* 4. "Доминиканцы" (костел в Вильнюсе) (лит.).

___+
			Натюрморт

		  Verrà la morte e avrà tuoi occhi.
		   C. Pavese *(1)

		I

	Вещи и люди нас
	окружают. И те,
	и эти терзают глаз.
	Лучше жить в темноте.

	Я сижу на скамье
	в парке, глядя вослед
	проходящей семье.
	Мне опротивел свет.

	Это январь. Зима.
	Согласно календарю.
	Когда опротивеет тьма,
	тогда я заговорю.

		II

	Пора. Я готов начать.
	Не важно, с чего. Открыть
	рот. Я могу молчать.
	Но лучше мне говорить.

	О чем? О днях, о ночах.
        Или же - ничего.
	Или же о вещах.
	О вещах, а не о

	людях. Они умрут.
	Все. Я тоже умру.
	Это бесплодный труд.
	Как писать*(2) на ветру.

		III

	Кровь моя холодна.
	Холод ее лютей
	реки, промерзшей до дна.
	Я не люблю людей.

	Внешность их не по мне.
	Лицами их привит
	к жизни какой-то не-
	покидаемый вид.

	Что-то в их лицах есть,
	что противно уму.
	Что выражает лесть
	неизвестно кому.

		IV

	Вещи приятней. В них
	нет ни зла, ни добра
	внешне. А если вник
        в них - и внутри нутра.

        Внутри у предметов - пыль.
	Прах. Древоточец-жук.
	Стенки. Сухой мотыль.
	Неудобно для рук.

	Пыль. И включенный свет
	только пыль озарит.
	Даже если предмет
	герметично закрыт.

		V

	Старый буфет извне
	так же, как изнутри,
	напоминает мне
	Нотр-Дам де Пари.

	В недрах буфета тьма.
	Швабра, епитрахиль
	пыль не сотрут. Сама
	вещь, как правило, пыль

	не тщится перебороть,
	не напрягает бровь.
        Ибо пыль - это плоть
	времени; плоть и кровь.

		VI

	Последнее время я
	сплю среди бела дня.
	Видимо, смерть моя
	испытывает меня,

	поднося, хоть дышу,
        зеркало мне ко рту, -
	как я переношу
	небытие на свету.

	Я неподвижен. Два
	бедра холодны, как лед.
	Венозная синева
	мрамором отдает.

		VII

	Преподнося сюрприз
	суммой своих углов,
	вещь выпадает из
	миропорядка слов.

	Вещь не стоит. И не
        движется. Это - бред.
	Вещь есть пространство, вне
	коего вещи нет.

	Вещь можно грохнуть, сжечь,
	распотрошить, сломать.
	Бросить. При этом вещь
	не крикнет: "Ебена мать!"

		VIII

	Дерево. Тень. Земля
	под деревом для корней.
	Корявые вензеля.
	Глина. Гряда камней.

	Корни. Их переплет.
	Камень, чей личный груз
	освобождает от
	данной системы уз.

	Он неподвижен. Ни
	сдвинуть, ни унести.
	Тень. Человек в тени,
	словно рыба в сети.

		IX

	Вещь. Коричневый цвет
	вещи. Чей контур стерт.
	Сумерки. Больше нет
	ничего. Натюрморт.

	Смерть придет и найдет
	тело, чья гладь визит
	смерти, точно приход
	женщины, отразит.

	Это абсурд, вранье:
	череп, скелет, коса.
	"Смерть придет, у нее
	будут твои глаза".

		X

	Мать говорит Христу:
        - Ты мой сын или мой
	Бог? Ты прибит к кресту.
	Как я пойду домой?

	Как ступлю на порог,
	не поняв, не решив:
	ты мой сын или Бог?
	То есть мертв или жив?

	Он говорит в ответ:
        - Мертвый или живой,
	разницы, жено, нет.
	Сын или Бог, я твой.

				1971

   * 1. Придет смерть, и у нее будут твои глаза (ит.). Ч. Павезе. (прим.
в СИБ)

   * 2. Неоднозначность "пи'сать" - "писа'ть"; в переводе в SP - "write"
("писа'ть"). - С. В.

___+
			Октябрьская песня

		   V. S.

	Чучело перепЈлки
	стоит на каминной полке.
	Старые часы, правильно стрекоча,
	радуют ввечеру смятые перепонки.
        Дерево за окном - пасмурная свеча.

	Море четвЈртый день глухо гудит у дамбы.
	Отложи свою книгу, возьми иглу;
	штопай моЈ бельЈ, не зажигая лампы:
	от золота волос
	светло в углу.

				1971

___+

		   Л. В. Лифшицу

        Я всегда твердил, что судьба - игра.
	Что зачем нам рыба, раз есть икра.
	Что готический стиль победит, как школа,
	как способность торчать, избежав укола.
	 Я сижу у окна. За окном осина.
         Я любил немногих. Однако - сильно.

        Я считал, что лес - только часть полена.
	Что зачем вся дева, раз есть колено.
	Что, устав от поднятой веком пыли,
	русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
	 Я сижу у окна. Я помыл посуду.
	 Я был счастлив здесь, и уже не буду.

        Я писал, что в лампочке - ужас пола.
	Что любовь, как акт, лишена глагола.
	Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
	вещь обретает не ноль, но Хронос.
	 Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
	 Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

	Я сказал, что лист разрушает почку.
	И что семя, упавши в дурную почву,
	не дает побега; что луг с поляной
	есть пример рукоблудья, в Природе данный.
	 Я сижу у окна, обхватив колени,
	 в обществе собственной грузной тени.

	Моя песня была лишена мотива,
	но зато ее хором не спеть. Не диво,
	что в награду мне за такие речи
	своих ног никто не кладет на плечи.
	 Я сижу у окна в темноте; как скорый,
	 море гремит за волнистой шторой.

	Гражданин второсортной эпохи, гордо
	признаю я товаром второго сорта
	свои лучшие мысли и дням грядущим
	я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
	 Я сижу в темноте. И она не хуже
	 в комнате, чем темнота снаружи.

				1971

___
			"Рембрандт. Офорты"

		I

	"Он был настолько дерзок, что стремился
	познать себя..." Не больше и не меньше,
	как самого себя.
	Для достиженья этой
	недостижимой цели он сначала
	вооружился зеркалом, но после,
	сообразив, что главная задача
	не столько в том, чтоб видеть, сколько в том,
	чтоб рассказать о виденном голландцам,
	он взялся за офортную иглу
	и принялся рассказывать.
	О чем же
	он нам поведал? Что он увидал?

	Он обнаружил в зеркале лицо, которое
	само в известном смысле
	есть зеркало.
	Любое выраженье
        лица -лишь отражение того,
	что происходит с человеком в жизни.
	А происходит разное:
	сомненья,
        растерянность, надежды, гневный смех -
	как странно видеть, что одни и те же
	черты способны выразить весьма
	различные по сути ощущенья.
	Еще страннее, что в конце концов
	на смену гневу, горечи, надеждам
	и удивлению приходит маска
        спокойствия -такое ощущенье,
	как будто зеркало от всех своих
	обязанностей хочет отказаться
	и стать простым стеклом, и пропускать
	и свет и мрак без всяческих препятствий.

	Таким он увидал свое лицо.
	И заключил, что человек способен
	переносить любой удар судьбы,
	что горе или радость в равной мере
	ему к лицу: как пышные одежды
	царя. И как лохмотья нищеты.
	Он все примерил и нашел, что все,
	что он примерил, оказалось впору.

		II

	И вот тогда он посмотрел вокруг.
	Рассматривать других имеешь право
	лишь хорошенько рассмотрев себя.
	И чередою перед ним пошли
	аптекари, солдаты, крысоловы,
        ростовщики, писатели, купцы -
	Голландия смотрела на него
	как в зеркало. И зеркало сумело
        правдиво -и на многие века -
	запечатлеть Голландию и то, что
	одна и та же вещь объединяет
        все эти - старые и молодые - лица;
        и имя этой общей вещи -свет.

	Не лица разнятся, но свет различен:
	Одни, подобно лампам, изнутри
        освещены. Другие же - подобны
	всему тому, что освещают лампы.
        И в этом -суть различия.
	Но тот,
	кто создал этот свет, одновременно
	(и не без оснований) создал тень.
	А тень не просто состоянье света,
	но нечто равнозначное и даже
	порой превосходящее его.

        Любое выражение лица -
	растерянность, надежда, глупость, ярость
	и даже упомянутая маска
        спокойствия -не есть заслуга жизни
	иль самых мускулов лица, но лишь
	заслуга освещенья.
	Только эти
        две вещи -тень и свет - нас превращают
	в людей.

	Неправда?
	Что ж, поставьте опыт:
	задуйте свечи, опустите шторы.
	Чего во мраке стоят ваши лица?

		III

	Но люди думают иначе. Люди
	считают, что они о чем-то спорят,
	поступки совершают, любят, лгут,
	пророчествуют даже.
	Между тем,
	они всего лишь пользуются светом
	и часто злоупотребляют им,
	как всякой вещью, что досталась даром.
	Одни порою застят свет другим.
	Другие заслоняются от света.
	А третьи норовят затмить весь мир
        своей персоной -всякое бывает.
	А для иных он сам внезапно гаснет.

		IV

	И вот когда он гаснет для того,
	кого мы любим, а для нас не гаснет
	когда ты можешь видеть только лишь
	тех, на кого ты и смотреть не хочешь
	(и в том числе, на самого себя),

	тогда ты обращаешь взор к тому,
	что прежде было только задним планом
        твоих портретов и картин -
	к земле...

	Трагедия окончена. Актер
        уходит прочь. Но сцена -остается
	и начинает жить своею жизнью.

	Что ж, в виде благодарности судьбе
	изобрази со всею страстью сцену.

	Ты произнес свой монолог. Она
	переживет твои слова, твой голос
	и гром аплодисментов, и молчанье,
	столь сильно осязаемое после
        аплодисментов. А потом -тебя,
	всЈ это пережившего.

		V

	Ну, что ж,
        ты это знал и раньше. Это - тоже
	дорожка в темноту.
	Но так ли надо
	страшиться мрака? Потому что мрак
	всего лишь форма сохраненья света
	от лишних трат, всего лишь форма сна,
	подобье передышки.
        А художник -
	художник должен видеть и во мраке.

	Что ж, он и видит. Часть лица.
	Клочок какой-то ткани. Краешек телеги.
	Затылок чей-то. Дерево. Кувшин.
	Все это как бы сновиденья света,
	уснувшего на время крепким сном.

	Но рано или поздно он проснется.

				<1971>

   * На  киностудии  "Леннаучфильм" в шестидесятые годы кормилось немало
отверженных: ученые, идеи которых не признавала академическая наука, ли-
тераторы, которые нигде не печатались и выживали благодаря сценарной ра-
боте. Однажды ко мне, редактору студии, подошел режиссер Михаил Гавронс-
кий. Он вывел меня в коридор, дал несколько листков со стихами и сказал:
"Это написал мой племянник Ося. Ему нужно как-то зарабатывать:  родители
очень волнуются,  что он без дела". Было это в 1962 году.  Стихи показа-
лись мне замечательными, и,  когда ко мне пришел молодой Иосиф Бродский,
мы стали вместе думать, что бы ему написать.
*	Он предложил сделать фильм о маленьком буксире, который плавает по большой Неве. Через месяц он принес стихи о буксире и сказал, что это и есть сценарий. К сожалению, нам пришлось отказаться от темы, потому что было ясно, что Госкино никогда не утвердит сценарий в таком виде. Иосиф же сказал, что написал все, что мог. Через год, еще до ссылки, стихи о буксире были опубликованы в детском ленинградском журнале. Эта единственная публикация не имела, конечно, никакого значения для судебного решения по поводу "тунеядства" поэта.
   * В  1971 году, пользуясь давностью знакомства,  я обратился к Иосифу
Бродскому с  просьбой написать текст в стихах к фильму "Рембрандт. Офор-
ты". Иосиф  прочитал мой режиссерский сценарий и сказал,  что попробует.
Через две  недели  я пришел  к нему и получил четыре страницы стихов. Он
пообещал: "Это проба. Когда фильм будет отснят, я напишу больше".  Фильм
был снят, а  стихи  отвергнуты  сценарным отделом студии "Леннаучфильм":
Бродский уже был "слишком известной" фигурой. Стихи так и остались у ме-
ня; копии у автора не было,  единственный экземпляр был отдан мне в руки
прямо с машинки. Сейчас эти стихи Иосифа Бродского публикуются впервые.

		Виктор КИРНАРСКИЙ

   * "Московские новости". No. 5. 1996

___+
			24 декабря 1971 года

		   V. S.

	В Рождество все немного волхвы.
		В продовольственных слякоть и давка.
	Из-за банки кофейной халвы
		производит осаду прилавка
	грудой свертков навьюченный люд:
		каждый сам себе царь и верблюд.

	Сетки, сумки, авоськи, кульки,
		шапки, галстуки, сбитые набок.
	Запах водки, хвои и трески,
		мандаринов, корицы и яблок.
	Хаос лиц, и не видно тропы
		в Вифлеем из-за снежной крупы.

	И разносчики скромных даров
		в транспорт прыгают, ломятся в двери,
	исчезают в провалах дворов,
		даже зная, что пусто в пещере:
	ни животных, ни яслей, ни Той,
                над Которою - нимб золотой.

	Пустота. Но при мысли о ней
		видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
	Знал бы Ирод, что чем он сильней,
		тем верней, неизбежнее чудо.
        Постоянство такого родства -
		основной механизм Рождества.

	То и празднуют нынче везде,
		что Его приближенье, сдвигая
	все столы. Не потребность в звезде
		пусть еще, но уж воля благая
	в человеках видна издали,
		и костры пастухи разожгли.

	Валит снег; не дымят, но трубят
		трубы кровель. Все лица, как пятна.
	Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
                Кто грядет - никому непонятно:
	мы не знаем примет, и сердца
		могут вдруг не признать пришлеца.

	Но, когда на дверном сквозняке
		из тумана ночного густого
	возникает фигура в платке,
		и Младенца, и Духа Святого
	ощущаешь в себе без стыда;
                смотришь в небо и видишь - звезда.

				январь 1972

___+
			Одному тирану

        Он здесь бывал: еще не в галифе -
	в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
	Арестом завсегдатаев кафе
	покончив позже с мировой культурой,
	он этим как бы отомстил (не им,
	но Времени) за бедность, униженья,
	за скверный кофе, скуку и сраженья
	в двадцать одно, проигранные им.

	И Время проглотило эту месть.
	Теперь здесь людно, многие смеются,
	гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
	за столик, как-то тянет оглянуться.
        Везде пластмасса, никель - все не то;
	в пирожных привкус бромистого натра.
	Порой, перед закрытьем, из театра
	он здесь бывает, но инкогнито.

	Когда он входит, все они встают.
        Одни - по службе, прочие - от счастья.
	Движением ладони от запястья
	он возвращает вечеру уют.
        Он пьет свой кофе - лучший, чем тогда,
	и ест рогалик, примостившись в кресле,
	столь вкусный, что и мертвые "о да!"
	воскликнули бы, если бы воскресли.

				январь 1972

___+
			Сретенье

		   Анне Ахматовой

	Когда она в церковь впервые внесла
	дитя, находились внутри из числа
	людей, находившихся там постоянно,
		Святой Симеон и пророчица Анна.

	И старец воспринял младенца из рук
	Марии; и три человека вокруг
	младенца стояли, как зыбкая рама,
		в то утро, затеряны в сумраке храма.

	Тот храм обступал их, как замерший лес.
	От взглядов людей и от взоров небес
	вершины скрывали, сумев распластаться,
		в то утро Марию, пророчицу, старца.

	И только на темя случайным лучом
	свет падал младенцу; но он ни о чем
	не ведал еще и посапывал сонно,
		покоясь на крепких руках Симеона.

	А было поведано старцу сему,
	о том, что увидит он смертную тьму
	не прежде, чем сына увидит Господня.
		Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

	реченное некогда слово храня,
	Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
	затем что глаза мои видели это
                дитя: он - Твое продолженье и света

	источник для идолов чтящих племен,
        и слава Израиля в нем." - Симеон
	умолкнул. Их всех тишина обступила.
		Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

	кружилось какое-то время спустя
	над их головами, слегка шелестя
	под сводами храма, как некая птица,
		что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

	И странно им было. Была тишина
	не менее странной, чем речь. Смущена,
	Мария молчала. "Слова-то какие..."
		И старец сказал, повернувшись к Марии:

	"В лежащем сейчас на раменах твоих
	паденье одних, возвышенье других,
	предмет пререканий и повод к раздорам.
		И тем же оружьем, Мария, которым

	терзаема плоть его будет, твоя
	душа будет ранена. Рана сия
	даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
		в сердцах человеков, как некое око".

	Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
	Мария, сутулясь, и тяжестью лет
	согбенная Анна безмолвно глядели.
		Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

	для двух этих женщин под сенью колонн.
	Почти подгоняем их взглядами, он
	шел молча по этому храму пустому
		к белевшему смутно дверному проему.

	И поступь была стариковски тверда.
	Лишь голос пророчицы сзади когда
	раздался, он шаг придержал свой немного:
		но там не его окликали, а Бога

	пророчица славить уже начала.
	И дверь приближалась. Одежд и чела
	уж ветер коснулся, и в уши упрямо
		врывался шум жизни за стенами храма.

	Он шел умирать. И не в уличный гул
	он, дверь отворивши руками, шагнул,
	но в глухонемые владения смерти.
		Он шел по пространству, лишенному тверди,

	он слышал, что время утратило звук.
	И образ Младенца с сияньем вокруг
	пушистого темени смертной тропою
		душа Симеона несла пред собою

	как некий светильник, в ту черную тьму,
	в которой дотоле еще никому
	дорогу себе озарять не случалось.
		Светильник светил, и тропа расширялась.

				 16 февраля 1972

   * Датировано по переводам в SP и в PS. Примечание в SP:  дата написа-
ния стихотворения  - день  рождения Анны Ахматовой. Датировка СИБ:  март
1972. - С. В.

___+
			Письма римскому другу (из Марциала)

	Нынче ветрено и волны с перехлестом.
		Скоро осень, все изменится в округе.
	Смена красок этих трогательней, Постум,
		чем наряда перемена у подруги.

        Дева тешит до известного предела -
		дальше локтя не пойдешь или колена.
	Сколь же радостней прекрасное вне тела:
		ни объятья невозможны, ни измена!

                -

	Посылаю тебе, Постум, эти книги.
		Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
	Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
		Все интриги, вероятно, да обжорство.

	Я сижу в своем саду, горит светильник.
		Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
        Вместо слабых мира этого и сильных -
		лишь согласное гуденье насекомых.

                -

	Здесь лежит купец из Азии. Толковым
                был купцом он - деловит, но незаметен.
        Умер быстро - лихорадка. По торговым
		он делам сюда приплыл, а не за этим.

        Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
		Он в сражениях империю прославил.
	Сколько раз могли убить! а умер старцем.
		Даже здесь не существует, Постум, правил.

                -

	Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
		но с куриными мозгами хватишь горя.
	Если выпало в Империи родиться,
		лучше жить в глухой провинции у моря.

	И от Цезаря далЈко, и от вьюги.
		Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
        Говоришь, что все наместники - ворюги?
		Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

                -

	Этот ливень переждать с тобой, гетера,
		я согласен, но давай-ка без торговли:
        брать сестерций с покрывающего тела -
		все равно что драхму требовать от кровли.

	Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
                Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
	Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
		он и будет протекать на покрывало.

                -

	Вот и прожили мы больше половины.
		Как сказал мне старый раб перед таверной:
	"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
		Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

	Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
		Разыщу большой кувшин, воды налью им...
        Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
		Неужели до сих пор еще воюем?

                -

	Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
		Худощавая, но с полными ногами.
	Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
		Жрица, Постум, и общается с богами.

	Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
		Или сливами. Расскажешь мне известья.
	Постелю тебе в саду под чистым небом
		и скажу, как называются созвездья.

                -

	Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
		долг свой давний вычитанию заплатит.
	Забери из-под подушки сбереженья,
		там немного, но на похороны хватит.

	Поезжай на вороной своей кобыле
		в дом гетер под городскую нашу стену.
	Дай им цену, за которую любили,
		чтоб за ту же и оплакивали цену.

                -

	Зелень лавра, доходящая до дрожи.
		Дверь распахнутая, пыльное оконце,
	стул покинутый, оставленное ложе.
		Ткань, впитавшая полуденное солнце.

	Понт шумит за черной изгородью пиний.
		Чье-то судно с ветром борется у мыса.
        На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
		Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

				март 1972

___+
			1972 год

		   Виктору Голышеву

	Птица уже не влетает в форточку.
	Девица, как зверь, защищает кофточку.
	Подскользнувшись о вишневую косточку,
	я не падаю: сила трения