анесло!
	Он чувствует смешанную с тревогой
	гордость. Перевернувшись на

	крыло, он падает вниз. Но упругий слой
	воздуха его возвращает в небо,
	в бесцветную ледяную гладь.
	В желтом зрачке возникает злой
	блеск. То есть, помесь гнева
	с ужасом. Он опять

        низвергается. Но как стенка - мяч,
        как падение грешника - снова в веру,
	его выталкивает назад.
	Его, который еще горяч!
	В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
	В астрономически объективный ад

	птиц, где отсутствует кислород,
        где вместо проса - крупа далеких
	звезд. Что для двуногих высь,
	то для пернатых наоборот.
	Не мозжечком, но в мешочках легких
	он догадывается: не спастись.

	И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
	клюва, похожий на визг эриний,
	вырывается и летит вовне
	механический, нестерпимый звук,
	звук стали, впившейся в алюминий;
	механический, ибо не

	предназначенный ни для чьих ушей:
	людских, срывающейся с березы
	белки, тявкающей лисы,
	маленьких полевых мышей;
	так отливаться не могут слезы
	никому. Только псы

	задирают морды. Пронзительный, резкий крик
	страшней, кошмарнее ре-диеза
	алмаза, режущего стекло,
	пересекает небо. И мир на миг
	как бы вздрагивает от пореза.
	Ибо там, наверху, тепло

	обжигает пространство, как здесь, внизу,
	обжигает черной оградой руку
	без перчатки. Мы, восклицая "вон,
	там!" видим вверху слезу
	ястреба, плюс паутину, звуку
	присущую, мелких волн,

	разбегающихся по небосводу, где
	нет эха, где пахнет апофеозом
	звука, особенно в октябре.
	И в кружеве этом, сродни звезде,
	сверкая, скованная морозом,
	инеем, в серебре,

	опушившем перья, птица плывет в зенит,
	в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
	перл, сверкающую деталь.
	Мы слышим: что-то вверху звенит,
	как разбивающаяся посуда,
	как фамильный хрусталь,

	чьи осколки, однако, не ранят, но
	тают в ладони. И на мгновенье
	вновь различаешь кружки, глазки,
	веер, радужное пятно,
	многоточия, скобки, звенья,
        колоски, волоски -

	бывший привольный узор пера,
	карту, ставшую горстью юрких
	хлопьев, летящих на склон холма.
	И, ловя их пальцами, детвора
	выбегает на улицу в пестрых куртках
	и кричит по-английски "Зима, зима!"

				1975

___+
			Декабрь во Флоренции

		  "Этот, уходя, не оглянулся..."
		   Анна Ахматова

		I

	Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
	ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
	населенье гуляет над обмелевшим Арно,
	напоминая новых четвероногих. Двери
	хлопают, на мостовую выходят звери.
	Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
        этого города. Это - красивый город,
	где в известном возрасте просто отводишь взор от
	человека и поднимаешь ворот.

		II

	Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые
	сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и
	твой подъезд в двух минутах от Синьории
	намекает глухо, спустя века, на
	причину изгнанья: вблизи вулкана
	невозможно жить, не показывая кулака; но
	и нельзя разжать его, умирая,
        потому что смерть - это всегда вторая
	Флоренция с архитектурой Рая.

		III

	В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
        тени. На Старом Мосту - теперь его починили -
	где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
	бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
	волны перебирают ветку, журча за веткой.
	И золотые пряди склоняющейся за редкой
	вещью красавицы, роющейся меж коробок
	под несытыми взглядами молодых торговок,
	кажутся следом ангела в державе черноголовых.

		IV

	Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо
	петли, клинышки букв и, потому что скользко,
	в запятые и точки. Только подумать, сколько
	раз, обнаружив "м" в заурядном слове,
	перо спотыкалось и выводило брови!
	То есть, чернила честнее крови,
        и лицо в потемках, словами наружу - благо
        так куда быстрей просыхает влага -
	смеется, как скомканная бумага.

		V

	Набережные напоминают оцепеневший поезд.
	Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.
	Тело в плаще, ныряя в сырую полость
	рта подворотни, по ломаным, обветшалым
	плоским зубам поднимается мелким шагом
	к воспаленному нЈбу с его шершавым
	неизменным "16"; пугающий безголосьем,
	звонок порождает в итоге скрипучее "просим, просим":
	в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

		VI

	В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
	привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;
	ощущая нехватку в терцинах, в клетке
	дряхлый щегол выводит свои коленца.
	Солнечный луч, разбившийся о дворец, о
	купол собора, в котором лежит Лоренцо,
	проникает сквозь штору и согревает вены
	грязного мрамора, кадку с цветком вербены;
	и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

		VII

	Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
	хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
	проживаешь жизни, смотря по вере,
	вечером в первой осознаешь: неправда,
        что любовь движет звезды (Луну - подавно),
        ибо она делит все вещи на два -
	даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
	мысли о смерти. Если бы звезды Юга
        двигались ею, то - в стороны друг от друга.

		VIII

	Каменное гнездо оглашаемо громким визгом
	тормозов; мостовую пересекаешь с риском
	быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком
	небе громада яйца, снесенного Брунеллески,
	вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
	куполов. Полицейский на перекрестке
	машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни
	вверх; репродукторы лают о дороговизне.
	О, неизбежность "ы" в правописаньи "жизни"!

		IX

	Есть города, в которые нет возврата.
	Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
	есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
	Там всегда протекает река под шестью мостами.
	Там есть места, где припадал устами
	тоже к устам и пером к листам. И
	там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
	там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
	на языке человека, который убыл.

				1976

___+

		   Михаилу Барышникову

	Классический балет есть замок красоты,
	чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
	пиликающей ямой оркестровой
	отделены. И задраны мосты.

	В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
	и, крылышкуя скорописью ляжек,
	красавица, с которою не ляжешь,
	одним прыжком выпархивает в сад.

	Мы видим силы зла в коричневом трико,
	и ангела добра в невыразимой пачке.
	И в силах пробудить от элизийской спячки
	овация Чайковского и Ко.

	Классический балет! Искусство лучших дней!
	Когда шипел ваш грог, и целовали в обе,
	и мчались лихачи, и пелось бобэоби,
        и ежели был враг, то он был - маршал Ней.

	В зрачках городовых желтели купола.
	В каких рождались, в тех и умирали гнездах.
	И если что-нибудь взлетало в воздух,
	то был не мост, а Павлова была.

	Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,
	Барышникова зреть. Талант его не стерся!
	Усилие ноги и судорога торса
	с вращением вкруг собственной оси

	рождают тот полет, которого душа
	как в девках заждалась, готовая озлиться!
        А что насчет того, где выйдет приземлиться, -
	земля везде тверда; рекомендую США.

				1976

___+
			Новый Жюль Верн

		   Л. и Н. Лифшиц

		I

	Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
	Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
	Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
	с криком выскакивает из кабины натуралиста.

	Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
	только бутылки в баре хорошо переносят качку.
	Ветер относит в сторону окончание анекдота,
	и капитан бросается с кулаками на мачту.

	Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
	Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
	линией курса. И в подзорной трубе пространство
	впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

		II

	Пассажир отличается от матроса
	шорохом шелкового белья,
	условиями питания и жилья,
	повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.

	Матрос отличается от лейтенанта
	отсутствием эполет,
	количеством лент,
	нервами, перекрученными на манер каната.

	Лейтенант отличается от капитана
	нашивками, выраженьем глаз,
	фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
	чтением "Критики чистого разума", Мопассана и "Капитала".

	Капитан отличается от Адмиралтейства
	одинокими мыслями о себе,
	отвращением к синеве,
	воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.

	И только корабль не отличается от корабля.
	Переваливаясь на волнах, корабль
	выглядит одновременно как дерево и журавль,
	из-под ног у которых ушла земля.

		III

		[Разговор в кают-компании]

	"Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться
        - нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."
	"Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
	Какой-то порочный круг!" "Нет, спасательный круг!"

	"Восхитительный херес!" "Я всю ночь не могла уснуть.
	Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи".
	"...а если открылась течь? я читал, что бывают течи.
	Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!

	Вам случалось тонуть, лейтенант?" "Никогда. Но акула меня кусала".
        "Да? любопытно... Но, представьте, что - течь... И представьте себе..."
	"Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б".
	"Кто она?" "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао".

		IV

		[Разговоры на палубе]

	"Я, профессор, тоже в молодости мечтал
	открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу".
	"И что же вам помешало?" "Наука мне не под силу.
        И потом - тити-мити". "Простите?" "Э-э... презренный металл".

        "Человек, он есть кто?! Он - вообще - комар!"
        "А скажите, месье, в России у вас, что' - тоже есть резина?"
	"Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар!
	Не забывайте, что я..." "Простите меня, кузина".

	"Слышишь, кореш?" "Чего?" "Чего это там вдали?"
	"Где?" "Да справа по борту". "Не вижу". "Вон там". "Ах, это...
	Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" "Не-а, одна газета...
	Но оно увеличивается! Смотри!... Оно увели..."

		V

	Море гораздо разнообразнее суши.
	Интереснее, чем что-либо.
	Изнутри, как и снаружи. Рыба
	интереснее груши.

	На земле существуют четыре стены и крыша.
	Мы боимся волка или медведя.
	Медведя, однако, меньше и зовем его "Миша".
        А если хватит воображенья - "Федя".

	Ничего подобного не происходит в море.
	Кита в его первозданном, диком
	виде не трогает имя Бори.
	Лучше звать его Диком.

	Море полно сюрпризов, некоторые неприятны.
	Многим из них не отыскать причины;
	ни свалить на Луну, перечисляя пятна,
	ни на злую волю женщины или мужчины.

	Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий
	вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке.
	Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона джунглей"
        либо - внесли бы в оный свои поправки.

		VI

	"Капитан, в этих местах затонул "Черный принц"
	при невыясненных обстоятельствах". "Штурман Бенц!
	ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь".
	"В этих местах затонул также русский "Витязь".
	"Штурман Бенц! Вы думаете, что я
	шучу?" "При невыясненных обстоя..."

	Неукоснительно надвигается корвет.
        За кормою - Европа, Азия, Африка, Старый и Новый свет.
	Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса.
	И пространство хранит ответ.

		VII

	"Ирина!" "Я слушаю". "Взгляни-ка сюда, Ирина".
	"Я же сплю". "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" "Да где?"
	"В иллюминаторе". "Это... это, по-моему, субмарина".
	"Но оно извивается!" "Ну и что из того? В воде
	все извивается". "Ирина!" "Куда ты тащишь меня?! Я раздета!"
	"Да ты только взгляни!" "О боже, не напирай!
	Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это...
	Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.."

		VIII

	Море внешне безжизненно, но оно
	полно чудовищной жизни, которую не дано
	постичь, пока не пойдешь на дно.

	Что подтверждается сетью, тралом.
        Либо - пляской волн, отражающих как бы в вялом
	зеркале творящееся под одеялом.

	Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
	Под водою, однако, он умеряет прыть.
	Внезапно он хочет пить.

	Там, под водой, с пересохшей глоткой,
	жизнь представляется вдруг короткой.
	Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.

	Изо рта вырываются пузыри.
	В глазах возникает эквивалент зари.
	В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.

		IX

	"Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
	Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
	Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
	рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
	Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
	различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
	Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
        Это - единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак".

	"Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
        Ибо мог бы просто пойти на дно, либо - попасть к акуле.
	Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
	о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули".
	Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
	Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
	Вероятно, я брежу, но вчера на панели
	мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо".

	"Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
	пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
	Как протест против общества. Раньше была семья,
	но жена и т. д. И ему ничего иного
	не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
        Осьминог (сокращенно - Ося) карает жесткосердье
	и гордыню, воцарившиеся на Земле.
	Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье".

	"Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
	(с "Принца" и "Витязя"). Дикари подавали, скаля
	зубы. Обсуждали начатую вчера
	тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ля Скала".
        Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон - осьминог.
	Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
	Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

	([Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца]).

		X

	Когда корабль не приходит в определенный порт
	ни в назначенный срок, ни позже,
	Директор Компании произносит: "Черт!",
	Адмиралтейство: "Боже".

	Оба неправы. Но откуда им знать о том,
	что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
	ни акулу с ее набитым ртом,
	не направишь овчарку

	по' следу. И какие вообще следы
	в океане? Все это сущий
	бред. Еще одно торжество воды
	в состязании с сушей.

	В океане все происходит вдруг.
	Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
	доски, обломки мачты и спасательный круг;
        всЈ - без отпечатка пальцев.

        И потом наступает осень, за ней - зима.
	Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
	молчаливые волны могут свести с ума
	красотою заката.

	И становится ясно, что нечего вопрошать
	ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
	синюю рябь, продолжающую улучшать
	линию горизонта.

	Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
	факты, которых, собственно, кот наплакал.
	Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
	и оседает на пол.

	Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
	Вдалеке на волне покачивается какой-то
	безымянный предмет. И колокол глухо бьет
	в помещении Ллойда.

				1976

   * Датировано 1977 в TU. - С. В.

___+
			Развивая Платона

		I

	Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
        высовывалась бы из-под моста, как из рукава - рука,
		и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
	как Шопен, никому не показывавший кулака.

	Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-
	тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
		чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
	бормотал бы, сжав зубы от ненависти: "баран".

	В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.
	По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб
		я узнавал бы о наступлении воскресенья
	и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб.

	Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
	там, где нога продолжает начатое головой.
		Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
        самые главные - пенальти и угловой.

		II

	Там была бы Библиотека, и в залах ее пустых
	я листал бы тома с таким же количеством запятых,
		как количество скверных слов в ежедневной речи,
	не прорвавшихся в прозу, ни, тем более, в стих.

	Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне,
	с фасадом, куда занятней, чем мир вовне.
		Там при виде зеленой пальмы в витрине авиалиний
	просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне.

	И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно,
	я б скучал в Галерее, где каждое полотно
                - особливо Энгра или Давида -
	как родимое выглядело бы пятно.

	В сумерках я следил бы в окне стада
	мычащих автомобилей, снующих туда-сюда
		мимо стройных нагих колонн с дорическою прической,
	безмятежно белеющих на фронтоне Суда.

		III

	Там была бы эта кофейня с недурным бланманже,
	где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже
		девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги
	надолго сосредотачивается на вилке или ноже.

	Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,
	подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда;
		и портрет висел бы в гостиной, давая вам представленье
	о том, как хозяйка выглядела, будучи молода.

	Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах,
	не имеющих отношенья к ужину при свечах,
		и огонь в камельке, Фортунатус, бросал бы багровый отблеск
	на зеленое платье. Но под конец зачах.

	Время, текущее в отличие от воды
	горизонтально от вторника до среды,
		в темноте там разглаживало бы морщины
	и стирало бы собственные следы.

		IV

	И там были бы памятники. Я бы знал имена
	не только бронзовых всадников, всунувших в стремена
		истории свою ногу, но и ихних четвероногих,
	учитывая отпечаток, оставленный ими на

	населении города. И с присохшей к губе
	сигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком к себе,
		как цыган по ладони, по трещинам на асфальте
	я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.

	И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
	подрывную активность, бродяжничество, менаж-
		а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
        тыча в меня натруженными указательными: "Не наш!" -

	я бы втайне был счастлив, шепча про себя: "Смотри,
	это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
		то, на что ты так долго глядел снаружи;
	запоминай же подробности, восклицая "Vive la Patrie!"

				1976

   * В переводе в PS датировано 1977. - С. В.

___+
			Часть речи (цикл из 20 стихов)

                                1975 - 1976

   * Следующие 20 стихотворений объединены в цикл "Часть речи" - С. В.

___+

	Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
	дорогой, уважаемый, милая, но неважно
	даже кто, ибо черт лица, говоря
	откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
	и ничей верный друг вас приветствует с одного
	из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
	я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
	и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
	поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
	в городке, занесенном снегом по ручку двери,
        извиваясь ночью на простыне -
        как не сказано ниже по крайней мере -
	я взбиваю подушку мычащим "ты"
	за морями, которым конца и края,
	в темноте всем телом твои черты,
	как безумное зеркало повторяя.

                                1975 - 1976

___+

	Север крошит металл, но щадит стекло.
	Учит гортань проговаривать "впусти".
	Холод меня воспитал и вложил перо
	в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

	Замерзая, я вижу, как за моря
	солнце садится и никого кругом.
	То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
	закругляется под каблуком.

	И в гортани моей, где положен смех
	или речь, или горячий чай,
	все отчетливей раздается снег
	и чернеет, что твой Седов, "прощай".

                                1975 - 1976

___+

	Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
	под него ложащуюся, точно под татарву.
	Узнаю этот лист, в придорожную грязь
	падающий, как обагренный князь.
	Растекаясь широкой ст