не себя от оспин,
	тем юбка длинней и острей каблук.
	Теперь только двум колоннам белеть в исподнем
	неловко. И голый портик зарос. С любой
	точки зрения, меньше одним Господним
        Летом, особенно - в нем с тобой.
        Теперь если слышится шорох, то - звук ухода
	войск безразлично откуда, знамЈн трепло.
	Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,
	себя отличить не в силах, треща в хряще.
	И в форточку с шумом врывается воздух с моря
        - оттуда, где нет ничего вообще.

				17 сентября 1993

___+
			25.XII.1993

		   М. Б.

	Что нужно для чуда? Кожух овчара,
	щепотка сегодня, крупица вчера,
	и к пригоршне завтра добавь на глазок
	огрызок пространства и неба кусок.

	И чудо свершится. Зане чудеса,
	к земле тяготея, хранят адреса,
	настолько добраться стремясь до конца,
	что даже в пустыне находят жильца.

        А если ты дом покидаешь - включи
	звезду на прощанье в четыре свечи
	чтоб мир без вещей освещала она,
	вослед тебе глядя, во все времена.

				1993

___+
			Письмо в академию

	Как это ни провинциально, я
	настаиваю, что существуют птицы
	с пятьюдесятью крыльями. Что есть
	пернатые крупней, чем самый воздух,
	питающиеся просом лет
	и падалью десятилетий.
	Вот почему их невозможно сбить
	и почему им негде приземлиться.
        Их приближенье выдает их звук -
	совместный шум пятидесяти крыльев,
	размахом каждое в полнеба, и
	вы их не видите одновременно.
	Я называю их про себя "углы".
	В их опереньи что-то есть от суммы комнат,
	от суммы городов, куда меня
	забрасывало. Это сходство
	снижает ихнюю потусторонность.
	Я вглядываюсь в их черты без страха:
	в мои пятьдесят три их клювы
        и когти - стершиеся карандаши, а не
        угроза печени, а языку - тем паче.
        Я - не пророк, они - не серафимы.
	Они гнездятся там, где больше места,
	чем в этом или в том конце
        галактики. Для них я - точка,
        вершина острого или тупого -
        в зависимости от разворота крыльев -
	угла. Их появление сродни
	вторженью клинописи в воздух. Впрочем,
	они сужаются, чтобы спуститься,
        а не наоборот - не то, что буквы.
	"Там, наверху", как персы говорят,
	углам надоедает расширяться
	и тянет сузиться. Порой углы,
	как веер складываясь, градус в градус,
	дают почувствовать, что их вниманье к вашей
	кончающейся жизни есть рефлекс
	самозащиты: бесконечность тоже,
	я полагаю, уязвима (взять
	хоть явную нехватку в трезвых
	исследователях). Большинство в такие
	дни восставляют перпендикуляры,
	играют циркулем или, напротив, чертят
	пером зигзаги в стиле громовержца.
	Что до меня, произнося "отбой",
	я отворачиваюсь от окна
	и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.

				1993

___+
			Томас ТранстрЈмер за роялем

	Городок, лежащий в полях как надстройка почвы.

	Монарх, замордованный штемпелем местной почты.
	Колокол в полдень. Из местной десятилетки
	малолетки высыпавшие, как таблетки
	от невнятного будущего. Воспитанницы Линнея,
	автомашины ржавеют под вязами, зеленея,
	и листва, тоже исподволь, хоть из другого теста,
	набирается в смысле уменья сорваться с места.
	Ни души. Разрастающаяся незаметно
	с каждым шагом площадь для монумента
	здесь прописанному постоянно.

	И рука, приделанная к фортепиано,
	постепенно отделывается от тела,
	точно под занавес овладела
	состоянием более крупным или
	безразличным, чем то, что в мозгу скопили
	клетки; и пальцы, точно они боятся
	растерять приснившееся богатство,
	лихорадочно мечутся по пещере,
	сокровищами затыкая щели.

				1993, ВастерЈс

___+
			Ангел

	Белый хлопчатобумажный ангел,
	до сих пор висящий в моем чулане
	на металлических плечиках. Благодаря ему,
	ничего дурного за эти годы
        не стряслось: ни со мной, ни - тем более - с помещеньем.
	Скромный радиус, скажут мне; но зато
	четко очерченный. Будучи сотворены
	не как мы, по образу и подобью,
	но бесплотными, ангелы обладают
	только цветом и скоростью. Последнее позволяет
	быть везде. Поэтому до сих пор
	ты со мной. Крылышки и бретельки
	в состояньи действительно обойтись без торса,
        стройных конечностей, не говоря - любви,
	дорожа безыменностью и предоставляя телу
	расширяться от счастья в диаметре где-то в теплой
	Калифорнии.

				1992

   * Датировано по переводу в SF. - С. В.

___+
			Архитектура

		   Евгению Рейну

	Архитектура, мать развалин,
	завидующая облакам,
	чей пасмурный кочан разварен,
	по чьим лугам
	гуляет то бомбардировщик,
        то - более неуязвим
        для взоров - соглядатай общих
        дел - серафим,

	лишь ты одна, архитектура,
	избранница, невеста, перл
	пространства, чья губа не дура,
	как Тассо пел,
	безмерную являя храбрость,
	которую нам не постичь,
	оправдываешь местность, адрес,
	рябой кирпич.

	Ты, в сущности, то, с чем природа
	не справилась. Зане она
	не смеет ожидать приплода
	от валуна,
	стараясь прекратить исканья,
	отделаться от суеты.
        Но будущее - вещь из камня,
        и это - ты.

        Ты - вакуума императрица.
	Граненностью твоих корост
	в руке твоей кристалл искрится,
	идущий в рост
	стремительнее Эвереста;
	облекшись в пирамиду, в куб,
	так точится идеей места
	на Хронос зуб.

	Рожденная в воображеньи,
	которое переживешь,
        ты - следующее движенье,
	шаг за чертеж
	естественности, рослых хижин,
	преследующих свой чердак,
        - в ту сторону, откуда слышен
	один тик-так.

	Вздыхая о своих пенатах
	в растительных мотивах, etc.,
        ты - более для сверхпернатых
	существ насест,
	не столько заигравшись в кукол,
	как думая, что вознесут,
	расчетливо раскрыв свой купол
	как парашют.

	Шум Времени, известно, нечем
	парировать. Но, в свой черед,
	нужда его в вещах сильней, чем
	наоборот:
	как в обществе или в жилище.
	Для Времени твой храм, твой хлам
	родней как собеседник тыщи
	подобных нам.

	Что может быть красноречивей,
	чем неодушевленность? Лишь
	само небытие, чьей нивой
	ты мозг пылишь
	не столько циферблатам, сколько
	галактике самой, про связь
	догадываясь и на роль осколка
	туда просясь.

	Ты, грубо выражаясь, сыто
	посматривая на простертых ниц,
	просеивая нас сквозь сито
	жил. единиц,
	заигрываешь с тем светом,
	взяв формы у него взаймы,
	чтоб поняли мы, с чем на этом
	столкнулись мы.

	К бесплотному с абстрактным зависть
	и их к тебе наоборот,
	твоя, архитектура, завязь,
	но также плод.
	И ежели в ионосфере
	действительно одни нули,
	твой проигрыш, по крайней мере,
	конец земли.

				<1993>

___+

	Взгляни на деревянный дом.
	Помножь его на жизнь. Помножь
	на то, что предстоит потом.
	Полученное бросит в дрожь
	иль поразит параличом,
	оцепенением стропил,
        бревенчатостью, кирпичом -
	всем тем, что дымоход скопил.

	Пространство, в телескоп звезды
	рассматривая свой улов,
	ломящийся от пустоты
	и суммы четырех углов,
	темнеет, заражаясь не-
	одушевленностью, слепой
	способностью глядеть вовне,
	ощупывать его тропой.

        Он - твой не потому, что в нем
	все кажется тебе чужим,
	но тем, что, поглощен огнем,
	он не проговорит: бежим.
	В нем твой архитектурный вкус.
	Рассчитанный на прочный быт,
	он из безадресности плюс
	необитаемости сбит.

	И он перестоит века,
	галактику, жилую часть
	грядущего, от паука
	привычку перенявши прясть
        ткань времени, точнее - бязь
	из тикающего сырца,
	как маятником, колотясь
	о стенку головой жильца.

				<1993>

___+
			В окрестностях Атлантиды

	Все эти годы мимо текла река,
	как морщины в поисках старика.
	Но народ, не умевший считать до ста,
	от нее хоронился верстой моста.

	Порой наводненье, порой толпа,
	то есть что-то, что трудно стереть со лба,
	заливали асфальт, но возвращались вспять,
	когда ветер стихал и хотелось спать.

	Еще были зимы, одна лютей
	другой, и привычка плодить детей,
        сводивших (как зеркалом - платяной
	шкаф) две жизни к своей одной,

	и вообще экономить. Но как ни гни
	пальцы руки, проходили дни.
	В дело пошли двоеточья с "Ј",
	зане их труднее стереть. Но всЈ

	было впустую. Теперь ослабь
        цепочку - и в комнату хлынет рябь,
	поглотившая оптом жильцов, жилиц
	Атлантиды, решившей начаться с лиц.

				<1993>

___+

	Голландия есть плоская страна,
	переходящая в конечном счете в море,
	которое и есть, в конечном счете,
	Голландия. Непойманные рыбы,
	беседуя друг с дружкой по-голландски,
        убеждены, что их свобода - смесь
	гравюры с кружевом. В Голландии нельзя
	подняться в горы, умереть от жажды;
        еще трудней - оставить четкий след,
	уехав из дому на велосипеде,
        уплыв - тем более. Воспоминанья -
	Голландия. И никакой плотиной
	их не удержишь. В этом смысле я
	живу в Голландии уже гораздо дольше,
	чем волны местные, катящиеся вдаль
	без адреса. Как эти строки.

				<1993>

___+
			Дедал в Сицилии

	Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
	То для критской царицы искусственную корову,
        чтоб наставить рога царю, то - лабиринт (уже
	для самого царя), чтоб скрыть от досужих взоров
        скверный приплод; то - летательный аппарат,
	когда царь наконец дознался, кто это у него
	при дворе так сумел обеспечить себя работой.
	Сын во время полета погиб, упав
	в море, как Фаэтон, тоже некогда пренебрегшими
	наставленьем отца. Теперь на прибрежном камне
	где-то в Сицилии, глядя перед собой,
	сидит глубокий старик, способный перемещаться
	по воздуху, если нельзя по морю и по суше.
	Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
	Всю жизнь от этих построек, от этих изобретений
	приходилось бежать, как будто изобретенья
	и постройки стремятся отделаться от чертежей,
        по-детски стыдясь родителей. Видимо, это - страх
	повторимости. На песок набегают с журчаньем волны,
        сзади синеют зубцы местных гор - но он
	еще в молодости изобрел пилу,
	использовав внешнее сходство статики и движенья.
	Старик нагибается и, привязав к лодыжке
	длинную нитку, чтобы не заблудиться,
	направляется, крякнув, в сторону царства мертвых.

				1993

   * Датировано по переводу в SF. - С. В.

___+
			Иския в октябре

		   Фаусто Мальковати

	Когда-то здесь клокотал вулкан.
        Потом - грудь клевал себе пеликан.
	Неподалеку Вергилий жил,
	и У. Х. Оден вино глушил.

	Теперь штукатурка дворцов не та,
	цены не те и не те счета.
	Но я кое-как свожу концы
	строк, развернув потускневший рцы.

	Рыбак уплывает в ультрамарин
	от вывешенных на балкон перин,
	и осень захлестывает горный кряж
	морем другим, чем безлюдный пляж.

	Дочка с женой с балюстрады вдаль
	глядят, высматривая рояль
        паруса или воздушный шар -
	затихший колокола удар.

	Немыслимый как итог ходьбы,
	остров как вариант судьбы
	устраивает лишь сирокко. Но
	и нам не запрещено

	хлопать ставнями. И сквозняк,
	бумаги раскидывая, суть знак
        - быстро голову поверни! -
	что мы здесь не одни.

	Известкой скрепленная скорлупа,
	спасающая от напора лба,
	соли, рыхлого молотка
	в сумерках три желтка.

	Крутя бугенвиллей*(1) вензеля,
	ограниченная земля,
	их письменностью прикрывая стыд,
	растительностью пространству мстит.

	Мало людей; и, заслышав "ты",
	здесь резче делаются черты,
	точно речь, наподобье линз,
	отделяет пейзаж от лиц.

	И пальцем при слове "домой" рука
	охотней, чем в сторону материка,
	ткнет в сторону кучевой горы,
	где рушатся и растут миры.

	Мы здесь втроем и, держу пари,
	то, что вместе мы видим, в три
	раза безадресней и синей,
	чем то, на что смотрел Эней.

				1993

   * Датировано по переводу в SF. - С. В.

   * 1. Так в СИБ.  "Бугенвиль",  согласно Советскому Энциклопедическому
Словарю, пишется с одним л. Сообщено А. Румшиской. - С. В.

___+
			Испанская танцовщица

	Умолкает птица.
	Наступает вечер.
	Раскрывает веер
	испанская танцовщица.

	Звучат удары
	луны из бубна,
	и глухо, дробно
	вторят гитары.

	И черный туфель
	на гладь паркета
	ступает; это
	как ветер в профиль.

	О, женский танец!
	Рассказ светила
	о том, что было,
	чего не станет.

        О - слепок боли
	в груди и взрыва
	в мозгу, доколе
	сознанье живо.

        В нем - скорбь пространства
	о точке в оном,
	себя напрасно
	считавшем фоном.

        В нем - все: угрозы,
	надежда, гибель.
	Стремленье розы
	вернуться в стебель.

	В его накале
	в любой детали
	месть вертикали
	горизонтали.

        В нем - пыткой взгляда
	сквозь туч рванину
	зигзаг разряда
	казнит равнину.

        Он - кровь из раны:
	побег из тела
	в пейзаж без рамы.
	Давно хотела!

        Там - больше места!
	Знай, сталь кинжала,
	кому невеста
	принадлежала.

	О, этот танец!
	В пространстве сжатый
	протуберанец
	вне солнца взятый!

	Оборок пена;
	ее круженье
	одновременно
	ее крушенье.

	В нем сполох платья
	в своем полете
	свободней плоти,
	и чужд объятья.

	В нем чувство брезжит,
	что мирозданье
	ткань не удержит
	от разрастанья.

	О, этот сполох
	шелков! по сути
	спуск бедер голых
	на парашюте.

	Зане не тщится,
	чтоб был потушен
	он, танцовщица.
	Подобно душам,

	так рвется пламя,
	сгубив лучину,
	в воздушной яме,
	топча причину,

	виденье Рая,
	факт тяготенья,
        чтоб - расширяя
        свои владенья -

	престол небесный
	одеть в багрянец.
	Так сросся с бездной
	испанский танец.

				<1993>

___+
			Итака

	Воротиться сюда через двадцать лет,
	отыскать в песке босиком свой след.
	И поднимет барбос лай на весь причал
	не признаться, что рад, а что одичал.

	Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
	но прислуга мертва опознать твой шрам.
	А одну, что тебя, говорят, ждала,
	не найти нигде, ибо всем дала.

	Твой пацан подрос; он и сам матрос,
        и глядит на тебя, точно ты - отброс.
	И язык, на котором вокруг орут,
	разбирать, похоже, напрасный труд.

	То ли остров не тот, то ли впрямь, залив
	синевой зрачок, стал твой глаз брезглив:
	от куска земли горизонт волна
	не забудет, видать, набегая на.

				<1993>

___+
			Каппадокия

	Сто сорок тысяч воинов Понтийского Митридата
        - лучники, конница, копья, шлемы, мечи, щиты -
	вступают в чужую страну по имени Каппадокия.
	Армия растянулась. Всадники мрачновато
	поглядывают по сторонам. Стыдясь своей нищеты,
	пространство с каждым их шагом чувствует, как далекое
        превращается в близкое. Особенно - горы, чьи
	вершины, устав в равной степени от багрянца
	зари, лиловости сумерек, облачной толчеи,
        приобретают - от зоркости чужестранца -
	в резкости, если не в четкости. Армия издалека
	выглядит как извивающаяся река,
	чей исток норовит не отставать от устья,
	которое тоже все время оглядывается на исток.
	И местность, по мере движения армии на восток,
	отражаясь как в русле, из бурого захолустья

	преображается временно в гордый бесстрастный задник
	истории. Шарканье многих ног,
	ругань, звяканье сбруи, поножей о клинок,
	гомон, заросли копий. Внезапно дозорный всадник
	замирает как вкопанный: действительность или блажь?
	Вдали, поперек плато, заменив пейзаж,
	стоят легионы Суллы. Сулла, забыв про Мария,
	привел сюда легионы, чтоб объяснить, кому
        принадлежит - вопреки клейму
        зимней луны - Каппадокия. Остановившись, армия
	выстраивается для сраженья. Каменное плато
	в последний раз выглядит местом, где никогда никто
	не умирал. Дым костра, взрывы смеха; пенье: "Лиса в капкане".
	Царь Митридат, лежа на плоском камне,
	видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,
	лядвие, смуглые бедра, колечки ворса.

	То же самое видит все остальное войско
	плюс легионы Суллы. Что есть отнюдь
	не отсутствие выбора, но эффект полнолунья. В Азии
	пространство, как правило, прячется от себя
	и от упреков в однообразии
	в завоевателя, в головы, серебря
	то доспехи, то бороду. Залитое луной,
	войско уже не река, гордящаяся длиной,
	но обширное озеро, чья глубина есть именно
	то, что нужно пространству, живущему взаперти,
	ибо пропорциональна пройденному пути.
	Вот отчего то парфяне, то, реже, римляне,
	то и те и другие забредают порой сюда,
	в Каппадокию. Армии суть вода,
	без которой ни это плато, ни, допустим, горы
	не знали бы, как они выглядят в профиль; тем паче, в три

	четверти. Два спящих озера с плавающим внутри
	телом блестят в темноте как победа флоры
	над фауной, чтоб наутро слиться
	в ложбине в общее зеркало, где уместится вся
        Каппадокия - небо, земля, овца,
        юркие ящерицы - но где лица
	пропадают из виду. Только, поди, орлу,
	парящему в темноте, привыкшей к его крылу,
	ведомо будущее. Глядя вниз с равнодушьем
        птицы - поскольку птица, в отличие от царя,
        от человека вообще, повторима - орел, паря
	в настоящем, невольно парит в грядущем
	и, естественно, в прошлом, в истории: в допоздна
	затянувшемся действии. Ибо она, конечно,
	суть трение временного о нечто
	постоянное. Спички о серу, сна

	о действительность, войска о местность. В Азии
	быстро светает. Что-то щебечет. Дрожь
	пробегает по телу, когда встаешь,
	заражая зябкостью долговязые,
	упрямо жмущиеся к земле
	тени. В молочной рассветной мгле
	слышатся ржание, кашель, обрывки фраз.
	И увиденное полумиллионом глаз
	солнце приводит в движенье копья, мослы, квадриги,
	всадников, лучников, ратников. И войска
	идут друг на друга, как за строкой строка
	захлопывающейся посередине книги
        либо - точней! - как два зеркала, как два щита, как два
	лица, два слагаемых, вместо суммы
	порождающих разность и вычитанье Суллы
	из Каппадокии. Чья трава,

	себя не видавшая отродясь,
	больше всех выигрывает от звона,
	лязга, грохота, воплей и проч., глядясь
	в осколки разбитого вдребезги легиона
	и упавших понтийцев. Размахивая мечом,
	царь Митридат, не думая ни о чем,
	едет верхом среди хаоса, копий, гама.
	Битва выглядит издали как слитное "О-го-го",
	верней, как от зрелища своего
	двойника взбесившаяся амальгама.
	И с каждым падающим в строю
	местность, подобно тупящемуся острию,
	теряет свою отчетливость, резкость. И на востоке и
	на юге опять воцаряются расплывчатость, силуэт,
	это уносят с собою павшие на тот свет
	черты завоеванной Каппадокии.

				1992

   * Датировано по переводу в SF. - С. В.

___+
			Лидо

	Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури,
	как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули.

        Команда в одном исподнем - бабники, онанюги -
	загорает на палубе, поскольку они на юге,

	но без копейки в кармане, чтоб выйти в город,
	издали выглядящий, точно он приколот

	как открытка к закату; над рейдом плывут отары
	туч, запах потных подмышек и перебор гитары.

	О, Средиземное море! после твоей пустыни
	ногу тянет запутаться в уличной паутине.

	Палубные надстройки и прогнивший базис
        разглядывают в бинокль порт, как верблюд - оазис.

	Ах, лишь истлев в песке, растеряв наколки,
	можно видать, пройти сквозь ушко иголки,

	чтоб сесть там за круглый столик с какой-нибудь ненаглядной
	местных кровей под цветной гирляндой

	и слушать, как в южном небе над флагом морской купальни
	шелестят, точно пальцы, мусоля банкноты, пальмы.

				1989

   * Датировано по переводу в SF. - С. В.

___+

	Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,
	воздуха с вкрапленным в оный криком "Не тронь меня!",
        рвущимся из растения, впоследствии - изо рта,
	чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта.
        Потом в нем возникли комнаты, вещи, любовь, в лице -
	сходство прошлого с будущим, арии с ТБЦ,
	пришли в движение буквы, в глазах рябя.
	И пустоте стало страшно за самое себя.
        Первыми это почувствовали птицы - хотя звезда
	тоже суть участь камня, брошенного в дрозда.
        Всякий звук, будь то пенье, шепот, дутье в дуду, -
	следствие тренья вещи о собственную среду.
	В клЈкоте, в облике облака, в сверканьи ночных планет
	слышится то же самое "Места нет!",
	как эхо отпрыска плотника