я безразличен. Плюс
	я не боюсь ни врага, ни ставки.
	Пусть мне прилепят бубновый туз
        между лопаток - прошу отставки!

	Я не хочу умирать из-за
	двух или трех королей, которых
	я вообще не видал в глаза
	(дело не в шорах, но в пыльных шторах).
	Впрочем, и жить за них тоже мне
	неохота. Вдвойне.

	Генерал! Мне все надоело. Мне
	скучен крестовый поход. Мне скучен
	вид застывших в моем окне
	гор, перелесков, речных излучин.
	Плохо, ежели мир вовне
	изучен тем, кто внутри измучен.

	Генерал! Я не думаю, что ряды
	ваши покинув, я их ослаблю.
	В этом не будет большой беды:
	я не солист, но я чужд ансамблю.
	Вынув мундштук из своей дуды,
	жгу свой мундир и ломаю саблю.

                -

	Птиц не видать, но они слышны.
	Снайпер, томясь от духовной жажды,
	то ли приказ, то ль письмо жены,
	сидя на ветке, читает дважды,
	и берет от скуки художник наш
	пушку на карандаш.

	Генерал! Только Время оценит вас,
	ваши Канны, флеши, каре, когорты.
	В академиях будут впадать в экстаз;
	ваши баталии и натюрморты
	будут служить расширенью глаз,
	взглядов на мир и вообще аорты.

	Генерал! Я вам должен сказать, что вы
	вроде крылатого льва при входе
	в некий подъезд. Ибо вас, увы,
	не существует вообще в природе.
	Нет, не то чтобы вы мертвы
        или же биты - вас нет в колоде.

	Генерал! Пусть меня отдадут под суд!
	Я вас хочу ознакомить с делом:
	сумма страданий дает абсурд;
	пусть же абсурд обладает телом!
	И да маячит его сосуд
	чем-то черным на чем-то белом.

	Генерал, скажу вам еще одно:
	Генерал! Я взял вас для рифмы к слову
        "умирал" - что было со мною, но
	Бог до конца от зерна полову
	не отделил, и сейчас ее
        употреблять - вранье.

                -

	На пустыре, где в ночи горят
	два фонаря и гниют вагоны,
	наполовину с себя наряд
	сняв шутовской и сорвав погоны,
	я застываю, встречая взгляд
	камеры Лейц или глаз Горгоны.

	Ночь. Мои мысли полны одной
	женщиной, чудной внутри и в профиль.
	То, что творится сейчас со мной,
	ниже небес, но превыше кровель.
	То, что творится со мной сейчас,
	не оскорбляет вас.

                -

	Генерал! Вас нету, и речь моя
	обращена, как обычно, ныне
        в ту пустоту, чьи края - края
	некой обширной, глухой пустыни,
	коей на картах, что вы и я
	видеть могли, даже нет в помине.

	Генерал! Если все-таки вы меня
	слышите, значит, пустыня прячет
	некий оазис в себе, маня
	всадника этим; а всадник, значит,
	я; я пришпориваю коня;
	конь, генерал, никуда не скачет.

	Генерал! Воевавший всегда как лев,
	я оставляю пятно на флаге.
        Генерал, даже карточный домик - хлев.
	Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.
	Для переживших великий блеф
	жизнь оставляет клочок бумаги.

				осень 1968

___+
			Почти элегия

	В былые дни и я пережидал
	холодный дождь под колоннадой Биржи.
        И полагал, что это - Божий дар.
	И, может быть, не ошибался. Был же
	и я когда-то счастлив. Жил в плену
	у ангелов. Ходил на вурдалаков.
	Сбегавшую по лестнице одну
	красавицу в парадном, как Иаков,
	подстерегал.
		 Куда-то навсегда
	ушло все это. Спряталось. Однако
	смотрю в окно и, написав "куда",
	не ставлю вопросительного знака.
        Теперь сентябрь. Передо мною - сад.
	Далекий гром закладывает уши.
	В густой листве налившиеся груши
	как мужеские признаки висят.
	И только ливень в дремлющий мой ум,
        как в кухню дальних родственников - скаред,
	мой слух об эту пору пропускает:
	не музыку ещЈ, уже не шум.

				осень 1968

___+

	Весы качнулись. Молвить не греша,
		ты спятила от жадности, Параша.
	Такое что-то на душу, спеша
		разбогатеть, взяла из ералаша,
	что тотчас поплыла моя душа
		наверх, как незагруженная чаша.

	Отшельник без вещей и с багажом
		пушинка и по форме и по смыслу,
	коль двое на постель да нагишом
		взойдут, скроив физиономью кислу;
	и, хоть живешь ты выше этажом,
		неможно не задраться коромыслу.

	Параша, равновесию вредит
		не только ненормальный аппетит,
	но самое стремленье к равновесью,
		что видно и в стараниях блудниц,
	в запорах, и в стирании границ
		намеренном меж городом и весью.

	Параша, ты отныне далека.
		Возносит тяготение к прелюбам.
	И так как мне мешают облака,
		рукой дындып сложимши перед клювом,
	не покажу вам с другом кулака
		и ангелов своих не покажу вам.

	Прощай, Параша! Выключив часы
		здесь наверху, как истинный сиделец
	я забываю все твои красы,
		которым я отныне не владелец,
	и зрю вблизи полнощные Весы,
		под коими родился наш младенец.

				1968

___+
			Неоконченный отрывок

		   F. W.

	Самолет летит на Вест,
	расширяя круг тех мест
        - от страны к другой стране, -
	где тебя не встретить мне.

	Обгоняя дни, года,
	тенью крыльев "никогда"
	на земле и на воде
	превращается в "нигде".

	Эта боль сильней, чем та:
	слуху зренье не чета,
        ибо время - область фраз,
        а пространство - пища глаз.

	На лесах, полях, жилье,
        точно метка - на белье,
        эта тень везде - хоть плачь
	оттого, что просто зряч.

	Частокол застав, границ
        - что горе' воззреть, что ниц, -
	как он выглядит с высот,
	лепрозорий для двухсот
	миллионов?

				1968

___+
			Памяти Т. Б.

		1

	Пока не увяли цветы и лента
	ещЈ не прошла через известь лета,
	покуда черна и вольна цыганить,
	ибо настолько длинна, что память
	моя, как бы внемля ее призыву,
        потянет ее, вероятно, в зиму, -

		2

	прими от меня эту рифмо-лепту,
	которая если пройдет сквозь Лету,
	то потому что пошла с тобою,
	опередившей меня стопою;
	и это будет тогда, подруга,
	твоя последняя мне услуга.

		3

	Вот уж не думал увидеть столько
        роз; это - долг, процент, неустойка
	лета тому, кто бесспорно должен
	сам бы собрать их в полях, но дожил
	лишь до цветенья, а им оставил
	полную волю в трактовке правил.

		4

	То-то они тут и спят навалом.
	Ибо природа честна и в малом,
	если дело идет о боли
	нашей; однако, не в нашей воле
	эти мотивы назвать благими;
        смерть - это то, что бывает с другими.

		 5

        Смерть - это то, что бывает с другими.
	Даже у каждой пускай богини
	есть фавориты в разряде смертных,
	точно известно, что вовсе нет их
	у Персефоны; а рябь извилин
	тем доверяет, чей брак стабилен.

		6

	Все это помнить, пока есть сила,
	пока всЈ это свежо и сыро,
        пока оболочка твоя, - вернее,
	прощанье с ней для меня больнее,
	чем расставанье с твоей душою,
	о каковой на себя с большою

		7

        радостью Бог - о котором после,
	будет ли то Магомет, Христос ли,
	словом сама избрала кого ты
        раньше, при жизни - возьмет заботы
        о несомненном грядущем благе -
	пока сосуд беззащитной влаги.

		8

	С того разреши мне на этом свете
	сказать о еЈ, оболочки, смерти,
	о том, что случилось в тот вечер в Финском
	Заливе и стало на зависть сфинксам
        загадкой - ибо челнок твой вовсе
	не затонул, но остался возле.

		9

	Вряд ли ты знала тогда об этом,
	лодка не может и быть предметом
	бденья души, у которой сразу
	масса забот, недоступных глазу,
	стоит ей только покинуть тело;
	вряд ли ты знала, едва ль хотела

		10

	мучить нас тайной, чья сложность либо
	усугубляет страданье (ибо
	повод к разлуке важней разлуки);
	либо она облегчает муки
	при детективном душевном складе;
	даже пускай ты старалась ради

		11

	этих последних, затем что всЈ же
	их большинство, все равно похоже,
	что и для них, чьи глаза от плача
	ты пожелала сберечь, задача
	неразрешима; и блеск на перлах
        их многоточия - слЈзы первых.

		12

	Чаек не спросишь, и тучи скрылись.
	Что бы смогли мы увидеть, силясь
	глянуть на всЈ это птичьим взглядом?
	Как ты качалась на волнах рядом
	с лодкой, не внемля их резким крикам,
	лежа в столь малом и столь великом

		13

	от челнока расстояньи. Точно
	так и бывает во сне; но то, что
        ты не цеплялась, - победа яви:
	ибо страдая во сне, мы вправе
	разом проснуться и с дрожью в теле
	впиться пальцами в край постели.

		14

	Чаек не спросишь, и нету толка
	в гомоне волн. Остаются только
        тучи - но их разгоняет ветер.
        Ибо у смерти всегда свидетель -
	он же и жертва. И к этой новой
	роли двойной ты была готовой.

		15

	Впрочем и так, при любом разбросе
	складов душевных, в самом вопросе
	"Чем это было?" разгадки средство.
	Самоубийством? Разрывом сердца
	в слишком холодной воде залива?
	Жизнь позволяет поставить "либо".

		16

	Эта частица отнюдь не фора
	воображенью, но просто форма
	тождества двух вариантов, выбор
        между которыми - если выпал -
	преображает недвижность чистых
	двух параллельных в поток волнистых.

		17

        Эта частица - кошмар пророков -
	способ защиты от всех упрЈков
	в том, что я в саване хищно роюсь,
        в том, что я "плохо о мЈртвой" - то есть
	самоубийство есть грех и вето;
	а я за тобой полагаю это.

		18

	Ибо, включая и этот случай,
	всЈ ж ты была христианкой лучшей,
	нежели я. И, быть может, с точки
	зрения тюркских певцов, чьи строчки
	пела ты мне, и вообще Ислама,
	в этом нет ни греха, ни срама.

		19

	Толком не знаю. Но в каждой вере
	есть та черта, что по крайней мере
	объединяет еЈ с другими:
	то не запреты, а то, какими
	люди были внизу, при жизни,
	в полной серпов и крестов отчизне.

		20

	Так что ты можешь идти без страха:
	ризы Христа иль чалма Аллаха,
	соединенье газели с пловом
        или цветущие кущи - словом,
	в два варианта Эдема двери
	настежь открыты, смотря по вере.

		21

	То есть одетый в любое платье
	Бог тебя примет в свое объятье,
	и не в любови тут дело Отчей:
	в том, что, нарушив довольно общий
	смутный завет, ты другой, подробный,
	твердо хранила: была ты доброй.

		22

	Это на счЈтах любых дороже:
	здесь на земле, да и в горних тоже.
	Время повсюду едино. Годы
	жизни повсюду важней, чем воды,
	рельсы, петля или вскрытие вены;
	все эти вещи почти мгновенны.

		23

	Так что твой грех, говоря по сути,
        равен - относится к той минуте,
	когда ты глотнула последний воздух,
	в лЈгких с которым лежать на водах
	так и осталась, качаясь мерно.
	А добродетель твоя, наверно,

		24

	эту минуту и ветра посвист
	перерастЈт, как уже твой возраст
	переросла, ибо день, когда я
	данные строки, почти рыдая,
	соединяю, уже превысил
	разность выбитых в камне чисел.

		25

	ЧЈрная лента цыганит с ветром.
	Странно тебя оставлять нам в этом
	месте, под грудой цветов, в могиле,
	здесь, где люди лежат, как жили:
	в вечной своей темноте, в границах;
	разница вся в тишине и птицах.

		26

	Странно теперь, когда ты в юдоли
	лучшей, чем наша, нам плакать. То ли
	вера слаба, то ли нервы слабы:
	жалость уместней Господней Славы
	в мире, где души живут лишь в теле.
	Плачу, как будто на самом деле

		27

	что-то остаться могло живое.
	Ибо, когда расстаются двое,
	то, перед тем как открыть ворота,
	каждый берЈт у другого что-то
	в память о том, как их век был прожит:
        тело - незримость; душа, быть может,

		28

	зренье и слух. Оттого и плачу,
	что неглубоко надежду прячу,
	будто слышишь меня и видишь,
	но со словами ко мне не выйдешь:
	ибо душа, что набрала много,
	речь не взяла, чтоб не гневить Бога.

		29

	Плачу. Вернее, пишу, что слЈзы
	льются, что губы дрожат, что розы
	вянут, что запах лекарств и дЈрна
	резок. Писать о вещах, бесспорно,
	тебе до смерти известных, значит
	плакать за ту, что сама не плачет.

		30

	Разве ты знала о смерти больше
	нежели мы? Лишь о боли. Боль же
	учит не смерти, но жизни. Только
	то ты и знала, что сам я. Столько
	было о смерти тебе известно,
	сколько о браке узнать невеста

		31

        может - не о любви: о браке.
	Не о накале страстей, о шлаке
	этих страстей, о холодном, колком
        шлаке - короче, об этом долгом
	времени жизни, о зимах, летах.
	Так что сейчас, в этих чЈрных лентах,

		32

	ты как невеста. Тебе, не знавшей
	брака при жизни, из жизни нашей
	прочь уходящей, покрытой дЈрном,
        смерть - это брак, это свадьба в чЈрном,
	это те узы, что год от года
	только прочнее, раз нет развода.

		33

	Слышишь, опять Персефоны голос?
	Тонкий в руках еЈ вьется волос
	жизни твоей, рассечЈнный Паркой.
	То Персефона поЈт над прялкой
	песню о верности вечной мужу;
	только напев и плывЈт наружу.

		34

	Будем помнить тебя. Не будем
	помнить тебя. Потому что людям
	свойственна тяга к объектам зримым
	или к предметам настолько мнимым,
	что не под силу сердечным нетям.
	И, не являясь ни тем, ни этим,

		35

	ты остаешься мазком, наброском,
	именем, чуждым своим же тЈзкам
	и не бросающим смертной тени
	даже на них. Что поделать с теми,
	тел у кого, чем имЈн, намного
        больше? Но эти пока два слога -

		36

        [Таня] - еще означают тело
	только твоЈ, не пуская в дело
	анестезию рассудка, ими
	губы свои раздвигая, имя
	я подвергаю твоЈ огласке
	в виде последней для тела ласки.

		37

	Имя твоЈ расстаЈтся с горлом
	сдавленным. Пользуясь впредь глаголом,
	созданным смертью, чтоб мы пропажи
	не замечали, кто знает, даже
	сам я считать не начну едва ли,
	будто тебя "умерла" и звали.

		38

	Если сумею живым, здоровым
	столько же с этим прожить я словом
	лет, сколько ты прожила на свете,
	помни: в Две Тысячи Первом лете,
	с риском быть вписанным в святотатцы,
	стану просить, чтоб расширить святцы.

		39

	Так, не сумевши ступать по водам,
	с каждым начнЈшь становиться годом,
	туфельки следом на водах тая,
        всЈ беспредметней; и - сам когда я
	не дотянувши до этой даты,
	посуху двину туда, куда ты

		40

	первой ушла, в ту страну, где все мы
	души всего лишь, бесплотны, немы,
        то есть где все - мудрецы, придурки, -
        все на одно мы лицо, как тюрки, -
	вряд ли сыщу тебя в тех покоях,
	встреча с тобой оправдание коих.

		41

	Может, и к лучшему. Что сказать бы
	смог бы тебе я? Про наши свадьбы,
	роды, разводы, поход сквозь трубы
	медные, пламень, чужие губы;
	то есть, с каким беспримерным рвеньем
	трудимся мы над твоим забвеньем.

		42

	Стоит ли? Вряд ли. Не стоит строчки.
	Как две прямых расстаются в точке,
	пересекаясь, простимся. Вряд ли
	свидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли.
	Два этих жизни посмертной вида
	лишь продолженье идей Эвклида.

		43

	Спи же. Ты лучше была, а это
	в случае смерти всегда примета,
	знак невозможности, как при жизни,
	с худшим свиданья. Затем что вниз не
        спустишься. Впрочем, долой ходули -
	до несвиданья в Раю, в Аду ли.

				1968(?)

___+
			Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова

	Кажинный раз на этом самом месте
	я вспоминаю о своей невесте.
	Вхожу в шалман, заказываю двести.

	Река бежит у ног моих, зараза.
	Я говорю ей мысленно: бежи.
        В глазу - слеза. Но вижу краем глаза
	Литейный мост и силуэт баржи.

	Моя невеста полюбила друга.
	Я как узнал, то чуть их не убил.
	Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
	что выдержал характер. Правда, пил.

	Я пил как рыба. Если б с комбината
	не выгнали, то сгнил бы на корню.
	Когда я вижу будку автомата,
	то я вхожу и иногда звоню.

	Подходит друг, и мы базлаем с другом.
	Он говорит мне: Как ты, Иванов?
	А как я? Я молчу. И он с испугом
	Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.

	Их мог бы сделать я ей. Но на деле
	их сделал он. И точка, и тире.
	И я кричу в ответ: На той неделе.
	Но той недели нет в календаре.

	Рука, где я держу теперь полбанки,
	сжимала ей сквозь платье буфера.
	И прочее. В углу на оттоманке.
	Такое впечатленье, что вчера.

	Мослы, переполняющие брюки,
	валялись на кровати, все в шерсти.
	И горло хочет громко крикнуть: Суки!
	Но почему-то говорит: Прости.

	За что? Кого? Когда я слышу чаек,
	то резкий крик меня бросает в дрожь.
	Такой же звук, когда она кончает,
	хотя потом еще мычит: Не трожь.

        Я знал ее такой, а раньше - целой.
	Но жизнь летит, забыв про тормоза.
	И я возьму еще бутылку белой.
	Она на цвет как у нее глаза.

				1968

___+
			Подсвечник

	Сатир, покинув бронзовый ручей,
	сжимает канделябр на шесть свечей,
	как вещь, принадлежащую ему.
	Но, как сурово утверждает опись,
	он сам принадлежит ему. Увы,
	все виды обладанья таковы.
        Сатир - не исключенье. Посему
	в его мошонке зеленеет окись.

	Фантазия подчеркивает явь.
	А было так: он перебрался вплавь
	через поток, в чьем зеркале давно
	шестью ветвями дерево шумело.
	Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
	земле. А за спиной уничтожал
	следы поток. Просвечивало дно.
	И где-то щебетала Филомела.

	Еще один продлись все это миг,
	сатир бы одиночество постиг,
	ручьям свою ненужность и земле;
	но в то мгновенье мысль его ослабла.
	Стемнело. Но из каждого угла
	"Не умер" повторяли зеркала.
	Подсвечник воцарился на столе,
	пленяя завершенностью ансамбля.

	Нас ждет не смерть, а новая среда.
	От фотографий бронзовых вреда
	сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
	он затвердел от пейс до гениталий.
	Наверно, тем искусство и берет,
	что только уточняет, а не врет,
	поскольку основной его закон,
	бесспорно, независимость деталей.

	Зажжем же свечи. Полно говорить,
	что нужно чей-то сумрак озарить.
	Никто из нас другим не властелин,
	хотя поползновения зловещи.
	Не мне тебя, красавица, обнять.
	И не тебе в слезах меня пенять;
	поскольку заливает стеарин
	не мысли о вещах, но сами вещи.

				1968

___+
			Прачечный мост

		   F. W.

	На Прачечном мосту, где мы с тобой
	уподоблялись стрелкам циферблата,
	обнявшимся в двенадцать перед тем,
	как не на сутки, а навек расстаться,
        - сегодня здесь, на Прачечном мосту,
	рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
	таращится, забыв о поплавке,
	на зыбкое свое изображенье.

	Река его то молодит, то старит.
	То проступают юные черты,
	то набегают на чело морщины.
	Он занял наше место. Что ж, он прав!
	С недавних пор все то, что одиноко,
	символизирует другое время;
        а это - ордер на пространство. Пусть
	он смотриться спокойно в наши воды
	и даже узнает себя. Ему
	река теперь принадлежит по праву,
	как дом, в который зеркало внесли,
	но жить не стали.

				1968

___+

	Просыпаюсь по телефону, бреюсь,
	чищу зубы, харкаю, умываюсь,
	вытираюсь насухо, ем яйцо.
	Утром есть что делать, раз есть лицо.
	Поздно вечером он говорит подруге,
	что зимою лучше всего на Юге;
	она, пристегивая чулок,
	глядит в потолок.
	В этом году в феврале собачий
	холод. Птицы чернорабочей
	крик сужает Литейный мост.
	Туча вверху,
	как отдельный мозг.

				1968

___+
			Строфы

		I

        На прощанье - ни звука.
	Граммофон за стеной.
        В этом мире разлука -
	лишь прообраз иной.
	Ибо врозь, а не подле
	мало веки смежать
	вплоть до смерти. И после
	нам не вместе лежать.

		II

	Кто бы ни был виновен,
	но, идя на правЈж,
	воздаяния вровень
	с невиновными ждешь.
	Тем верней расстаемся,
	что имеем в виду,
	что в Раю не сойдемся,
	не столкнемся в Аду.

		III

	Как подзол раздирает
	бороздою соха,
	правота разделяет
	беспощадней греха.
	Не вина, но оплошность
	разбивает стекло.
	Что скорбеть, расколовшись,
	что вино утекло?

		IV

	Чем тесней единенье,
	тем кромешней разрыв.
	Не спасет затемненья
	ни рапид, ни наплыв.
	В нашей твердости толка
        больше нету. В чести -
	одаренность осколка
	жизнь сосуда вести.

		V

	Наполняйся же хмелем,
	осушайся до дна.
	Только емкость поделим,
	но не крепость вина.
	Да и я не загублен,
	даже ежели впредь,
	кроме сходства зазубрин,
	общих черт не узреть.

		VI

	Нет деленья на чуждых.
	Есть граница стыда
	в виде разницы в чувствах
	при словце "никогда".
	Так скорбим, но хороним,
	переходим к делам,
	чтобы смерть, как синоним,
	разделить пополам.

		VII *(1)

	...

		VIII

	Невозможность свиданья
	превращает страну
	в вариант мирозданья,
	хоть