___

	Пришла зима, и все, кто мог лететь,
        покинули пустую рощу - прежде,
	чем быстрый снег их перья смог задеть,
	добавить что-то к легкой их одежде.
        Раскраска - та ж, узор ничем не смят,
	и пух не смят водой, в нее попавшей.
	Они сокрылись, платья их шумят,
	несясь вослед листве, пример подавшей.
	Они исчезли, воздух их сокрыл,
	и лес ночной сейчас им быстро дышит,
	хоть сам почти не слышит шумных крыл;
	они одни вверху друг друга слышат.
	Они одни... и ветер вдаль, свистя,
        верней - крича, холмов поверх лесистых,
	швыряя вниз, толкая в грудь, крутя,
        несет их всех - охапку тусклых листьев.
	Раскрыты клювы, перья, пух летит,
	опоры ищут крылья, перья твердой,
	но пуще ветер в спины их свистит,
	сверкает лист изнанкой красной, желтой.
	Дуй, дуй, Борей, неси их дальше, прочь,
	вонзайся в них стрелой бесплотной, колкой,
	дуй, дуй, Борей, неси их вон из рощ,
	то вверх, то вниз, толкай их, крылья комкай.
	Дуй, дуй, Борей, неси их прочь во мгле,
	щепи им клювы, лапки, что придется,
	дуй, дуй, Борей, прижми их вниз, к земле,
	узоры рви, прибавь с листвой им сходства.
	Дуй, дуй, гони их прочь из этих мест,
	дуй, дуй, кричи, свисти им вслед невнятно,
	пусть круг, пятно сольются в ленту, в крест,
	пусть искры, крест сольются в ленту, в пятна.
	Дуй, дуй, пускай все станет в них другим,
	пускай воззрится дрозд щеглиным взглядом,
	пускай предстанет дятел вдруг таким,
	каким был тот, кто вечно был с ним рядом.
	Стволом? Листвой? Стволом. Нет-нет, листвой.
	Пускай он сам за ней помчится следом.
	Дуй, дуй, Борей, пускай под этот вой
	сольется он с листвой не только цветом.
	Пусть делит участь так, как кров делил,
	пусть делит вплоть до снега, вплоть до смерти,
	пускай кричит, чтоб Бог им дни продлил,
        продлил листве - "с моими смерьте, смерьте".
	Но тщетно, роща, тщетно, тщетно, лес,
	не может слиться дом с жильцом, и вспышка
	любви пройдет. Смотри, ведь он исчез.
	А как же крик? Какой? Да тот. Ослышка.
	Снег, снег летит, уж больше нет родства,
	уж белых мух никто не клюнет слепо.
	Что там чернеет? Птицы. Нет, листва,
	листва к земле прижалась, смотрит в небо.
	Не крылья это? Нет. Не клювы? Нет.
	То листья, стебли, листья, стебли, листья,
	лицом, изнанкой молча смотрят в свет,
	нет, перьев нет, окраска волчья, лисья.
	Снег, снег летит, со светом сумрак слит,
	порыв последний тонкий ствол пинает,
	лист кверху ликом бедный год сулит,
	хоть сам того не знает, сам не знает.
        Изнанкой кверху - грузный, полный год,
        огромный колос - хлеб мышиный, птичий;
	лицо к земле, не жди, не жди невзгод,
	ищи в листве, ищи сейчас отличий.
	Снег, снег летит, куда ты мчишься, мышь.
        Уж поздно - снег, пора, чтоб все вы спали.
	Зачем ерошишь копны, что шуршишь,
	куда ты мчишь. Смотри, как листья пали.
	Изнанкой кверху, ликом кверху, вниз,
        не все ль одно - они простерлись ниц,
	возврата нет для них к ветвям шумевшим.
	Так что ж они шуршат, шумят, скользят,
	пытаясь лечь не так, как вышло сразу,
	сейчас земля и свет небес грозят
        одной бедой - одною стужей глазу.
	Да есть ли глаз. О нет. Да есть ли слух.
	Не все ль одно, что скрыто в мертвых взорах.
	Не все ль равно, коль он незряч и глух.
        А есть ли голос. Нет - но слышен шорох.
	Не все ль одно (листу) как лечь, как пасть,
	земля поглотит, зимний снег застудит.
	Один апрель во всем разбудит страсть,
	разбудит страсть и шум в ветвях разбудит.
	Не все ль равно, не все ль одно, как лечь,
	не все ль равно, чем здесь к земле прижались,
	разжали пальцы, вмиг прервали речь,
	исчезли в ночь, умчались прочь, сорвались.
	Во тьму, во мрак, застлали тьму ковром
	неровным, пестрым, вверх и вниз изнанкой.
        Не все ль одно - и снег блестит как хром,
	искрясь венцом над каждой черной ранкой.
        Не все ль равно - нет-нет, блестит звезда,
	листва безмолвно слышит крик суровый,
	слова о том, что в смертный миг уста
        шепнут - то их настигнет в жизни новой.
	То станет пылью, что в последний миг
	небесный свет зальет; то станет гнилью,
        что смотрит в землю, - листья слышат крик,
	и шум вослед стремится их усилью.
	Что видит глаз, о чем шепнут уста,
	что встретит слух, что вдруг коснется мозга,
	настигнет снова скрытый вид листа...
	ищи вокруг... быстрей... пока не поздно.
	Снег, снег летит; о чем в последний миг
        подумаешь, тем точно станешь после, -
	предметом, тенью, тем, что возле них,
	птенцом, гнездом, листвою, тем, что подле.
	При смерти нить способна стать иглой,
        при смерти сил - мечта - желаньем страстным,
        холмы - цветком, цветок - простой пчелой,
        пчела - травой, трава - опять пространством.
	Скворец в гнезде спешит сменить наряд
        (страшась тех мест, где - мнит он - черно, пусто),
	вступающий в известный сердцу ряд,
	живущий в подтвержденье правды чувства.
	Про это вспоминает край лишь тот,
	где все полно жужжанья, крику, свету,
	борясь, что сил, с виденьем тьмы,