пании тусклых звезд,
	и ты подмигнул мне. Скрытность? Но космос вовсе
	не скрытность. Наоборот: в космосе видно все
	невооруженным глазом, и спят там без одеяла.
	Накал нормальной звезды таков,
	что, охлаждаясь, горазд породить алфавит,
        растительность, форму времени; просто - нас,
	с нашим прошлым, будущим, настоящим
        и так далее. Мы - всего лишь
	градусники, братья и сестры льда,
	а не Бетельгейзе. Ты сделан был из тепла
        и оттого - повсеместен. Трудно себе представить
	тебя в какой-то отдельной, даже блестящей, точке.
        Отсюда - твоя незримость. Боги не оставляют
        пятен на простыне, не говоря - потомства,
	довольствуясь рукотворным сходством
	в каменной нише или в конце аллеи,
	будучи счастливы в меньшинстве.

		XI

	Айсберг вплывает в тропики. Выдохнув дым, верблюд
	рекламирует где-то на севере бетонную пирамиду.
	Ты тоже, увы, навострился пренебрегать
	своими прямыми обязанностями. Четыре времени года
	все больше смахивают друг на друга,
	смешиваясь, точно в выцветшем портмоне
	заядлого путешественника франки, лиры,
	марки, кроны, фунты, рубли.
	Газеты бормочут "эффект теплицы" и "общий рынок",
	но кости ломит что дома, что в койке за рубежом.
	Глядишь, разрушается даже бежавшая минным полем
	годами предшественница шалопая Кристо.
        В итоге - птицы не улетают
	вовремя в Африку, типы вроде меня
	реже и реже возвращаются восвояси,
	квартплата резко подскакивает. Мало того, что нужно
	жить, ежемесячно надо еще и платить за это.
        "Чем банальнее климат, - как ты заметил, -
	тем будущее быстрей становится настоящим".

		XII

	Жарким июльским утром температура тела
	падает, чтоб достичь нуля.
	Горизонтальная масса в морге
	выглядит как сырье садовой
	скульптуры. Начиная с разрыва сердца
	и кончая окаменелостью. В этот раз
	слова не подействуют: мой язык
	для тебя уже больше не иностранный,
	чтобы прислушиваться. И нельзя
	вступить в то же облако дважды. Даже
	если ты бог. Тем более, если нет.

		XIII

	Зимой глобус мысленно сплющивается. Широты
	наползают, особенно в сумерках, друг на друга.
	Альпы им не препятствуют. Пахнет оледененьем.
	Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом.
        В просторечии - будущим. Ибо оледененье
	есть категория будущего, которое есть пора,
	когда больше уже никого не любишь,
	даже себя. Когда надеваешь вещи
	на себя без расчета все это внезапно скинуть
	в чьей-нибудь комнате, и когда не можешь
	выйти из дому в одной голубой рубашке,
        не говоря - нагим. Я многому научился
	у тебя, но не этому. В определенном смысле,
	в будущем нет никого; в определенном смысле,
	в будущем нам никто не дорог.
	Конечно, там всюду маячат морены и сталактиты,
	точно с потекшим контуром лувры и небоскребы.
	Конечно, там кто-то движется: мамонты или
        жуки-мутанты из алюминия, некоторые - на лыжах.
	Но ты был богом субтропиков с правом надзора над
        смешанным лесом и черноземной зоной -
	над этой родиной прошлого. В будущем его нет,
	и там тебе делать нечего. То-то оно наползает
	зимой на отроги Альп, на милые Апеннины,
	отхватывая то лужайку с ее цветком, то просто
	что-нибудь вечнозеленое: магнолию, ветку лавра;
	и не только зимой. Будущее всегда
	настает, когда кто-нибудь умирает.
        Особенно человек. Тем более - если бог.

		XIV

	Раскрашенная в цвета' зари собака
	лает в спину прохожего цвета ночи.

		XV

	В прошлом те, кого любишь, не умирают!
	В прошлом они изменяют или прячутся в перспективу.
	В прошлом лацканы у'же; единственные полуботинки
	дымятся у батареи, как развалины буги-вуги.
	В прошлом стынущая скамейка
	напоминает обилием перекладин
	обезумевший знак равенства. В прошлом ветер
	до сих пор будоражит смесь
	латыни с глаголицей в голом парке:
	жэ, че, ша, ща плюс икс, игрек, зет,
	и ты звонко смеешься: "Как говорил ваш вождь,
	ничего не знаю лучше абракадабры".

		XVI

	Четверть века спустя, похожий на позвоночник
	трамвай высекает искру в вечернем небе,
	как гражданский салют погасшему навсегда
	окну. Один караваджо равняется двум бернини,
	оборачиваясь шерстяным кашне
	или арией в Опере. Эти метаморфозы,
	теперь оставшиеся без присмотра,
	продолжаются по инерции. Другие предметы, впрочем,
	затвердевают в том качестве, в котором ты их оставил,
	отчего они больше не по карману
	никому. Демонстрация преданности? Просто склонность
	к монументальности? Или это в двери
	нагло ломится будущее, и непроданная душа
	у нас на глазах приобретает статус
	классики, красного дерева, яичка от Фаберже?
        Вероятней последнее. Что - тоже метаморфоза
	и тоже твоя заслуга. Мне не из чего сплести
	венок, чтоб как-то украсить чело твое на исходе
	этого чрезвычайно сухого года.
	В дурно обставленной, но большой квартире,
	как собака, оставшаяся без пастуха,
	я опускаюсь на четвереньки
        и скребу когтями паркет, точно под ним зарыто -
        потому что оттуда идет тепло -
	твое теперешнее существованье.
	В дальнем конце коридора гремят посудой;
	за дверью шуршат подолы и тянет стужей.
        "Вертумн, - я шепчу, прижимаясь к коричневой половице
        мокрой щекою, - Вертумн, вернись".

				декабрь 1990, Милан

   * (Прим. в журнале "ОгонЈк")

   * Передавая  новые  стихи  в "Огонек", Бродский попросил сделать нес-
колько сносок.
*       Вертумн - языческое божество, в римской мифологии бог перемен (будь то времена года, течение рек, настроения людей или созревание плодов). Был одним из мужей Помоны, олицетворяющей плодородие.
   * Джанни Буттафава (1939-1990), чьей памяти посвящена поэма, - знаме-
нитый критик театра и кино и переводчик, открывший итальянскому читателю
романы Достоевского, произведения многих современных прозаиков и поэтов.
*       Слова "караваджо" и "бернини" написаны с маленькой буквы намеренно - в связи с тем, что как-то на аукционе работа одного была оценена примерно в 100 миллионов лир, а другого - в 50.

___+
			Шеймусу Хини

	Я проснулся от крика чаек в Дублине.
	На рассвете их голоса звучали
	как души, которые так загублены,
	что не испытывают печали.
	Облака шли над морем в четыре яруса,
	точно театр навстречу драме,
	набирая брайлем постскриптум ярости
	и беспомощности в остекленевшей раме.
	В мертвом парке маячили изваяния.
        И я вздрогнул: я - дума, вернее - возле.
        Жизнь на три четверти - узнавание
	себя в нечленораздельном вопле
        или - в полной окаменелости.
	Я был в городе, где, не сумев родиться,
	я еще мог бы, набравшись смелости,
	умереть, но не заблудиться.
	Крики дублинских чаек! конец грамматики,
	примечание звука к попыткам справиться
	с воздухом, с примесью чувств праматери,
        обнаруживающей измену праотца -
	раздирали клювами слух, как занавес,
	требуя опустить длинноты,
	буквы вообще, и начать монолог свой заново
	с чистой бесчеловечной ноты.

				1990

   * Стихотворение отсутствует в СИБ. - С. В.

___+
			Метель в Массачусетсе

		   Виктории Швейцер

        Снег идет - идет уж который день.
	Так метет, хоть черный пиджак надень.
	Городок замело. Не видать полей.
	Так бело, что не может быть белей.

        Или - может: на то и часы идут.
	Но минут в них меньше, чем снега тут.
	По ночам темнота, что всегда была
	непроглядна, и та, как постель, бела.

	Набери, дружок, этой вещи в горсть,
        чтоб прикинуть, сколько от Бога верст -
	мол, не зря пейзаж весь январь молил
	раз дошло насчет даровых белил.

	Будто вдруг у земли, что и так бедна,
	под конец оказалась всего одна
	сторона лица, одна щека.
	На нее и пошли всех невест шелка.

	Сильный снег летит с ледяной крупой.
	Знать, вовсю разгулялся лихой слепой.
	И чего ни коснется он, то само
	превращается на глазах в бельмо.

	Хоть приемник включить, чтоб он песни пел.
        А не то тишина и сама - пробел.
        А письмо писать - вид бумаги пыл
	остужает, как дверь, что прикрыть забыл.

	И раздеться нельзя догола, чтоб лечь.
	Не рубаха бела, а покатость плеч.
	Из-за них, поди, и идут полки
	на тебя в стекле, закатив белки.

	Эх, метет, метет. Не гляди в окно.
	Там подарка ждет милосердный, но
	мускулистый брат, пеленая глушь
	в полотнище цвета прощенных душ.

				1990, South Hadley

___+
			Presepio

	Младенец, Мария, Иосиф, цари,
	скотина, верблюды, их поводыри,
	в овчине до пят пастухи-исполины
        - все стало набором игрушек из глины.

	В усыпанном блестками ватном снегу
	пылает костер. И потрогать фольгу
	звезды пальцем хочется; собственно, всеми
        пятью - как младенцу тогда в Вифлееме.

	Тогда в Вифлееме все было крупней.
	Но глине приятно с фольгою над ней
	и ватой, разбросанной тут как попало,
	играть роль того, что из виду пропало.

	Теперь ты огромней, чем все они. Ты
	теперь с недоступной для них высоты
        - полночным прохожим в окошко конурки -
	из космоса смотришь на эти фигурки.

	Там жизнь продолжается, так как века
	одних уменьшают в объеме, пока
        другие растут - как случилось с тобою.
	Там бьются фигурки со снежной крупою,

	и самая меньшая пробует грудь.
        И тянет зажмуриться, либо - шагнуть
	в другую галактику, в гулкой пустыне
        которой светил - как песку в Палестине.

				декабрь 1991

   * Presepio: ясли (итал.). (прим. в СИБ)

___+
			Портрет трагедии

	Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины,
	ее горбоносый профиль, подбородок мужчины.
	Услышим ее контральто с нотками чертовщины:
	хриплая ария следствия громче, чем писк причины.
	Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали.
	Привет, оборотная сторона медали.
	Рассмотрим подробно твои детали.

	Заглянем в ее глаза! В расширенные от боли
	зрачки, наведенные карим усильем воли
        как объектив на нас - то ли в партере, то ли
	дающих, наоборот, в чьей-то судьбе гастроли.
	Добрый вечер, трагедия с героями и богами,
	с плохо прикрытыми занавесом ногами,
	с собственным именем, тонущим в общем гаме.

	Вложим ей пальцы в рот с расшатанными цингою
	клавишами, с воспаленным вольтовою дугою
	нЈбом, заплеванным пеплом родственников и пургою.
	Задерем ей подол, увидим ее нагою.
        Ну, если хочешь, трагедия, - удиви нас!
	Изобрази предательство тела, вынос
	тела, евонный минус, оскорбленную невинность.

	Прижаться к щеке трагедии! К черным кудрям Горгоны,
	к грубой доске с той стороны иконы,
	с катящейся по скуле, как на Восток вагоны,
	звездою, облюбовавшей околыши и погоны.
	Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,
	с временем, получающим от судьи по морде.
	Тебе хорошо на природе, но лучше в морге.

	Рухнем в объятья трагедии с готовностью ловеласа!
	Погрузимся в ее немолодое мясо.
	Прободаем ее насквозь, до пружин матраса.
	Авось она вынесет. Так выживает раса.
	Что нового в репертуаре, трагедия, в гардеробе?
        И - говоря о товаре в твоей утробе -
	чем лучше роль крупной твари роли невзрачной дроби?

	Вдохнуть ее смрадный запах! Подмышку и нечистоты
	помножить на сумму пятых углов и на их кивоты.
	Взвизгнуть в истерике: "За кого ты
	меня принимаешь!" Почувствовать приступ рвоты.
	Спасибо, трагедия, за то, что непоправима,
	что нет аборта без херувима,
	что не проходишь мимо, пробуешь пыром вымя.

	Лицо ее безобразно! Оно не прикрыто маской,
	ряской, замазкой, стыдливой краской,
	руками, занятыми развязкой,
	бурной овацией, нервной встряской.
	Спасибо, трагедия, за то, что ты откровенна,
	как колуном по темени, как вскрытая бритвой вена,
        за то, что не требуешь времени, что - мгновенна.

	Кто мы такие, не-статуи, не-полотна,
	чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно?
	Что тоже можно рассматривать как приплод; но
	что еще интереснее, ежели вещь бесплотна.
	Не брезгуй ею, трагедия, жанр итога.
	Как тебе, например, гибель всего святого?
	Недаром тебе к лицу и пиджак, и тога.

	Смотрите: она улыбается! Она говорит: "Сейчас я
	начнусь. В этом деле важней начаться,
	чем кончиться. Снимайте часы с запястья.
	Дайте мне человека, и я начну с несчастья".
	Давай, трагедия, действуй. Из гласных, идущих горлом,
	выбери "ы", придуманное монголом.
	Сделай его существительным, сделай его глаголом,

        наречьем и междометием. "Ы" - общий вдох и выдох!
	"Ы" мы хрипим, блюя от потерь и выгод
        либо - кидаясь к двери с табличкой "выход".
	Но там стоишь ты, с дрыном, глаза навыкат.
	Врежь по-свойски, трагедия. Дави нас, меси как тесто.
	Мы с тобою повязаны, даром что не невеста.
	Плюй нам в душу, пока есть место

	и когда его нет! Преврати эту вещь в трясину,
	которой Святому Духу, Отцу и Сыну
	не разгрести. Загусти в резину,
	вкати ей кубик аминазину, воткни там и сям осину:
	даешь, трагедия, сходство души с природой!
	Гибрид архангелов с золотою ротой!
	Давай, как сказал Мичурину фрукт, уродуй.

	Раньше, подруга, ты обладала силой.
	Ты приходила в полночь, махала ксивой,
	цитировала Расина, была красивой.
        Теперь лицо твое - помесь тупика с перспективой.
        Так обретает адрес стадо и почву - древо.
        Всюду маячит твой абрис - направо или налево.
	Валяй, отворяй ворота хлева.

				1991

   * Датировано по переводу в SF. - С. В.

___+
			Вид с холма

	Вот вам замерзший город из каменного угла.
	Геометрия оплакивает свои недра.
        Сначала вы слышите трио, потом - пианино негра.
	Река, хотя не замерзла, все-таки не смогла
	выбежать к океану. Склонность петлять сильней
	заметна именно в городе, если вокруг равнина.
	Потом на углу загорается дерево без корней.
	Река блестит, как черное пианино.

	Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги.
        Это - эффект перспективы, а не убийца. За два
	года, прожитых здесь, вчера превратилось в завтра.
	И площадь, как грампластинка, дает круги
	от иглы обелиска. Что-то случилось сто
	лет назад, и появилась веха.
        Веха успеха. В принципе, вы - никто.
	Вы, в лучшем случае, пища эха.

	Снег летит как попало; диктор твердит: "циклон".
	Не выходи из бара, не выходи из бара.
	Автомышь светом фар толчею колонн
	сводит вдали с ума, как слонов Ганнибала.
	Пахнет пустыней, помнящей смех вдовы.
        "Бэби, не уходи", - говорит Синатра.
	То же эхо, но в записи; как силуэт сената,
	скука, пурга, температура, вы.

	Вот вам лицо вкрутую, вот вам его гнездо:
	блеск желтка в скорлупе с трещинами от стужи.
	Ваше такси на шоссе обгоняет еще ландо
	с венками, катящее явно в ту же
	сторону, что и вы, как бы само собой.
        Это - эффект периметра, зов окраин,
	низкорослых предместий, чей сон облаян
	тепловозами, ветром, вообще судьбой.

        И потом - океан. Глухонемой простор.
	Плоская местность, где нет построек.
	Где вам делать нечего, если вы историк,
	врач, архитектор, делец, актер
	и, тем более, эхо. Ибо простор лишен
        прошлого. То, что он слышит, - сумма
	собственных волн, беспрецедентность шума,
	который может быть заглушен

	лишь трубой Гавриила. Вот вам большой набор
	горизонтальных линий. Почти рессора
	мирозданья. В котором петляет соло
	Паркера: просто другой напор,
	чем у архангела, если считать в соплях.
	А дальше, в потемках, держа на Север,
	проваливается и возникает сейнер,
	как церковь, затерянная в полях.

				2 февраля 1992, Вашингтон

___+
			Колыбельная

	Родила тебя в пустыне
	я не зря.
	Потому что нет в помине
	в ней царя.

	В ней искать тебя напрасно.
	В ней зимой
	стужи больше, чем пространства
	в ней самой.

        У одних - игрушки, мячик,
	дом высок.
	У тебя для игр ребячьих
        - весь песок.

	Привыкай, сынок, к пустыне
	как к судьбе.
	Где б ты ни был, жить отныне
	в ней тебе.

	Я тебя кормила грудью.
	А она
	приучила взгляд к безлюдью,
	им полна.

        Той звезде - на расстояньи
        страшном - в ней
	твоего чела сиянье,
	знать, видней.

	Привыкай, сынок, к пустыне,
	под ногой,
	окромя нее, твердыни
	нет другой.

	В ней судьба открыта взору.
	За версту
	в ней легко признаешь гору
	по кресту.

	Не людские, знать, в ней тропы!
	Велика
	и безлюдна она, чтобы
	шли века.

	Привыкай, сынок, к пустыне,
	как щепоть
	к ветру, чувствуя, что ты не
	только плоть.

	Привыкай жить с этой тайной:
	чувства те
	пригодятся, знать, в бескрайней
	пустоте.

	Не хужей она, чем эта:
	лишь длинней,
        и любовь к тебе - примета
	места в ней.

	Привыкай к пустыне, милый,
	и к звезде,
	льющей свет с такою силой
	в ней везде,

	будто лампу жжет, о сыне
	в поздний час
	вспомнив, тот, кто сам в пустыне
	дольше нас.

				1992

___+
			К переговорам в Кабуле

	Жестоковыйные горные племена!
        ВсЈ меню - баранина и конина.
	Бороды и ковры, гортанные имена,
	глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.
	Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,
	сросшейся переносицей и выстрелом из ружья
        за неимением адреса, не говоря - конверта,
	защищенные только спиной от ветра,
	живущие в кишлаках, прячущихся в горах,
        прячущихся в облаках, точно в чалму - Аллах,

	видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,
	как следует разложиться, проститься с родным халатом,
	выйти из сакли, приобрести валюту,
	чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту
	разбавить изрядной порцией бледнолицых
	в тоже многоэтажных, полных огня столицах,
	где можно сесть в мерседес и на ровном месте
	забыть мгновенно о кровной мести
	и где прозрачная вещь, с бедра
	сползающая, и есть чадра.

        И вообще, ибрагимы, горы - от Арарата
        до Эвереста - есть пища фотоаппарата,
	и для снежного пика, включая синий
        воздух, лучшее место - в витринах авиалиний.
	Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!
        Все идет псу под хвост, и пейзаж - туда же,
	где всюду лифчики и законность.
        Там лучше, чем там, где владыка - конус
	и погладить нечего, кроме шейки
	приклада, грубой ладонью, шейхи.

	Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укором
	змеиную подпись под договором
        между вами - козлами, воспитанными в Исламе,
	и прикинутыми в сплошной габардин послами,
	ухмыляющимися в объектив ехидно.
	И больше нет ничего нет ничего не видно
	ничего ничего не видно кроме
	того что нет ничего благодаря трахоме
	или же глазу что вырвал заклятый враг
	и ничего не видно мрак

				1992

   * Стихотворение отсутствует в СИБ. - С. В.

___+
			Памяти Клиффорда Брауна

        Это - не синий цвет, это - холодный цвет.
        Это - цвет Атлантики в середине
	февраля. И не важно, как ты одет:
	все равно ты голой спиной на льдине.

        Это - не просто льдина, одна из льдин,
	но возраженье теплу по сути.
	Она одна в океане, и ты один
	на ней; и пенье трубы как паденье ртути.

	Это не искренний голос впотьмах саднит,
	но палец примерз к диезу, лишен перчатки;
	и капля, сверкая, плывет в зенит,
	чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.

        Это - не просто сетчатка, это - с искрой парча,
	новая нотная грамота звезд и полос.
	Льдина не тает, словно пятно луча,
	дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.

				февраль 1993

___+
			Персидская стрела

		   Веронике Шильц

	Древко твое истлело, истлело тело,
	в которое ты не попала во время о'но.
	Ты заржавела, но все-таки долетела
	до меня, воспитанница Зенона.

	Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,
	как жидкость в закупоренном сосуде,
	они неподвижны, а ты подвижна,
	равнодушной будучи к их секунде.

	Знала ли ты, какая тебе разлука
	предстоит с тетивою, что к ней возврата
	не суждено, когда ты из лука
	вылетела с той стороны Евфрата?

	Даже покоясь в теплой горсти в морозный
	полдень, под незнакомым кровом,
	схожая позеленевшей бронзой
	с пережившим похлебку листом лавровым,

	ты стремительно движешься. За тобою
        не угнаться в пустыне, тем паче - в чаще
	настоящего. Ибо тепло любое,
        ладони - тем более, преходяще.

				февраль 1993

___+

	Она надевает чулки, и наступает осень;
	сплошной капроновый дождь вокруг.
	И чем больше асфальт в