ад или райское место,
	или попросту мрак,
	темнота, это все неизвестно,
	дорогая страна,
	постоянный предмет воспеванья,
	не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

        Это - вечная жизнь:
	поразительный мост, неумолчное слово,
	проплыванье баржи,
	оживленье любви, убиванье былого,
	пароходов огни
	и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
	плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.

	Поздравляю себя
	с этой ранней находкой, с тобою,
	поздравляю себя
	с удивительно горькой судьбою,
	с этой вечной рекой,
	с этим небом в прекрасных осинах,
	с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.

	Не жилец этих мест,
	не мертвец, а какой-то посредник,
	совершенно один,
	ты кричишь о себе напоследок:
	никого не узнал,
	обознался, забыл, обманулся,
	слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.

	Слава Богу, чужой.
	Никого я здесь не обвиняю.
	Ничего не узнать.
	Я иду, тороплюсь, обгоняю.
	Как легко мне теперь,
	оттого, что ни с кем не расстался.
	Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

	Поздравляю себя!
	Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
	Сколько лет проживу,
	сколько дам на стакан лимонада.
        Сколько раз я вернусь -
        но уже не вернусь - словно дом запираю,
	сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.

				1962

___+
			Притча

	"Пусть дым совьется в виде той петли,
	которая согнать его сумела
	своим кивком с холмов родной земли".
	Должно быть, в мщеньи выше нет предела.
	Конечно, достигая до небес,
	начнет гулять, дымить противоборство.
	Не стоит крыш снимать, чтоб видел лес
	сей быстрый труд, настойчивость, упорство.
	Все в ход пойдет: смола, навоз, трава,
	должно быть, в виде той петли разложат
	в горящем очаге свои дрова.
	Пусть ветер им поможет. Пусть поможет.

	Нет, никогда ничья на свете власть
	и всех стихий внезапное движенье
	не явит ту, что просто родилась
	и вот живет в их злом воображеньи.
	Лес по краям. Блестящий снег хрустит,
	никак не различить теней нерезких,
	свидетелей того, как слабый мстит.

	И он пошел во тьму с холмов еврейских.

				1962

___+
			Сонет

	Великий Гектор стрелами убит.
	Его душа плывет по темным водам,
	шуршат кусты и гаснут облака,
	вдали невнятно плачет Андромаха.

	Теперь печальным вечером Аякс
	бредет в ручье прозрачном по колено,
	а жизнь бежит из глаз его раскрытых
	за Гектором, а теплая вода
	уже по грудь, но мрак переполняет
	бездонный взгляд сквозь волны и кустарник,
	потом вода опять ему по пояс,
	тяжелый меч, подхваченный потоком,
	плывет вперед
	и увлекает за собой Аякса.

				1962

   * Датировано 1961 в SP. - С. В.

___+
			Сонет

	Прошел январь за окнами тюрьмы,
	и я услышал пенье заключенных,
	звучащее в кирпичном сонме камер:
	"Один из наших братьев на свободе".

	Еще ты слышишь пенье заключенных
	и топот надзирателей безгласных,
	еще ты сам поешь, поешь безмолвно:
	"Прощай, январь".
	Лицом поворотясь к окну,
	еще ты пьешь глотками теплый воздух,
	а я опять задумчиво бреду
	с допроса на допрос по коридору
	в ту дальнюю страну, где больше нет
	ни января, ни февраля, ни марта.

				1962

___+
			Сонет

	Я снова слышу голос твой тоскливый
        на пустырях - сквозь хриплый лай бульдогов,
	и след родной ищу в толпе окраин,
	и вижу вновь рождественскую хвою
	и огоньки, шипящие в сугробах.
	Ничто верней твой адрес не укажет,
	чем этот крик, блуждающий во мраке
	прозрачною, хрустальной каплей яда.

	Теперь и я встречаю новый год
	на пустыре, в бесшумном хороводе,
	и гаснут свечи старые во мне,
	а по устам бежит вино Тристана,
	я в первый раз на зов не отвечаю.
	С недавних пор я вижу и во мраке.

				1962

___+
			Стансы

		   Е. В., А. Д.

	Ни страны, ни погоста
	не хочу выбирать.
	На Васильевский остров
	я приду умирать.
	Твой фасад темно-синий
	я впотьмах не найду,
	между выцветших линий
	на асфальт упаду.

	И душа, неустанно
	поспешая во тьму,
	промелькнет над мостами
	в петроградском дыму,
	и апрельская морось,
	под затылком снежок,
	и услышу я голос:
        - До свиданья, дружок.

	И увижу две жизни
	далеко за рекой,
	к равнодушной отчизне
	прижимаясь щекой,
        - словно девочки-сестры
	из непрожитых лет,
	выбегая на остров,
	машут мальчику вслед.

				1962

___+

	Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
	вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам,
	вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
	освещенный луной, и ее замечая одну.
        Гулкий топот копыт по застывшим холмам - это не с чем сравнить,
	это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,
	там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей,
	где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей.

	Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах,
	возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах,
	мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу,
	говоря сам с собой, растворяется в черном лесу.
        Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов, - не отыщется след,
	даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет,
	все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.
	Кто там скачет в холмах... я хочу это знать, я хочу это знать.

	Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
        одиноким лицом обернувшись к лесному царю, -
	обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
	кто там скачет один, освещенный царицей холмов?
	Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
	из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет,
	кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
	по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.

	Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд.
	Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
	кто глядит на себя, отраженного в черной воде,
	тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте.
        Нет, не думай, что жизнь - это замкнутый круг небылиц,
        ибо сотни холмов - поразительных круп кобылиц,
	из которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ,
	засыпая во сне, мы стремительно скачем на юг.

	Обращаюсь к природе: это всадники мчатся во тьму,
	создавая свой мир по подобию вдруг твоему,
	от бобровых запруд, от холодных костров пустырей
	до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей.
        Все равно - возвращенье... Все равно даже в ритме баллад
	есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
	даже если Творец на иконах своих не живет и не спит,
	появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.

	Ты, мой лес и вода! кто объедет, а кто, как сквозняк,
	проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
	кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
	кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
	Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,
	потому что не жизнь, а другая какая-то боль
	приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
	лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.

				1962

   * В сб. ФВ под заглавием "Лесная баллада". - С. В.

___+
			Утренняя почта для А. А. Ахматовой из города Сестрорецка

	В кустах Финляндии бессмертной,
	где сосны царствуют сурово,
	я полон радости несметной,
	когда залив и Комарово
	освещены зарей прекрасной,
	осенены листвой беспечной,
        любовью Вашей - ежечасной
        и Вашей добротою - вечной.

				1962

___+
			Холмы

	Вместе они любили
	сидеть на склоне холма.
	Оттуда видны им были
	церковь, сады, тюрьма.
	Оттуда они видали
	заросший травой водоем.
	Сбросив в песок сандалии,
	сидели они вдвоем.

	Руками обняв колени,
	смотрели они в облака.
	Внизу у кино калеки
	ждали грузовика.
	Мерцала на склоне банка
	возле кустов кирпича.
	Над розовым шпилем банка
	ворона вилась, крича.

	Машины ехали в центре
	к бане по трем мостам.
	Колокол звякал в церкви:
	электрик венчался там.
	А здесь на холме было тихо,
	ветер их освежал.
	Кругом ни свистка, ни крика.
	Только комар жжужал.

	Трава была там примята,
	где сидели они всегда.
        Повсюду черные пятна -
	оставила их еда.
	Коровы всегда это место
	вытирали своим языком.
	Всем это было известно,
	но они не знали о том.

	Окурки, спичка и вилка
	прикрыты были песком.
	Чернела вдали бутылка,
	отброшенная носком.
	Заслышав едва мычанье,
	они спускались к кустам
        и расходились в молчаньи -
	как и сидели там.

                -

	По разным склонам спускались,
	случалось боком ступать.
	Кусты перед ними смыкались
	и расступались опять.
	Скользили в траве ботинки,
	меж камней блестела вода.
	Один достигал тропинки,
	другой в тот же миг пруда.

	Был вечер нескольких свадеб
	(кажется, было две).
	Десяток рубах и платьев
	маячил внизу в траве.
	Уже закат унимался
	и тучи к себе манил.
	Пар от земли поднимался,
	а колокол все звонил.

	Один, кряхтя, спотыкаясь,
        другой, сигаретой дымя -
	в тот вечер они спускались
	по разным склонам холма.
	Спускались по разным склонам,
	пространство росло меж них.
	Но страшный, одновременно
	воздух потряс их крик.

	Внезапно кусты распахнулись,
	кусты распахнулись вдруг.
	Как будто они проснулись,
	а сон их был полон мук.
	Кусты распахнулись с воем,
	как будто раскрылась земля.
	Пред каждым возникли двое,
	железом в руках шевеля.

	Один топором был встречен,
	и кровь потекла по часам,
	другой от разрыва сердца
	умер мгновенно сам.
	Убийцы тащили их в рощу
	(по рукам их струилась кровь)
	и бросили в пруд заросший.
	И там они встретились вновь.

                -

	Еще пробирались на ощупь
	к местам за столом женихи,
	а страшную весть на площадь
	уже принесли пастухи.
	Вечерней зарей сияли
	стада густых облаков.
	Коровы в кустах стояли
	и жадно лизали кровь.

	Электрик бежал по склону
	и шурин за ним в кустах.
	Невеста внизу обозленно
	стояла одна в цветах.
	Старуха, укрытая пледом,
	крутила пред ней тесьму,
	а пьяная свадьба следом
	за ними неслась к холму.

	Сучья под ними трещали,
	они неслись, как в бреду.
	Коровы в кустах мычали
	и быстро спускались к пруду.
	И вдруг все увидели ясно
	(царила вокруг жара):
	чернела в зеленой ряске,
	как дверь в темноту, дыра.

                -

	Кто их оттуда поднимет,
	достанет со дна пруда?
	Смерть, как вода над ними,
	в желудках у них вода.
	Смерть уже в каждом слове,
	в стебле, обвившем жердь.
	Смерть в зализанной крови,
	в каждой корове смерть.

	Смерть в погоне напрасной
	(будто ищут воров).
	Будет отныне красным
	млеко этих коров.
	В красном, красном вагоне
	с красных, красных путей,
        в красном, красном бидоне -
	красных поить детей.

	Смерть в голосах и взорах.
        Смертью полн воротник. -
	Так им заплатит город:
	смерть тяжела для них.
	Нужно поднять их, поднять бы.
	Но как превозмочь тоску:
	если убийство в день свадьбы,
	красным быть молоку.

                -

        Смерть - не скелет кошмарный
	с длинной косой в росе.
        Смерть - это тот кустарник,
	в котором стоим мы все.
	Это не плач похоронный,
	а также не черный бант.
        Смерть - это крик вороний,
        черный - на красный банк.

        Смерть - это все машины,
	это тюрьма и сад.
        Смерть - это все мужчины,
	галстуки их висят.
        Смерть - это стекла в бане,
        в церкви, в домах - подряд!
        Смерть - это всЈ, что с нами -
        ибо они - не узрят.

        Смерть - это наши силы,
	это наш труд и пот.
        Смерть - это наши жилы,
	наша душа и плоть.
	Мы больше на холм не выйдем,
	в наших домах огни.
        Это не мы их не видим -
	нас не видят они.

                -

	Розы, герань, гиацинты,
        пионы, сирень, ирис -
        на страшный их гроб из цинка -
	розы, герань, нарцисс,
	лилии, словно из басмы,
	запах их прян и дик,
	левкой, орхидеи, астры,
	розы и сноп гвоздик.

	Прошу отнести их к брегу,
	вверить их небесам.
	В реку их бросить, в реку,
	она понесет к лесам.
	К черным лесным протокам,
	к темным лесным домам,
	к мертвым полесским топям,
        вдаль - к балтийским холмам.

                -

        Холмы - это наша юность,
	гоним ее, не узнав.
        Холмы - это сотни улиц,
        холмы - это сонм канав.
        Холмы - это боль и гордость.
        Холмы - это край земли.
	Чем выше на них восходишь,
	тем больше их видишь вдали.

        Холмы - это наши страданья.
        Холмы - это наша любовь.
        Холмы - это крик, рыданье,
	уходят, приходят вновь.
	Свет и безмерность боли,
	наша тоска и страх,
	наши мечты и горе,
        все это - в их кустах.

        Холмы - это вечная слава.
	Ставят всегда напоказ
	на наши страданья право.
        Холмы - это выше нас.
	Всегда видны их вершины,
	видны средь кромешной тьмы.
	Присно, вчера и ныне
	по склону движемся мы.
        Смерть - это только равнины.
        Жизнь - холмы, холмы.

				1962

___+

	Не то Вам говорю, не то
	твержу с гримасой неуместной.
	Рассудок мой что решето,
	а не сосуд с водой небесной.
	В худую пору взялся я
        расписываться в чувстве чистом, -
	полна сейчас душа моя
	каким-то сором ненавистным.

	Простите описанье чувств,
	фальшивую и злую ноту,
        всю болтовню, но больше - грусть,
        за матушку ее - длинноту.
	Простите, что разверз сей хлев
	пред Вами, Господи, простите.
	Как будто, ног не отерев,
	я в дом влезал... И не грустите:

	ведь я-то помню свой оскал,
	а также цену рифмованью,
	а также все, что здесь искал
	в грошовом самобичеваньи.
	О не жалейте Ваших слов
	о нас. Вы знаете ли сами,
	что неубыточно любовь
	делить Вам можно с небесами.

				1962(?)

___+

	Что ветру говорят кусты,
	листом бедны?
	Их речи, видимо, просты,
	но нам темны.
	Перекрывая лязг ведра,
        скрипящий стул -
	"Сегодня ты сильней. Вчера
	ты меньше дул".
        А ветер им - "Грядет зима!"
	"О, не губи".
        А может быть - "Схожу с ума!"
	"Люби! Люби!"
	И в сумерках колотит дрожь
	мой мезонин...

	Их диалог не разберешь,
	пока один.

				1962

___+

	Я памятник воздвиг себе иной!

        К постыдному столетию - спиной.
        К любви своей потерянной - лицом.
        И грудь - велосипедным колесом.
        А ягодицы - к морю полуправд.

	Какой ни окружай меня ландшафт,
        чего бы ни пришлось мне извинять, -
	я облик свой не стану изменять.
	Мне высота и поза та мила.
	Меня туда усталость вознесла.

	Ты, Муза, не вини меня за то.
	Рассудок мой теперь, как решето,
	а не богами налитый сосуд.
	Пускай меня низвергнут и снесут,
	пускай в самоуправстве обвинят,
        пускай меня разрушат, расчленят, -

	в стране большой, на радость детворе
	из гипсового бюста во дворе
	сквозь белые незрячие глаза
	струей воды ударю в небеса.

				1962

   * Стихотворение отсутствует в СИБ. - С. В.

___+
			В семейный альбом

	Не мы ли здесь, о посмотри,
        вон там, окружены песком -
	по обе стороны скамьи,
	застыв, на берегу морском.

                -

	Все чудится, что рядом ты.
	Все вижу сквозь ненастный вой
	вливающийся в цвет воды
	колеблющийся локон твой.

                -

	Как скрученные кем-то в жгут
	полотна простыней ночных,
	и тучи и валы бегут,
	но разные пути у них.

                -

	Пуст берег, этот край земной,
	где каждый деревянный дом
	маячит за твоей спиной,
	как лодка, что стоит вверх дном.

                -

	И вот уже как будто страх:
	не верится, что дом прирос!
	Но, двери распахнув, рыбак
	мешает повторить вопрос.

                -

	А ветер все свистит, крутя
	столь жаждущих простых границ,
	в сей бредень (или в сеть) дождя
	попавшихся прибрежных птиц,

                -

        Не видно им со стороны -
	как спинкою своей скамья
	твердит, что мы равны, равны,
	что, может быть, и мы семья.

                -

        Лишь нам здесь - ни сейчас, ни впредь,
	уставившись в пустой песок,
	знак тождества не разглядеть,
	сколоченный из двух досок.

                                зима 1962 - 1963

___+

	Вдоль темно-желтых квартир
	на неизвестный простор
	в какой-то сумрачный мир
	ведет меня коридор.
	И рукав моего пальто
	немного в его грязи.
	Теперь я вижу лишь то,
	что от меня вблизи.

	Еще в зеркалах живет
	мой неопрятный вид.
	Страшное слово "вперед"
	губы мои кривит.
	Скопище, сонм теней
	спускается на тормозах.
	Только всего сильней
	электрический свет в глазах.

	Словно среди тишины
	вдруг заглушает крик
	власти теней спины
	залитый светом лик,
        словно в затылке - лед
	и пламень во лбу горящ,
        и тела всего - перЈд
	много превосходящ.

	Коридор, мой коридор,
	закадычный в ранге владык;
	залитый светом взор,
	залитый тьмой кадык.
	Запертый от гостей,
	с вечным простясь пером,
	в роще своих страстей
	я иду с топором.

	Так как еще горит
	здесь предо мною свет,
	взгляд мой еще парит,
	минует еще паркет,
	по жилам еще бежит
	темно-желтая кровь,
	и сердце мое дрожит
	возле охапки дров.

	Так, как в конце весны
        звуками полон лес, -
	в мире конструкций сны
	прежний теряют вес.
	Так, впредь былого дыша,
	я пред Тобой, Господь,
	видимо, весь душа,
	да вполовину плоть.

	Словно летом в тени
	и у любви в конце,
	словно в лучшие дни,
	пот на моем лице.
	Так посреди белья
	и у дров на виду
	старый и новый я,
	Боже, смотри, иду.

	Серый на горле шарф,
	сзади зеркальный шкаф,
	что-то звенит в ушах,
	в страшной грязи рукав,
	вешалки смотрят вслед,
	лампочки светят вдоль.

	И если погаснет свет,
	зажжет свой фонарик боль.

                                1962 - 1963

___+

	Черные города,
	воображенья грязь.
	Сдавленное "когда",
	выплюнутое "вчерась",
	карканье воронка,
	камерный айболит,
	вдавливанье позвонка
	в стираный неолит.

        - Вот что нас ждет, дружок,
	до скончанья времен,
	вот в чем твой сапожок
	чавкать приговорен,
	также как мой штиблет,
	хоть и не нов на вид.
	Гончую этот след
	не воодушевит.

	Вот оттого нога,
	возраст подметки для,
	и не спешит в бега,
	хоть велика земля.
	Так что через плечо
	виден беды рельеф,
	где белеет еще
	лампочка, перегорев.

        Впрочем, итог разрух -
	с фениксом схожий смрад.
        Счастье - суть роскошь двух;
        горе - есть демократ.
        Что для слезы - впервой,
        то - лебеда росе.
	Вдохновлены травой,
	мы делаемся, как все.

	То-то идут домой
        вдоль большака столбы -
	в этом, дружок, прямой
	виден расчет судьбы,
	чтобы не только бог,
	ночь сотворивший с днем,
	слиться с пейзажем мог
	и раствориться в нем.

                                1962 - 63

___+
			На смерть Роберта Фроста

	Значит, и ты уснул.
	Должно быть, летя к ручью,
	ветер здесь промелькнул,
	задув и твою свечу.
	Узнав, что смолкла вода,
	и сделав над нею круг,
	вновь он спешит сюда,
	где дым обгоняет дух.

	Позволь же, старик, и мне,
	средь мертвых финских террас,
	звездам в моем окне
	сказать, чтоб их свет сейчас,
	который блестит окрест,
	сошел бы с пустых аллей,
	исчез бы из этих мест
	и стал бы всего светлей
	в кустах, где стоит блондин,
	который ловит твой взгляд,
	пока ты бредешь один
	в потемках... к великим... в ряд.

				30 января 1963, Комарово

___+

	Деревья окружили пруд,
	белеющий средь них, как плешь,
	почти уже кольцом, но тут
	тропинка пробивает брешь.
	В негодованьи на гостей
	последняя сосна дрожит.
	Но черный ручеек детей
	на эту белизну бежит.
	Внизу еще свистят, галдят,
        вверху - уже царит тоска.
	Вершины, кажется, глядят
	в отчаяньи на облака.
	Должно быть, просят темноты
        вечерней, тьмы ночей, -
	чтоб эти капельки воды
	забрал назад ручей.

				январь 1963

___+
			Большая элегия Джону Донну

	Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
	Уснули стены, пол, постель, картины,
	уснули стол, ковры, засовы, крюк,
	весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
	Уснуло все.