ший после твоей слезой.

		VI

	Было ли вправду все это? и если да, на кой
	будоражить теперь этих бывших вещей покой,
	вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,
        имитируя - часто удачно - тот свет во сне?
	Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);
	а что Келломяки ведали, кроме рельс
	и расписанья железных вещей, свистя
	возникавших из небытия, пять минут спустя
	и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,
	мысль о любви и успевших сесть?

		VII

	Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой корм
	подбирая с пустынных пригородных платформ,
	оставляла на них под тяжестью хвойных лап
	настоящее в черном пальто, чей драп,
	более прочный, нежели шевиот,
	предохранял там от будущего и от
        прошлого лучше, чем дымным стеклом - буфет.
	Нет ничего постоянней, чем черный цвет;
        так возникают буквы, либо - мотив "Кармен",
	так засыпают одетыми противники перемен.

		VIII

	Больше уже ту дверь не отпирать ключом
	с замысловатой бородкой, и не включить плечом
	электричество в кухне к радости огурца.
	Эта скворешня пережила скворца,
	кучевые и перистые стада.
	С точки зрения времени, нет "тогда":
	есть только "там". И "там", напрягая взор,
	память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,
	шаря в шкафах, роняя на пол роман,
	запуская руку к себе в карман.

		IX *(1)

	В середине жизни, в густом лесу,
        человеку свойственно оглядываться - как беглецу
	или преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.
	Но прошедшее время вовсе не пума и
	не борзая, чтоб прыгнуть на спину и, свалив
	жертву на землю, вас задушить в своих
        нежных объятьях: ибо - не те бока,
	и Нарциссом брезгающая река
	покрывается льдом (рыба, подумав про
	свое консервное серебро,

		X *(1)

	уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепя
	сердце, что просто пыталась предохранить себя
	от больших превращений, как та плотва;
	что всякая точка в пространстве есть точка "a"
	и нормальный экспресс, игнорируя "b" и "c",
	выпускает, затормозив, в конце
	алфавита пар из запятых ноздрей;
	что вода из бассейна вытекает куда быстрей,
	чем вливается в оный через одну
	или несколько труб: подчиняясь дну.

		XI

	Можно кивнуть и признать, что простой урок
	лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,
	что Финляндия спит, затаив в груди
        нелюбовь к лыжным палкам - теперь, поди,
	из алюминия: лучше, видать, для рук.
	Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,
	не представить пальму, муху це-це, фокстрот,
        монолог попугая - вернее, тот
        вид параллелей, где голым - поскольку край
        света - гулял, как дикарь, Маклай.

		XII

	В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,
        как чужих фотографий, не держат карт -
        даже игральных - как бы кладя предел
	покушеньям судьбы на беззащитность тел.
	Существуют обои; и населенный пункт
	освобождаем ими обычно от внешних пут
	столь успешно, что дым норовит назад
	воротиться в трубу, не подводить фасад;
	что оставляют, слившиеся в одно,
	белое после себя пятно.

		XIII

	Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
        тебе достаточно блузки и мне - ремня,
	чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
	что безымянность нам в самый раз, к лицу,
	как в итоге всему живому, с лица земли
	стираемому беззвучным всех клеток "пли".
        У вещей есть пределы. Особенно - их длина,
	неспособность сдвинуться с места. И наше право на
	"здесь" простиралось не дальше, чем в ясный день
	клином падавшая в сугробы тень

		XIV

	дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,
        будем считать, что клин этот острый - наш
	общий локоть, выдвинутый вовне,
	которого ни тебе, ни мне
	не укусить, ни, подавно, поцеловать.
	В этом смысле, мы слились, хотя кровать
	даже не скрипнула. Ибо она теперь
	целый мир, где тоже есть сбоку дверь.
        Но и она - точно слышала где-то звон -
	годится только, чтоб выйти вон.

				1982

   * 1. Эти две строфы были опущены в ЧР. - С. В.

___+
			К Урании

		   И. К.

	У всего есть предел: в том числе у печали.
        Взгляд застревает в окне, точно лист - в ограде.
	Можно налить воды. Позвенеть ключами.
	Одиночество есть человек в квадрате.
	Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.
	Пустота раздвигается, как портьера.
	Да и что вообще есть пространство, если
	не отсутствие в каждой точке тела?
	Оттого-то Урания старше Клио.
	Днем, и при свете слепых коптилок,
	видишь: она ничего не скрыла,
	и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
	Вон они, те леса, где полно черники,
	реки, где ловят рукой белугу,
        либо - город, в чьей телефонной книге
	ты уже не числишься. Дальше, к югу,
	то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
	бродят в осоке лошади-пржевали;
        лица желтеют. А дальше - плывут линкоры,
	и простор голубеет, как белье с кружевами.

				1981

   * Датировано по переводу в TU. - С. В.

___+
			Полонез: вариация

		I

	Осень в твоем полушарьи кричит "курлы".
	С обнищавшей державы сползает границ подпруга.
	И, хотя окно не закрыто, уже углы
	привыкают к сорочке, как к центру круга.
	А как лампу зажжешь, хоть строчи донос
        на себя в никуда, и перо - улика.
	Плюс могилы нет, чтоб исправить нос
	в пианино ушедшего Фредерика.
	В полнолунье жнивье из чужой казны
	серебром одаривает мочажина.
	Повернешься на бок к стене, и сны
	двинут оттуда, как та дружина,
	через двор на зады, прорывать кольцо
	конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.
	И затем что все на одно лицо,
	согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

		II

	Черепица фольварков да желтый цвет
        штукатурки подворья, карнизы - бровью.
	Балагола одним колесом в кювет,
        либо - мерин копытом в луну коровью.
	И мелькают стога, завалившись в Буг,
	вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;
	и в распаханных тучах свинцовый плуг
	не сулит добра площадям озимых.
	Твой холщовый подол, шерстяной чулок,
	как ничей ребенок, когтит репейник.
	На суровую нитку пространство впрок
        зашивает дождем - и прощай Коперник.
	Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет
	тела с россыпью родинок застит платье.
	Для самой себя уже силуэт,
	ты упасть не способна ни в чьи объятья.

		III

	Понимаю, что можно любить сильней,
	безупречней. Что можно, как сын Кибелы,
	оценить темноту и, смешавшись с ней,
	выпасть незримо в твои пределы.
	Можно, по'ру за по'рой, твои черты
	воссоздать из молекул пером сугубым.
	Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты
        это - я; потому что кого ж мы любим,
	как не себя? Но запишем судьбе очко:
	в нашем будущем, как бы брегет не медлил,
	уже взорвалась та бомба, что
	оставляет нетронутой только мебель.
	Безразлично, кто от кого в бегах:
	ни пространство, ни время для нас не сводня,
	и к тому, как мы будем всегда, в веках,
	лучше привыкнуть уже сегодня.

				1981

   * Датировано по переводу в TU. - С. В.

___+

	Точка всегда обозримей в конце прямой.
        Веко хватает пространство, как воздух - жабра.
	Изо рта, сказавшего все, кроме "Боже мой",
	вырывается с шумом абракадабра.
	Вычитанье, начавшееся с юлы
	и т. п., подбирается к внешним данным;
	паутиной окованные углы
	придают сходство комнате с чемоданом.
	Дальше ехать некуда. Дальше не
	отличить златоуста от златоротца.
	И будильник так тикает в тишине,
	точно дом через десять минут взорвется.

				<1982>

___+
			Элегия

		   М. Б.

	До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
	в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
	не чета голой мышце, волосу, багажу
	под холодными буркалами, и не бздюме утряски
	вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
	не изнашивается в результате тренья
	о разряженный воздух, но, близорук, из двух
	зол выбирает бо'льшее: повторенье
	некогда сказанного. Трезвая голова
	сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
	точно пластинка, стачивая слова,
	и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
        из заросшей извилины - как отдавая честь
	наважденью в форме нехватки текста
	при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
	вещи, предметы, между собой столь тесно
	связанные, что, норовя прослыть
	подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
	могла бы сделать еще один шаг и слить
	их воедино: тум-тум фокстрота
	с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
	в крайнем случае. То есть повысить в ранге
	достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
	чешуя цвета консервной банки,
	цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
	разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
	чем увеличивает; вспомни размер зверей
        в плейстоценовой чаще. Мы - только части
	крупного целого, из коего вьется нить
	к нам, как шнур телефона, от динозавра
	оставляя простой позвоночник. Но позвонить
	по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
        где откликнется лишь инвалид - зане
	потерявший конечность, подругу, душу
	есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
	как выползти из воды на сушу.

				1982

___+
			Сидя в тени

		I

	Ветреный летний день.
	Прижавшееся к стене
	дерево и его тень.
	И тень интересней мне.
	Тропа, получив плетей,
	убегает к пруду.
	Я смотрю на детей,
	бегающих в саду.

		II

	Свирепость их резвых игр,
	их безутешный плач
	смутили б грядущий мир,
	если бы он был зряч.
	Но порок слепоты
	время приобрело
	в результате лапты,
	в которую нам везло.

		III

	Остекленелый кирпич
	царапает голубой
	купол как паралич
	нашей мечты собой
	пространство одушевить;
	внешность этих громад
	может вас пришибить,
	мозгу поставить мат.

		IV

	Новый пчелиный рой
	эти улья займет,
	производя живой,
	электрический мед.
	Дети вытеснят нас
	в пригородные сады
        памяти - тешить глаз
	формами пустоты.

		V

	Природа научит их
	тому, что сама в нужде
	зазубрила, как стих:
	времени и т. д.
	Они снабдят цифру "100"
	завитками плюща,
	если не вечность, то
	постоянство ища.

		VI

	Ежедневная ложь
	и жужжание мух
	будут им невтерпеж,
	но разовьют их слух.
	Зуб отличит им медь
	от серебра. Листва
	их научит шуметь
	голосом большинства.

		VII

        После нас - не потоп,
	где довольно весла,
	но наважденье толп,
	множественного числа.
	Пусть торжество икры
	над рыбой еще не грех,
        но ангелы - не комары,
	и их не хватит на всех.

		VIII

	Ветреный летний день.
	Запахи нечистот
	затмевают сирень.
	Брюзжа, я брюзжу как тот,
	кому застать повезло
	уходящий во тьму
	мир, где, делая зло,
        мы знали еще - кому.

		IX

	Ветреный летний день.
	Сад. Отдаленный рев
	полицейских сирен,
	как грядущее слов.
	Птицы клюют из урн
	мусор взамен пшена.
	Голова, как Сатурн,
	болью окружена.

		X

	Чем искреннее певец,
	тем все реже, увы,
	давешний бубенец
	вибрирует от любви.
	Пробовавшая огонь,
	трогавшая топор,
	сильно вспотев, ладонь
	не потреплет вихор.

		XI

        Это - не страх ножа
	или новых тенет,
	но того рубежа,
	за каковым нас нет.
	Так способен Луны
	снимок насторожить:
	жизнь как меру длины
	не к чему приложить.

		XII

	Тысячелетье и век
	сами идут к концу,
	чтоб никто не прибег
	к бомбе или к свинцу.
	Дело столь многих рук
	гибнет не от меча,
	но от дешевых брюк,
	скинутых сгоряча.

		XIII

	Будущее черно,
	но от людей, а не
	оттого, что оно
	черным кажется мне.
	Как бы беря взаймы,
	дети уже сейчас
	видят не то, что мы;
	безусловно не нас.

		XIV

	Взор их неуловим.
	Жилистый сорванец,
	уличный херувим,
	впившийся в леденец,
	из рогатки в саду
	целясь по воробью,
        не думает - "попаду",
        но убежден - "убью".

		XV

	Всякая зоркость суть
	знак сиротства вещей,
	не получивших грудь.
	Апофеоз прыщей
	вооружен зрачком,
	вписываясь в чей круг,
        видимый мир - ничком
        и стоймя - близорук.

		XVI

        Данный эффект - порок
	только пространства, впрок
	не запасшего клок.
	Так глядит в потолок
	падающий в кровать;
        либо - лишенный сна -
	он же, чего скрывать,
	забирается на.

		XVII

	Эта песнь без конца
	есть результат родства,
	серенада отца,
	ария меньшинства,
	петая сумме тел,
        в просторечьи - толпе,
	наводнившей партер
	под занавес и т. п.

		XVIII

	Ветреный летний день.
	Детская беготня.
	Дерево и его тень,
	упавшая на меня.
	Рваные хлопья туч.
	Звонкий от оплеух
	пруд. И отвесный луч
        - как липучка для мух.

		XIX

	Впитывая свой сок,
	пачкая куст, тетрадь,
	множась, точно песок,
	в который легко играть,
	дети смотрят в ту даль,
	куда, точно грош в горсти,
	зеркало, что Стендаль
	брал с собой, не внести.

		XX

	Наши развив черты,
	ухватки и голоса
	(знак большой нищеты
	природы на чудеса),
	выпятив челюсть, зоб,
	дети их исказят
        собственной злостью - чтоб
	не отступить назад.

		XXI

	Так двигаются вперед,
	за горизонт, за грань.
	Так, продолжая род,
	предает себя ткань.
	Так, подмешавши дробь
        в ноль, в лейкоциты - грязь,
	предает себя кровь,
	свертыванья страшась.

		XXII

	В этом и есть, видать,
	роль материи во
        времени - передать
	[всЈ] во власть [ничего],
	чтоб заселить верто-
	град голубой мечты,
	разменявши [ничто]
	на собственные черты.

		XXIII

	Так в пустыне шатру
	слышится тамбурин.
	Так впопыхах икру
	мечут в ультрамарин.
	Так марают листы
	запятая, словцо.
	Так говорят "лишь ты",
	заглядывая в лицо.

				июнь 1983

___+

			1983

	Первый день нечетного года. Колокола
	выпускают в воздух воздушный шар за воздушным шаром,
	составляя компанию там наверху шершавым,
	триста лет как раздевшимся догола
	местным статуям. Я валяюсь в пустой, сырой,
	желтой комнате, заливая в себя Бертани.
	Эта вещь, согреваясь в моей гортани,
	произносит в конце концов: "Закрой
	окно". Вот и еще одна
	комбинация цифр не отворила дверцу;
	плюс нечетные числа тем и приятны сердцу,
	что они заурядны; мало кто ставит на
	них свое состоянье, свое неименье, свой
        кошелек; а поставив - встают с чем сели...
	Чайка в тумане кружится супротив часовой
	стрелки, в отличие от карусели.

				1983

___+

	Повернись ко мне в профиль. В профиль черты лица
	обыкновенно отчетливее, устойчивее овала
	с его блядовитыми свойствами колеса:
	склонностью к перемене мест и т. д. и т. п. Бывало,
	оно на исходе дня напоминало мне,
	мертвому от погони, о пульмановском вагоне,
	о безумном локомотиве, ночью на полотне
	останавливавшемся у меня в ладони,
	и сова кричала в лесу. Нынче я со стыдом
        понимаю - вряд ли сова; но в потемках любо-
	дорого было путать сову с дроздом:
	птицу широкой скулы с птицей профиля, птицей клюва.
	И хоть меньше сбоку видать, все равно не жаль
	было правой части лица, если смотришь слева.
	Да и голос тот за ночь мог расклевать печаль,
	накрошившую голой рукой за порогом хлеба.

				<1983>

___+

	Раньше здесь щебетал щегол
	в клетке. Скрипела дверь.
	Четко вплетался мужской глагол
	в шелест платья. Теперь
        пыльная капля на злом гвозде -
	лампочка Ильича
	льется на шашки паркета, где
	произошла ничья.
	Знающий цену себе квадрат,
	видя вещей разброд,
	не оплакивает утрат;
	ровно наоборот:
	празднует прямоту угла,
	желтую рвань газет,
	мусор, будучи догола,
	до обоев раздет.
	Печка, в которой погас огонь;
	трещина по изразцу.
	Если быть точным, пространству вонь
	небытия к лицу.
	Сука здесь не возьмет следа.
	Только дверной проем
	знает: двое, войдя сюда,
	вышли назад втроем.

				<1983>

___+

        Ты - ветер, дружок. Я - твой
	лес. Я трясу листвой,
	изъеденною весьма
	гусеницею письма.
	Чем яростнее Борей,
	тем листья эти белей.
	И божество зимы
	просит у них взаймы.

				<1983>

___+
			В горах

		1

	Голубой саксонский лес
	Снега битого фарфор.
	Мир бесцветен, мир белес,
	точно извести раствор.

	Ты, в коричневом пальто,
	я, исчадье распродаж.
        Ты - никто, и я - никто.
        Вместе мы - почти пейзаж.

		2

	Белых склонов тишь да гладь.
	Стук в долине молотка.
	Склонность гор к подножью дать
	может кровли городка.

	Горный пик, доступный снам,
	фотопленке, свалке туч.
	Склонность гор к подножью, к нам,
	суть изнанка ихних круч.

		3

	На ночь снятое плато.
	Трепыханье фитиля.
        Ты - никто, и я - никто:
	дыма мертвая петля.

	В туче прячась, бродит Бог,
	ноготь месяца грызя.
	Как пейзажу с места вбок,
	нам с ума сойти нельзя.

		4

	Голубой саксонский лес.
	К взгляду в зеркало и вдаль
	потерявший интерес
	глаза серого хрусталь.

	Горный воздух, чье стекло
	вздох неведомо о чем
	разбивает, как ракло,
	углекислым кирпичом.

		5

        Мы с тобой - никто, ничто.
        Эти горы - наших фраз
	эхо, выросшее в сто,
	двести, триста тысяч раз.

	Снизит речь до хрипоты,
	уподобить не впервой
	наши ребра и хребты
	ихней ломаной кривой.

		6

	Чем объятие плотней,
        тем пространства сзади - гор,
        склонов, складок, простыней -
	больше, времени в укор.

	Но и маятника шаг
	вне пространства завести
	тоже в силах, как большак,
	дальше мяса на кости.

		7

	Голубой саксонский лес.
	Мир зазубрен, ощутив,
	что материи в обрез.
        Это - местный лейтмотив.

        Дальше - только кислород:
	в тело вхожая кутья
	через ноздри, через рот.
        Вкус и цвет - небытия.

		8

        Чем мы дышим - то мы есть,
        что мы топчем - в том нам гнить.
	Данный вид суть, в нашу честь,
	их отказ соединить.

        Это - край земли. Конец
	геологии; предел.
	Место точно под венец
	в воздух вытолкнутых тел.

		9

        В этом смысле мы - чета,
	в вышних слаженный союз.
        Ниже - явно ни черта.
	Я взглянуть туда боюсь.

	Крепче в локоть мне вцепись,
	побеждая страстью власть
        тяготенья - шанса, ввысь
	заглядевшись, вниз упасть.

		10

	Голубой саксонский лес.
	Мир, следящий зорче птиц
        - Гулливер и Геркулес -
	за ужимками частиц.

	Сумма двух распадов, мы
	можем дать взамен числа
	абажур без бахромы,
	стук по комнате мосла.

		11

	"Тук-тук-тук" стучит нога
	на ходу в сосновый пол.
	Горы прячут, как снега,
	в цвете собственный глагол.

	Чем хорош отвесный склон,
	что, раздевшись догола,
        все же - неодушевлен;
        то же самое - скала.

		12

	В этом мире страшных форм
        наше дело - сторона.
        Мы для них - подножный корм,
	многоточье, два зерна.

	Чья невзрачность, в свой черед,
	лучше мышцы и костей
	нас удерживает от
	двух взаимных пропастей.

		13

	Голубой саксонский лес.
	Близость зрения к лицу.
        Гладь щеки - противовес
	клеток ихнему концу.

	Взгляд, прикованный к чертам,
        освещенным и в тени, -
	продолженье клеток там,
	где кончаются они.

		14

	Не любви, но смысла скул,
	дуг надбровных, звука "ах"
        добиваются - сквозь гул
        крови собственной - в горах.

	Против них, что я, что ты,
	оба будучи черны,
	ихним снегом на черты
	наших лиц обречены.

		15

	Нас других не будет! Ни
	здесь, ни там, где все равны.
	Оттого-то наши дни
	в этом месте сочтены.

	Чем отчетливей в упор
	профиль, пористость, анфас,
	тем естественней отбор
	напрочь времени у нас.

		16

	Голубой саксонский лес.
	Грез базальтовых родня.
	Мир без будущего, без
        - проще - завтрашнего дня.

	Мы с тобой никто, ничто.
	Сумма лиц, мое с твоим,
	очерк чей и через сто
	тысяч лет неповторим.

		17

	Нас других не будет! Ночь,
	струйка дыма над трубой.
	Утром нам отсюда прочь,
	вниз, с закушенной губой.

	Сумма двух распадов, с двух
        жизней сдача - я и ты.
	Миллиарды снежных мух
	не спасут от нищеты.

		18

        Нам цена - базарный грош!
	Козырная двойка треф!
	Я умру, и ты умрешь.
	В нас течет одна пся крев.

	Кто на этот грош, как тать,
	точит зуб из-за угла?
	Сон, разжав нас, может дать
	только решку и орла.

		19

	Голубой саксонский лес.
	Наста лунного наждак.
	Неподвижности прогресс,