возвращаться за тем, что другой оставил.

		III

	Это в сфере нравов сочтут прогрессом.
	Через двадцать лет я приду за креслом,
	на котором ты предо мной сидела
	в день, когда для Христова тела
        завершались распятья муки -
	в пятый день Страстной ты сидела, руки
	скрестив, как Буонапарт на Эльбе.
	И на всех перекрестках белели вербы.
	Ты сложила руки на зелень платья,
	не рискуя их раскрывать в объятья.

		IV

	Данная поза, при всей приязни,
	это лучшая гемма для нашей жизни.
        И она отнюдь не недвижность. Это -
	апофеоз в нас самих предмета:
	замена смиренья простым покоем.
	То есть, новый вид христианства, коим
	долг дорожить и стоять на страже
	тех, кто, должно быть, способен, даже
	когда придет Гавриил с трубою,
	мертвый предмет продолжать собою!

		V

	У пророков не принято быть здоровым.
	Прорицатели в массе увечны. Словом,
	я не более зряч, чем назонов Калхас.
        Потому прорицать - все равно, что кактус
	или львиный зев подносить к забралу.
	Все равно, что учить алфавит по Брайлю.
	Безнадежно. Предметов, по крайней мере,
	на тебя похожих наощупь, в мире,
	что называется, кот наплакал.
	Какова твоя жертва, таков оракул.

		VI

	Ты, несомненно, простишь мне этот
        гаерский тон. Это - лучший метод
	сильные чувства спасти от массы
	слабых. Греческий принцип маски
	снова в ходу. Ибо в наше время
	сильные гибнут. Тогда как племя
        слабых - плодится и врозь и оптом.
	Прими же сегодня, как мой постскриптум
	к теории Дарвина, столь пожухлой,
	эту новую правду джунглей.

		VII

	Через двадцать лет, ибо легче вспомнить
	то, что отсутствует, чем восполнить
	это чем-то иным снаружи;
	ибо отсутствие права хуже,
        чем твое отсутствие, - новый Гоголь,
	насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,
        без оглядки вспять, без былой опаски, -
	как волшебный фонарь Христовой Пасхи
	оживляет под звуки воды из крана
	спинку кресла пустого, как холст экрана.

		VIII

        В нашем прошлом - величье. В грядущем - проза.
	Ибо с кресла пустого не больше спроса,
	чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,
	руки сложив, как писал я выше.
	Впрочем, в сумме своей наших дней объятья
	много меньше раскинутых рук распятья.
	Так что эта находка певца хромого
	сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,
	предо мной маячит подобьем вето
	на прыжки в девяностые годы века.

		IX

	Если меня не спасет та птичка,
	то есть, если она не снесет яичка
	и в сем лабиринте без Ариадны
	(ибо у смерти есть варианты,
        предвидеть которые - тоже доблесть)
	я останусь один и, увы, сподоблюсь
	холеры, доноса, отправки в лагерь,
        то - если только не ложь, что Лазарь
	был воскрешен, то я сам воскресну.
	Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

		X

	Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!
	То есть некуда так поспешать. Едва ли
	может крепкому креслу грозить погибель.
	Ибо у нас на Востоке мебель
	служит трем поколеньям кряду.
	А я исключаю пожар и кражу.
	Страшней, что смешать его могут с кучей
	других при уборке. На этот случай
	я даже сделать готов зарубки,
	изобразив голубка' голу'бки.

		XI

	Пусть теперь кружит, как пчелы ульев,
	по общим орбитам столов и стульев
	кресло твое по ночной столовой.
        Клеймо - не позор, а основа новой
        астрономии, что - перейдем на шепот -
	подтверждает армейско-тюремный опыт:
        заклейменные вещи - источник твердых
	взглядов на мир у живых и мертвых.
	Так что мне не взирать, как в подобны лица,
	на похожие кресла с тоской Улисса.

		XII

        Я - не сборщик реликвий. Подумай, если
	эта речь длинновата, что речь о кресле
	только повод проникнуть в другие сферы.
	Ибо от всякой великой веры
	остаются, как правило, только мощи.
	Так суди же о силе любви, коль вещи
	те, к которым ты прикоснулась ныне,
        превращаю - при жизни твоей - в святыни.
	Посмотри: доказуют такие нравы
	не величье певца, но его державы.

		XIII

	Русский орел, потеряв корону,
	напоминает сейчас ворону.
	Его, горделивый недавно, клекот
	теперь превратился в картавый рокот.
        Это - старость орлов или - голос страсти,
	обернувшийся следствием, эхом власти.
        И любовная песня - немногим тише.
        Любовь - имперское чувство. Ты же
	такова, что Россия, к своей удаче,
	говорить не может с тобой иначе.

		XIV

	Кресло стоит и вбирает теплый
	воздух прихожей. В стояк за каплей
	падает капля из крана. Скромно
	стрекочет будильник под лампой. Ровно
	падает свет на пустые стены
	и на цветы у окна, чьи тени
	стремятся за раму продлить квартиру.
	И вместе всЈ создает картину
        того в этот миг - и вдали, и возле -
	как было до нас. И как будет после.

		XV

        Доброй ночи тебе, да и мне - не бденья.
	Доброй ночи стране моей для сведенья
	личных счетов со мной пожелай оттуда,
	где, посредством верст или просто чуда,
	ты превратишься в почтовый адрес.
	Деревья шумят за окном, и абрис
	крыш представляет границу суток...
	В неподвижном теле порой рассудок
	открывает в руке, как в печи, заслонку.
	И перо за тобою бежит в догонку.

		XVI

        Не догонит!.. Поелику ты - как облак.
	То есть, облик девы, конечно, облик
	души для мужчины. Не так ли, Муза?
	В этом причины и смерть союза.
        Ибо души - бесплотны. Ну что ж, тем дальше
	ты от меня. Не догонит!.. Дай же
	на прощание руку. На том спасибо.
	Величава наша разлука, ибо
	навсегда расстаемся. Смолкает цитра.
        Навсегда - не слово, а вправду цифра,
	чьи нули, когда мы зарастем травою,
	перекроют эпоху и век с лихвою.

				1967

___+

	Сын! Если я не мертв, то потому
	что, связок не щадя и перепонок,
	во мне кричит всЈ детское: ребенок
	один страшится уходить во тьму.

	Сын! Если я не мертв, то потому
        что молодости пламенной - я молод -
	с ее живыми органами холод
	столь дальних палестин не по уму.

	Сын! Если я не мертв, то потому
	что взрослый не зовет себе подмогу.
	Я слишком горд, чтобы за то, что Богу
	предписывалось, браться самому.

	Сын! Если я не мертв, то потому
	что близость смерти ложью не унижу.
	Я слишком стар. Но и вблизи не вижу
	там избавленья сердцу моему.

	Сын! Если я не мертв, то потому
	что знаю, что в Аду тебя не встречу.
	Апостол же, чьей воле я перечу,
	в Рай не позволит занести чуму.

	Сын! Я бессмертен. Не как оптимист.
	Бессмертен как животное. Что строже.
        Все волки для охотника - похожи.
        А смерть - ничтожный физиогномист.

	Грех спрашивать с разрушенных орбит!
	Но лучше мне кривиться в укоризне,
	чем быть тобой неузнанным при жизни.
	Услышь меня, отец твой не убит.

				1967

___+center
			Фонтан

	Из пасти льва
	струя не журчит и не слышно рыка.
	Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика,
	никаких голосов. Неподвижна листва.
	И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
	и нова.
	Пересохли уста,
	и гортань проржавела: металл не вечен.
	Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
	хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
	и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
	из куста
	сонм теней
	выбегает к фонтану, как львы из чащи.
	Окружают сородича, спящего в центре чаши,
	перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
	лижут морду и лапы вождя своего. И, чем чаще,
	тем темней
	грозный облик. И вот
	наконец он сливается с ними и резко
	оживает и прыгает вниз. И все общество резво
	убегает во тьму. Небосвод
	прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
	назовет
        похищенье вождя -
        так как первые капли блестят на скамейке -
	назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
	Дождь спускает на землю косые линейки,
	строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
	без узла и гвоздя.
	Теплый
	дождь
	моросит.
	Как и льву, им гортань
	не остудишь.
	Ты не будешь любим и забыт не будешь.
	И тебя в поздний час из земли воскресит,
	если чудищем был ты, компания чудищ.
	Разгласит
	твой побег
	дождь и снег.
	И, не склонный к простуде,
	все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
	Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
	Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди
        и голубки - в ковчег.

				1967

   * Датировано декабрЈм 1967 в SP. - С. В.

___+
			Элегия на смерть Ц. В.

	В пространстве, не дыша,
	несется без дорог
	еще одна душа
	в невидимый чертог.

	А в сумраке, внизу,
	измученный сосуд
	в кладбищенском лесу
	две лошади везут.

	Отсюда не воззвать,
	отсюда не взглянуть.
	Расставшихся в кровать
	больницы не вернуть.

	Простились без тоски,
	друг другу не грозя,
	при жизни не враги,
	по смерти не друзья.

	Сомненья не унять.
	Шевелится в груди
	стремленье уравнять
	столь разные пути.

	Пускай не объяснить
	и толком не связать,
	пускай не возопить,
	но шепотом сказать,

	что стынущий старик,
	плывущий в темноте,
	пронзительней, чем крик
	"Осанна" в высоте.

	Поскольку мертвецы
	не ангелам сродни,
	а наши близнецы.
	Поскольку в наши дни

	доступнее для нас,
	из вариантов двух,
	страдание на глаз
	бессмертия на слух.

				1967

   * Возможна опечатка в СИБ: "П. В." вместо "Ц.  В."? Стих. отсутствует
во 2-м изд. СИБ. - С. В.

___+
			1 сентября 1939 года

	День назывался "первым сентября".
        Детишки шли, поскольку - осень, в школу.
	А немцы открывали полосатый
	шлагбаум поляков. И с гуденьем танки,
        как ногтем - шоколадную фольгу,
	разгладили улан.
		 Достань стаканы
	и выпьем водки за улан, стоящих
	на первом месте в списке мертвецов,
	как в классном списке.
		 Снова на ветру
	шумят березы и листва ложится,
	как на оброненную конфедератку,
	на кровлю дома, где детей не слышно.
	И тучи с громыханием ползут,
	минуя закатившиеся окна.

				1967

___+
			Postscriptum

	Как жаль, что тем, чем стало для меня
	твое существование, не стало
	мое существованье для тебя.
	...В который раз на старом пустыре
	я запускаю в проволочный космос
	свой медный грош, увенчанный гербом,
	в отчаянной попытке возвеличить
	момент соединения... Увы,
	тому, кто не способен заменить
	собой весь мир, обычно остается
	крутить щербатый телефонный диск,
	как стол на спиритическом сеансе,
	покуда призрак не ответит эхом
	последним воплям зуммера в ночи.

				1967

   * Датировано сентябрЈм 1967 в SP. - С. В.

___+

        Время года - зима. На границах спокойствие. Сны
	переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.
	И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,
	торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.

	Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле
        ты увидишь, опричь своего неприкрытого срама -
	полумесяц плывет в запылЈнном оконном стекле
	над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.

        Куполов, что голов, да и шпилей - что задранных ног.
	Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
	где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
	где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.

	Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.
	Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.
	Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,
        то не всЈ ли равно - ошибиться крюком или морем.

				1967-1970

___+
			Anno Domini

		   М. Б.

	Провинция справляет Рождество.
	Дворец Наместника увит омелой,
	и факелы дымятся у крыльца.
        В проулках - толчея и озорство.
	Веселый, праздный, грязный, очумелый
	народ толпится позади дворца.

	Наместник болен. Лежа на одре,
	покрытый шалью, взятой в Альказаре,
	где он служил, он размышляет о
	жене и о своем секретаре,
	внизу гостей приветствующих в зале.
	Едва ли он ревнует. Для него

	сейчас важней замкнуться в скорлупе
	болезней, снов, отсрочки перевода
	на службу в Метрополию. Зане
	он знает, что для праздника толпе
	совсем не обязательна свобода;
	по этой же причине и жене

	он позволяет изменять. О чем
	он думал бы, когда б его не грызли
	тоска, припадки? Если бы любил?
	Невольно зябко поводя плечом,
	он гонит прочь пугающие мысли.
	...Веселье в зале умеряет пыл,

	но все же длится. Сильно опьянев,
	вожди племен стеклянными глазами
	взирают в даль, лишенную врага.
	Их зубы, выражавшие их гнев,
	как колесо, что сжато тормозами,
	застряли на улыбке, и слуга

	подкладывает пищу им. Во сне
	кричит купец. Звучат обрывки песен.
	Жена Наместника с секретарем
	выскальзывают в сад. И на стене
	орел имперский, выклевавший печень
	Наместника, глядит нетопырем...

	И я, писатель, повидавший свет,
	пересекавший на осле экватор,
	смотрю в окно на спящие холмы
	и думаю о сходстве наших бед:
	его не хочет видеть Император,
        меня - мой сын и Цинтия. И мы,

	мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
	гордыня не возвысит до улики,
	что отошли от образа Творца.
	Все будут одинаковы в гробу.
	Так будем хоть при жизни разнолики!
        Зачем куда-то рваться из дворца -

	отчизне мы не судьи. Меч суда
	погрязнет в нашем собственном позоре:
	наследники и власть в чужих руках.
	Как хорошо, что не плывут суда!
	Как хорошо, что замерзает море!
	Как хорошо, что птицы в облаках

	субтильны для столь тягостных телес!
	Такого не поставишь в укоризну.
	Но может быть находится как раз
	к их голосам в пропорции наш вес.
	Пускай летят поэтому в отчизну.
	Пускай орут поэтому за нас.

	Отечество... чужие господа
	у Цинтии в гостях над колыбелью
	склоняются, как новые волхвы.
	Младенец дремлет. Теплится звезда,
	как уголь под остывшею купелью.
	И гости, не коснувшись головы,

	нимб заменяют ореолом лжи,
        а непорочное зачатье - сплетней,
	фигурой умолчанья об отце...
	Дворец пустеет. Гаснут этажи.
	Один. Другой. И, наконец, последний.
	И только два окна во всем дворце

	горят: мое, где, к факелу спиной,
	смотрю, как диск луны по редколесью
        скользит и вижу - Цинтию, снега;
	Наместника, который за стеной
	всю ночь безмолвно борется с болезнью
	и жжет огонь, чтоб различить врага.

	Враг отступает. Жидкий свет зари,
	чуть занимаясь на Востоке мира,
	вползает в окна, норовя взглянуть
	на то, что совершается внутри,
	и, натыкаясь на остатки пира,
	колеблется. Но продолжает путь.

				январь 1968, Паланга

___+

		   E. R.

	Я выпил газированной воды
	под башней Белорусского вокзала
	и оглянулся, думая, куды
	отсюда бросить кости.
		 Вылезала
	из-под домов набрякшая листва.
	Из метрополитеновского горла
	сквозь турникеты масса естества,
	как черный фарш из мясорубки, перла.
	Чугунного Максимыча спина
	маячила, жужжало мото-вело,
	неслись такси, грузинская шпана,
	вцепившись в розы, бешено ревела.
	Из-за угла несло нашатырем,
	лаврентием и средствами от зуда.
	И я был чужд себе и четырем
	возможным направлениям отсюда.
	Красавица уехала.
		 Ни слез,
	ни мыслей, настигающих подругу.
	Огни, столпотворение колес,
	пригодных лишь к движению по кругу.

				18 июля 1968, Москва

___+
			Песня пустой веранды

		  Not with a bang but a whimper. *(1)
		   T.S.Eliot

	Март на исходе, и сад мой пуст.
	Старая птица, сядь на куст,
	у которого в этот день
	только и есть, что тень.

	Будто и не было тех шести
	лет, когда он любил цвести;
	то есть грядущее тем, что наг,
	делает ясный знак.

	Или, былому в противовес,
	гол до земли, но и чужд небес,
        он, чьи ветви на этот раз -
	лишь достиженье глаз.

	Знаю и сам я не хуже всех:
	грех осуждать нищету. Но грех
        так обнажать - поперек и вдоль -
	язвы, чтоб вызвать боль.

	Я бы и сам его проклял, но
	где-то птице пора давно
	сесть, чтоб не смешить ворон;
	пусть это будет он.

	Старая птица и голый куст,
	соприкасаясь, рождают хруст.
	И, если это принять всерьез,
        это - апофеоз.

	То, что цвело и любило петь,
	стало тем, что нельзя терпеть
        без состраданья - не к их судьбе,
	но к самому себе.

	Грустно смотреть, как, сыграв отбой,
	то, что было самой судьбой
	призвано скрасить последний час,
	меняется раньше нас.

	То есть предметы и свойства их
	одушевленнее нас самих.
	Всюду сквозит одержимость тел
	манией личных дел.

	В силу того, что конец страшит,
	каждая вещь на земле спешит
	больше вкусить от своих ковриг,
	чем позволяет миг.

        Свет - ослепляет. И слово - лжет.
        Страсть утомляет. А горе - жжет,
        ибо страданье - примат огня
	над единицей дня.

	Лучше не верить своим глазам
	да и устам. Оттого что Сам
	Бог, предваряя Свой Страшный Суд,
	жаждет казнить нас тут.

	Так и рождается тот устав,
	что позволяет, предметам дав
	распоряжаться своей судьбой,
	их заменять собой.

	Старая птица, покинь свой куст.
	Стану отныне посредством уст
	петь за тебя, и за куст цвести
	буду за счет горсти.

	Так изменились твои черты,
	что будто на воду села ты,
	лапки твои на вид мертвей
	цепких нагих ветвей.

	Можешь спокойно лететь во тьму.
	Встану и место твое займу.
	Этот поступок осудит тот,
	кто не встречал пустот.

	Ибо, чужда четырем стенам,
	жизнь, отступая, бросает нам
	полые формы, и нас язвит
	их нестерпимый вид.

	Знаю, что голос мой во сто раз
        хуже, чем твой - пусть и низкий глас.
	Но даже режущий ухо звук
	лучше безмолвных мук.

	Мир если гибнет, то гибнет без
	грома и лязга; но также не с
	робкой, прощающей грех слепой
	веры в него, мольбой.

	В пляске огня, под напором льда
        подлинный мира конец - когда
	песня, которая всем горчит,
	выше нотой звучит.

				октябрь 1968

   * 1. Не взрыв,  но всхлип (англ.).  - Из стихотворения Т.  С.  Элиота
"The Hollow Men". (прим. в СИБ)

___+
			Письмо генералу Z.

		  "Война, Ваша Светлость, пустая игра.
                  Сегодня - удача, а завтра - дыра..."

		   Песнь об осаде Ла-Рошели

        Генерал! Наши карты - дерьмо. Я пас.
	Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.
	И Экватор шире, чем ваш лампас.
	Потому что фронт, генерал, на Юге.
	На таком расстояньи любой приказ
	превращается рацией в буги-вуги.

	Генерал! Ералаш перерос в бардак.
	Бездорожье не даст подвести резервы
        и сменить белье: простыня - наждак;
	это, знаете, действует мне на нервы.
	Никогда до сих пор, полагаю, так
	не был загажен алтарь Минервы.

	Генерал! Мы так долго сидим в грязи,
	что король червей загодя ликует,
	и кукушка безмолвствует. Упаси,
	впрочем, нас услыхать, как она кукует.
	Я считаю, надо сказать мерси,
	что противник не атакует.

	Наши пушки уткнулись стволами вниз,
	ядра размякли. Одни горнисты,
	трубы свои извлекая из
	чехлов, как заядлые онанисты,
	драют их сутками так, что вдруг
	те исторгают звук.

	Офицеры бродят, презрев устав,
	в галифе и кителях разной масти.
	Рядовые в кустах на сухих местах
	предаются друг с другом постыдной страсти,
	и краснеет, спуская пунцовый стяг,
	наш сержант-холостяк.

                -

	Генерал! Я сражался всегда, везде,
	как бы ни были шансы малы и шатки.
	Я не нуждался в другой звезде,
	кроме той, что у вас на шапке.
	Но теперь я как в сказке о том гвозде:
	вбитом в стену, лишенном шляпки.

        Генерал! К сожалению, жизнь - одна.
	Чтоб не искать доказательств вящих,
	нам придется испить до дна
	чашу свою в этих скромных чащах:
	жизнь, вероятно, не так длинна,
	чтоб откладывать худшее в долгий ящик.

	Генерал! Только душам нужны тела.
	Души ж, известно, чужды злорадства,
	и сюда нас, думаю, завела
	не стратегия даже, но жажда братства:
	лучше в чужие встревать дела,
	коли в своих нам не разобраться.

        Генерал! И теперь у меня - мандраж.
	Не пойму, отчего: от стыда ль, от страха ль?
        От нехватки дам? Или просто - блажь?
	Не помогает ни врач, ни знахарь.
	Оттого, наверно, что повар ваш
	не разбирает, где соль, где сахар.

	Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.
        Это - месть пространства косой сажени.
        Наши пики ржавеют. Наличье пик -
	это еще не залог мишени.
	И не двинется тень наша дальше нас
	даже в закатный час.

                -

	Генерал! Вы знаете, я не трус.
	Выньте досье, наведите справки.
	К пуле