пустот,
	отчаянно к себе зовет победу:
	"Вернись же, лето. Стог, вернись хоть стог.
	Вернись же, лето, что ж ты прочь из мозга
	летишь стремглав, вернись хоть ты, росток
	ночной травы, вернись, уж поздно, поздно.
	Вернись хоть стог, вернись хоть сноп, хоть жгут,
	вернись хоть серп, вернись хоть клок туманный
	в рассветный час, вернись, вернись, лоскут
	туманной ленты в сонной роще рваный.
	Прочь, прочь, ночной простор (и блеск огня),
	прочь, прочь, звезда над каждой черной кроной,
	прочь, прочь, закат, исчезни, сумрак дня,
	прочь, прочь, леса, обрывы, грач с вороной.
	Прочь, прочь, холмы, овраги, тень куста,
	прочь, прочь, лиса, покиньте, волки, память.
	Прочь, клевер, мох, сокройтесь в те места,
	где ветер мчит: ведь вас ему не ранить.
	Прочь, ветер, прочь, вокруг еще светло.
        Прочь, прочь, листва - с ветвей, от взора - скройся.
	Прочь, лес родной, и прочь, мое крыло,
	из мозга прочь, закройся клюв, не бойся".
	Снег, снег летит. Прощай, скворец в гнезде.
	Прощай, прощай, борись за то, чтоб вспомнить.
	Спеши, спеши, смотри: уж снег везде.
	Родной весной попробуй ум наполнить.
	Снег, снег летит. Вокруг бело, светло.
	Одна звезда горит над спящей пашней.
	Чернеет лес, озера льдом свело,
	и твой на дне заснул двойник всегдашний.
	Засни и ты. Забудь тот крик, забудь.
	Засни и ты: смотри, как соснам спится.
	Всегда пред сном твердишь о чем-нибудь,
	но вот в ответ совсем другое снится.
	Снег, снег летит, скрывая красных лис,
	волков седых, озерным льдом хрустящих,
	и сны летят со снегом вместе вниз
	и тают, здесь, во тьме, меж глаз блестящих.
	Снег, снег летит, и хлопья быстро льнут
	к ночным путям, к флюгаркам мертвых стрелок
	и к перьям их, огни на миг сверкнут,
        и вновь лишь ночь видна - а где - в пробелах.
	Снег, снег летит и глушит каждый звук,
	горох свистков до снежных баб разносит,
        нельзя свистеть - и рынду рвет из рук -
	нельзя звонить, и рельсы быстро косит.
	Нельзя свистеть. Нельзя звонить, кричать.
	Снег, снег летит, и нет ни в ком отваги.
	Раскроешь рот, и вмиг к устам печать
	прильнет, сама стократ белей бумаги.
	Снег, снег летит, и хлопья льнут к "носкам",
	к кускам угля, к колодкам, скрытым шлаком,
	к пустынным горкам, к стрелкам, к "башмакам",
	к пустым мостам, к пикетным снежным знакам.
	А где столбы. Их нет, их нет, каюк.
	Нельзя снестись ни с чем посредством почты.
	Нельзя свистеть, нельзя звонить на юг,
        стучать ключом, уж только избы - точки.

	Снег, снег летит, и хлопья льнут к трубе,
	к "тарелкам" льнут, к стаканам красным, к брусу,
	к латуни льнут, сокрывшей свист в себе,
	к торцу котла, к буграм разборным, к флюсу.
	Заносит все: дыру, где пар пищит,
	масленку, болт, рождает ужас точность,
	площадки все, свисток, отбойный щит,
	прожектор скрыт, торчат холмы песочниц.
	Заносит все: весь тендер сверху вниз,
	скрывает шток, сугроб растет с откоса,
	к кулисам льнет, не видно щек кулис,
	заносит путь, по грудь сокрыл колеса.
	Где будка? Нет: один большой сугроб.
	Инжектор, реверс, вместе с прочей медью,
	не скрипнув, нет, нырнули в снежный гроб,
	последний дым послав во тьму за смертью.
	Все, все занес. Нырнул разъезд в пургу.
	Не хочет всплыть. Нет сил скитаться в тучах.
	Погасло все. "Столыпин" спит в снегу.
	И избы спят. Нет-нет, не будит ключ их.
	Заносит все: ледник, пустой думпкар,
	толпу платформ заносит ровно, мерно,
	гондолы все, больших дрезин оскал,
	подъемный парк, иглу стрелы, цистерну.
	Заносит пульмана в полночной мгле,
	заносит крыши, окна, стенки, двери,
	подножки их, гербы, замки, суфле,
	зато внутри темно, по крайней мере.
	Пути в снегу, составы, все в снегу,
	вплетают ленты в общий снежный хаос,
	сливаясь с ним, срываясь с ним в пургу.
	Исчез вокзал. Плывет меж туч пакгауз.
        Часы - их нет. И желтый портик взят
        в простор небес - когда? - не вспомнить часа.
	Лишь две дуги карнизов тут скользят,
	как буквы "С", слетев со слова "касса".
	Исчезло все, но главный зимний звук
	нашел себе (пускай безмолвный) выход.
	Ни буквы нет на сотню верст вокруг.
        Но что сильней - сильней, чем страсть и прихоть?
	Но все молчит, но все молчит, молчит.
	И в самой кассе здесь не видно света,
	весь мир исчез, и лишь метель стучит,
	как поздний гость, в окно и в дверь буфета.

        "Огонь и свет - меж них разрыва нет".
	Чем плох пример? хоть он грозит бездушьем
	тому, кто ждет совсем иных примет:
	союз с былым сильней, чем связь с грядущим...
	Метель стучит. Какой упорный стук.
	Но тверд засов, и зря свеча трепещет.
	Напрасно, зря. И вот уж стул потух,
	зато графин у входа ярко блещет.
        Совсем собор... Лишь пол - воды черней.
        Зато брега светлы, но ярче - правый...
	Холмы, как волны, но видней вдвойне,
	и там, в холмах, блестит собор двуглавый.
        Состав подгонишь - все блестит как снег.
        Холмы как снег, и мост - как будто иней
	покрыл его, и как там брать разбег:
	зеленый там горит совсем как синий.
	Молчанье, тишь. Вокзал лежит в тени.
        Пути блестят. "Какой зажгли?" - "Как будто...
        как будто синий". - "Спятил". - "Сам взгляни".
	Взаправду в небе лютик светит смутно...
	Налей еще... вон этой, красной. Да...
	Свеча дрожит, то ту, то эту стену
	залив огнем... Куда ты встал, куда?
	Куда спешишь: метель гремит. "На смену".

	Вон этой, красной... лучше вместе с ней
	терпеть метель и ночь (ловлю на слове),
        чем с кем живым... Ведь только кровь - красней...
        А так она - погуще всякой крови...
	Налей еще... Смотри: дрожит буфет.
	Метель гремит. Должно быть, мчит товарный...
	Не нравится мне, слышишь... красный цвет:
	во рту всегда какой-то вкус угарный.
	В Полесье, помню, был дощатый пост...
	Помощник жил там полный год с родными.
	Разбил им клумбы... все тотчас же в рост...
        А маки, розы - что ж я делал с ними?
        Поверишь - рвал, зрачок не смог снести
        оскомы той - они и так уж часты.
        Поверишь - рвал... бросал в песок, в кусты.
        Зато уж там - повсюду флоксы, астры...
	Не верь, не верь. Куда ж ты встал? Пора?
	Ну что ж, ступай. Неужто полночь? Полночь.
	Буфет дрожит, звенит. Тебе с утра?
	Белым-бело... Бог в помощь... ладно... В помощь.

	Метель гремит. Товарный мчит во тьму.
	Буфет дрожит, как лист осенней ночью.
	Примчался волк и поднял лик к нему.
	Глядит из туч Латона вместе с дочью.
        Состав ревет - верней, один гудок
        взревел во тьме - все стадо спит - и скрежет
	стоит такой... того гляди, как рог,
	в пустой буфет громадный буфер врежет.
	Дрожит графин, дрожит стакан с вином,
	дрожит пейзаж, сползает на пол веник,
	дрожит мой стол, дрожит герань с окном,
	ножи звенят, как горстка мелких денег...
        А помнишь - в Орше: точно так же - ночь.
	Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил?
        Буфет открыт - такой, как здесь, точь-в-точь.
	Луна горит, и звезды смотрят в Гомель.
        На стрелке - кровь. А в небе - желтый свет:
	горит луна меж всех созвездий близких.
        Не грех смешать - и вот он дал в буфет,
	и тот повис на двух чугунных дисках.

	Торец котла глядит своей звездой
	невесть куда, но только прочь от смерти.
	Котел погас. Но дым валит густой.
	(Сама труба нет-нет мелькнет в просвете.)
	Горит буфет; и буфер влез в огонь,
	вдвоем с луной дробясь в стекле бутылок.
	Трещит линоль, и к небу рвется вонь,
	прожектор бьет сквозь черный стул в затылок.
	Пылает стол, взметает дым кайму
	бумажных штор, и тут же скатерть, вторя
	струе вина, в большой пролом, во тьму
	сквозь весь пожар бежит, как волны моря.
	Светлым-светло, глазам смотреть невмочь,
	как край стекла, залитый светом, блещет.
	Задев его, снаружи льется ночь,
	густой рекой беззвучно на пол хлещет.
	И щель в полу дрожит: сейчас хлебну.
	Не трусь! Не трусь! Трещат торцы сухие.
	Салат и сельдь, сверкнув, идут ко дну.
        Тарелки - вдрызг, но сельдь в своей стихии.
	Лишь ценник цел (одна цена, без слов!),
	торчит из волн (как грот, видавший виды).
	Иным пловцам руно морских валов
	втройне длинней, чем шерсть овец Колхиды.
        И пламя - в дверь. Но буфер дверь прижал.
        В окно - нельзя: оттуда звезды льются.
	Еще чуть-чуть, и ночь зальет пожар.
	Столкнув яйцо, огонь вскочил на блюдце.
	И вплавь, и вплавь, минуя стойку, печь,
	гребя вдоль них своей растущей тенью
        к сухой стене, - но доски дали течь,
	буфет осел и хлещет наземь темью.

	Шипит мускат, на волны масло льет.
	Чугунный брус прижался к желтым стульям.
	Торец котла своей звездой вперед,
	Бог весть куда, глядит сквозь бывший пульман.
        Бегун в песке. Другой бегун - в леске.
	Блестящий рельс сплелся с кулисой насмерть.
	Нельзя разнять. И шток застыл в броске.
	И тендер сам по грудь зарылся в насыпь.
	Улисс огня плывет в ночной простор.
	Кусты чадят. Вокруг трава ослепла:
	в былую жизнь прожектор луч простер,
	но в данный миг пред ним лишь горстка пепла.
        А в нем пейзаж (не так ли жизнь в былом) -
	полесский край, опушка в копнах сена,
	изгиб реки; хоть тут железный лом
	сейчас блестит сильней излучин Сейма.
	Былое спит. И сильный луч померк.
	Отбойный щит в сухой траве простерся.
	Одна труба взглянуть способна вверх:
	луна ведет подсчет убыткам ОРСа.

	Пожарник, спать, и суд линейный, спать!
	Полесье, спать! Метель пошла тиранить.
	Чугунный конь бежит по рельсам вспять.
	Буфет, кряхтя, встает, упершись в память.
        На стрелке - гм - неужто там салат?
	Нет-нет, взгляни: салат блеснет в тарелке.
	Инспектор, спать! (А суд линейный рад.)
	А где же сельдь? Должно быть, вышла к стрелке.
        На стрелке - черт, налей еще сюда.
	Налей еще вон этой, красной. Впрочем,
	налей вон той, чуть-чуть... ах, там вода.
	Тогда давай уж красной. Стоп. Не очень.
        На стрелке - черт! Как застит свет слеза.
	Неужто пьян? Нет-нет, послушны ноги...
        А в небе что? - Не грех закрыть глаза.
	Закрыть глаза и вверх свернуть с дороги.

	Повсюду ночь. Нырнул в пургу откос.
	Флюгарки спят в своей застывшей жести.
	Инспектор, прочь! Не суй свой длинный нос.
	Быстрей вали в постель с портфелем вместе.
        Инспектор, спать! Ни рук, ни глаз, ни уст -
	блестит окно, инспектор дремлет дома.
	Стакан мой пуст, и вот буфет мой пуст,
	и сам я пьян, чтоб клясть портфель фантома.
	Пурга свистит. Зрачок идет ко дну
	в густой ночи. Нужна ли страсти память?
	Слезится глаз. Нужна, как ночь огню.
	Что ж! тем верней во мрак хрусталик канет.
	Вперед, зрачок. Слезись. Не клюнет сельдь.
	Леса (слеза) дрожит, и к тонкой жерди
        стремится дрожь - и вот трепещет жердь:
	леса длинна, но вряд ли глубже смерти.
	Кто клюнул? Смерть? Ответь! Леса кружит,
        и гнется жердь, как тонкий мост - вернее:
	леса кружит, и вот мой мозг дрожит:
	втянуть сюда иль кануть вслед за нею?

	Снег, снег летит. Куда все скрылись, мать!
	Стаканы спят, припав к салфеткам грязным.
	Лишь печь горит, способна век внимать,
	раскрыв свой рот, моим словам бессвязным.
	Гори, гори и слушай песнь мою.
	И если нет во мне стремленья к мнимым
        страстям - возьми ее в струю,
        в свою струю - и к небу вместе с дымом.
	Зрачок на дне. Другой в огне. При мне
	лишь песнь моя да хлеб на грязной вилке.
	Гори сильней. Ведь каждый звук в огне
	бушует так, как некий дух в бутылке.
	Пусть все мертво. Но здесь, в чужом краю
	в час поздний, печь, быть может, в час последний,
	я песнь свою тебе одной пою;
	метель свистит, и ночь гремит в передней.

	Пришла зима. Из снежных житниц снег
	летит в поля, в холмы, в леса, в овраги,
        на крыши к нам (щедра!), порой - до стрех
        скрывает их - и те белей бумаги.
	Пришла зима. Исчез под снегом луг.
	Белым-бело. И видит каждый ворон,
	как сам Борей впрягся в хрустальный плуг,
	вослед норд-ост влечет упряжку борон.
	Греби, греби, свисти, свисти. Шалишь!
	Ведь это всЈ, не правда ль, ветры, прихоть.
	Ну что взойдет из наших темных крыш?
	Какой росток из наста пустит Припять?
	Греби, греби, свисти, свисти, зима.
	Свисти, Борей, и мчись, норд-ост, меж просек!
	Труба дымит. Лиса скользит с холма.
	Овца дрожит. Никто не жнет, не косит.
	Никто не жнет. Лишь мальчик, сжав снежок,
	стащив треух, ползет на приступ скрытно.
	Ура, сугроб! и ядра мечет в бок.
	Ура, копна! хотя косцов не видно.
	Греби, греби, свисти, свисти, скрывай
	от взоров лес, поля, овраги, гумна,
	заборы, пни, и край земли сливай
	с чертой небес безумно, нет, бездумно.
        И пусть - ни зги, и пусть уж нет дорог
	меж сел, меж туч, и пусть пурга тиранит.
	Того гляди, с пути собьется Бог
	и в поздний час в Полесье к нам нагрянет.
	Греби, греби, греми, как майский гром.
	Спеши, спеши попасть в поля разверсты.
	Греми, греми, раскрой и тот закром,
	раскрой закром, откуда льются звезды.
        Раскрой врата - и слышен зимний скрип,
	и рваных туч бегут поспешно стаи.
	Позволь узреть Весы, Стрельца и Рыб,
	Стрельца и Рыб... и Рыб... Хоть реки стали.
	Врата скрипят, и смотрит звездный мир
	на точки изб, что спят в убранстве снежном,
	и чуть дрожит, хоть месяц дым затмил,
	свой негатив узрев в пространстве снежном.

	Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц.
	Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.
	Стучит пешня: плотва, встречай сестриц!
	Поет рожок, чтоб дать мишень кентавру.

                                1964 - 1965

___+
			На смерть Т. С. Элиота

		I

	Он умер в январе, в начале года.
	Под фонарем стоял мороз у входа.
	Не успевала показать природа
	ему своих красот кордебалет.
	От снега стекла становились у'же.
	Под фонарем стоял глашатай стужи.
	На перекрестках замерзали лужи.
	И дверь он запер на цепочку лет.

	Наследство дней не упрекнет в банкротстве
	семейство Муз. При всем своем сиротстве,
	поэзия основана на сходстве
	бегущих вдаль однообразных дней.
	Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе,
	она сродни лишь эолийской нимфе,
	как друг Нарцисс. Но в календарной рифме
	она другим наверняка видней.

	Без злых гримас, без помышленья злого,
	из всех щедрот Большого Каталога
	смерть выбирает не красоты слога,
	а неизменно самого певца.
	Ей не нужны поля и перелески,
	моря во всем великолепном блеске;
	она щедра, на небольшом отрезке
	себе позволив накоплять сердца.

	На пустырях уже пылали елки,
	и выметались за порог осколки,
	и водворялись ангелы на полке.
	Католик, он дожил до Рождества.
	Но, словно море в шумный час прилива,
	за волнолом плеснувши, справедливо
	назад вбирает волны, торопливо
	от своего ушел он торжества.

	Уже не Бог, а только Время, Время
	зовет его. И молодое племя
	огромных волн его движенья бремя
	на самый край цветущей бахромы
	легко возносит и, простившись, бьется
	о край земли, в избытке сил смеется.
	И январем его залив вдается
	в ту сушу дней, где остаемся мы.

		II

	Читающие в лицах, маги, где вы?
	Сюда! И поддержите ореол:
	Две скорбные фигуры смотрят в пол.
	Они поют. Как схожи их напевы!
        Две девы - и нельзя сказать, что девы.
	Не страсть, а боль определяет пол.
	Одна похожа на Адама впол-
        оборота, но прическа - Евы.

	Склоняя лица сонные свои,
        Америка, где он родился, и -
	и Англия, где умер он, унылы,
	стоят по сторонам его могилы.
	И туч плывут по небу корабли.

        Но каждая могила - край земли.

		III

	Аполлон, сними венок,
	положи его у ног
	Элиота, как предел
	для бессмертья в мире тел.

	Шум шагов и лиры звук
	будет помнить лес вокруг.
	Будет памяти служить
	только то, что будет жить.

	Будет помнить лес и дол.
	Будет помнить сам Эол.
	Будет помнить каждый злак,
	как хотел Гораций Флакк.

	Томас Стерн, не бойся коз.
	Безопасен сенокос.
	Память, если не гранит,
	одуванчик сохранит.

	Так любовь уходит прочь,
	навсегда, в чужую ночь,
	прерывая крик, слова,
	став незримой, хоть жива.

	Ты ушел к другим, но мы
	называем царством тьмы
	этот край, который скрыт.
	Это ревность так велит.

	Будет помнить лес и луг.
	Будет помнить всЈ вокруг.
        Словно тело - мир не пуст! -
	помнит ласку рук и уст.

				12 января 1965

___+
			1 января 1965 года

	Волхвы забудут адрес твой.
	Не будет звезд над головой.
	И только ветра сиплый вой
	расслышишь ты, как встарь.
	Ты сбросишь тень с усталых плеч,
	задув свечу, пред тем как лечь.
	Поскольку больше дней, чем свеч
	сулит нам календарь.

	Что это? Грусть? Возможно, грусть.
	Напев, знакомый наизусть.
	Он повторяется. И пусть.
	Пусть повторится впредь.
	Пусть он звучит и в смертный час,
	как благодарность уст и глаз
	тому, что заставляет нас
	порою вдаль смотреть.

	И молча глядя в потолок,
	поскольку явно пуст чулок,
        поймешь, что скупость - лишь залог
	того, что слишком стар.
	Что поздно верить чудесам.
	И, взгляд подняв свой к небесам,
	ты вдруг почувствуешь, что сам
        - чистосердечный дар.

				январь 1965

___+
			Без фонаря

	В ночи, когда ты смотришь из окна
	и знаешь, как далЈко до весны,
	привычным очертаньям валуна
	не ближе до присутствия сосны.

	С невидимой улыбкой хитреца
	сквозь зубы ты продергиваешь нить,
	чтоб пальцы (или мускулы лица)
	в своем существованьи убедить.

	И сердце что-то екает в груди,
	напуганное страшной тишиной
	пространства, что чернеет впереди
	не менее, чем сумрак за спиной.

                                январь - февраль 1965

___+

		   Т. Р.

	Из ваших глаз пустившись в дальний путь,
        все норовлю - воистину вдали! -
	увидеть вас, хотя назад взглянуть
	мешает закругление земли.

	Нет, выпуклость холмов невелика.
	Но тут и обрывается пучок,
	сбегающий с хрустального станка
	от Ариадны, вкравшейся в зрачок.

	И, стало быть, вот так-то, вдалеке,
	обрывок милый сжав в своей руке,
	бреду вперед. Должно быть, не судьба
        нам свидеться - и их соединить,
	хотя мой путь, верней, моя тропа
	сужается и переходит в нить.

                                январь - февраль 1965

___+
			Март

	Дни удлиняются. Ночи
	становятся все короче.
	Нужда в языке свечи
	на глазах убывает,
	все быстрей остывают
	на заре кирпичи.

	И от снега до боли
	дни бескрайней, чем поле
	без межи. И уже
	ни к высокому слогу,
	ни к пространству, ни к Богу
	не прибиться душе.

	И не видит предела
	своим движениям тело.
	Только изгородь сна
	делит эти угодья
	ради их плодородья.
	Так приходит весна.

				март 1965, Норенская

___+
			Менуэт

		(Набросок)

	Прошла среда и наступил четверг,
	стоит в углу мимозы фейерверк,
	и по столу рассыпаны колонны
	моих элегий, свернутых в рулоны.

	Бежит рекой перед глазами время,
	и ветер пальцы запускает в темя,
	и в ошую уже видней
	не более, чем в одесную, дней.

	Холодный март овладевает лесом.
	Свеча на стены смотрит с интересом.
	И табурет сливается с постелью.
	И город выколот из глаз метелью.

				апрель 1965

___+

	Моя свеча, бросая тусклый свет,
	в твой новый мир осветит бездорожье.
	А тень моя, перекрывая след,
	там, за спиной, уходит в царство Божье.
	И где б ни лег твой путь: в лесах, меж туч
        - везде живой огонь тебя окликнет.
        Чем дальше ты уйдешь - тем дальше луч,
	тем дальше луч и тень твоя проникнет!
	Пусть далека, пусть даже не видна,
        пусть изменив - назло стихам-приметам, -
	но будешь ты всегда озарена
	пусть слабым, но неповторимым светом.
	Пусть гаснет пламя! Пусть смертельный сон
	огонь предпочитает запустенью.
	Но новый мир твой будет потрясен
	лицом во тьме и лучезарной тенью.

				до 1 мая 1965

___+
			Ex ponto

		(Последнее письмо Овидия в Рим)

	Тебе, чьи миловидные черты
	должно быть не страшатся увяданья,
	в мой Рим, не изменившийся, как ты,
	со времени последнего свиданья,
	пишу я с моря. С моря. Корабли
	сюда стремятся после непогоды,
	чтоб подтвердить, что это край земли.
	И в трюмах их не отыскать свободы.

				до 1 мая 1965

___+
			Пророчество

		   М. Б.

	Мы будем жить с тобой на берегу,
	отгородившись высоченной дамбой
	от континента