релой по косой скуле
	деревянного дома в чужой земле,
	что гуся по полету, осень в стекле внизу
	узнает по лицу слезу.
	И, глаза закатывая к потолку,
	я не слово о номер забыл говорю полку,
	но кайсацкое имя язык во рту
	шевелит в ночи, как ярлык в Орду.

				1975

___+

        Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
	Взгляд оставляет на вещи след.
	Вода представляет собой стекло.
	Человек страшней, чем его скелет.

	Зимний вечер с вином в нигде.
	Веранда под натиском ивняка.
	Тело покоится на локте,
	как морена вне ледника.

	Через тыщу лет из-за штор моллюск
	извлекут с проступившем сквозь бахрому
	оттиском "доброй ночи" уст,
	не имевших сказать кому.

                                1975 - 1976

___+

        Потому что каблук оставляет следы - зима.
	В деревянных вещах замерзая в поле,
	по прохожим себя узнают дома.
	Что сказать ввечеру о грядущем, коли
	воспоминанья в ночной тиши
        о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
	тело отбрасывает от души
	на стену, точно тень от стула
	на стену ввечеру свеча,
	и под скатертью стянутым к лесу небом
	над силосной башней, натертый крылом грача
	не отбелишь воздух колючим снегом.

                                1975 - 1976

___+

	Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
	плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
	налетают порывы резкого ветра. Голос
	старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
	Низвергается дождь: перекрученные канаты
	хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
	Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
	как соленый язык за выбитыми зубами.
	Одичавшее сердце все еще бьется за два.
        Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
	За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
	как сказуемое за подлежащим.

                                1975 - 1976

___+

	Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
	серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
        и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
	вьющийся между ними, как мокрый волос,
	если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
	раковина ушная в них различит не рокот,
	но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
        кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
	В этих плоских краях то и хранит от фальши
	сердце, что скрыться негде и видно дальше.
	Это только для звука пространство всегда помеха:
	глаз не посетует на недостаток эха.

				1975

___+

	Что касается звезд, то они всегда.
	То есть, если одна, то за ней другая.
	Только так оттуда и можно смотреть сюда:
	вечером, после восьми, мигая.
	Небо выглядит лучше без них. Хотя
	освоение космоса лучше, если
	с ними. Но именно не сходя
	с места, на голой веранде, в кресле.
	Как сказал, половину лица в тени
	пряча, пилот одного снаряда,
	жизни, видимо, нету нигде, и ни
	на одной из них не задержишь взгляда.

				1975

___+

	В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
	мостовая блестит, как чешуя на карпе,
	на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
	и чугунный лес скучает по пылкой речи.
	Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
	проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
	вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
	но никто не сходит больше у стадиона.
        Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
	венского стула платье одной блондинки,
	да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
	уносящей жизни на Юг в июле.

				1975, Мюнхен

___+

	Около океана, при свете свечи; вокруг
	поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
	Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
	дотянуться желающих до бесценной.
	Упадая в траву, сова настигает мышь,
	беспричинно поскрипывают стропила.
	В деревянном городе крепче спишь,
	потому что снится уже только то, что было.
	Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
	профиль стула, тонкая марля вяло
	шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
	как сползающее одеяло.

				1975

___+

	Ты забыла деревню, затерянную в болотах
	залесенной губернии, где чучел на огородах
        отродясь не держат - не те там злаки,
	и доро'гой тоже все гати да буераки.
	Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
	а как жив, то пьяный сидит в подвале,
	либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
	говорят, калитку, не то ворота.
	А зимой там колют дрова и сидят на репе,
	и звезда моргает от дыма в морозном небе.
	И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
	да пустое место, где мы любили.

				1975

___+

	Тихотворение мое, мое немое,
        однако, тяглое - на страх поводьям,
	куда пожалуемся на ярмо и
	кому поведаем, как жизнь проводим?
	Как поздно заполночь ища глазунию
	луны за шторою зажженной спичкою,
	вручную стряхиваешь пыль безумия
	с осколков желтого оскала в писчую.
	Как эту борзопись, что гуще патоки,
	там не размазывай, но с кем в колене и
	в локте хотя бы преломить, опять-таки,
	ломоть отрезанный, тихотворение?

                                1975 - 1976

___+

	Темно-синее утро в заиндевевшей раме
	напоминает улицу с горящими фонарями,
	ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
	толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
	Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
	сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
	что до черной доски, от которой мороз по коже,
	так и осталась черной. И сзади тоже.
	Дребезжащий звонок серебристый иней
	преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
	все оказалось правдой и в кость оделось;
	неохота вставать. Никогда не хотелось.

                                1975 - 1976

___+

	С точки зрения воздуха, край земли
	всюду. Что, скашивая облака,
        совпадает - чем бы не замели
        следы - с ощущением каблука.
	Да и глаз, который глядит окрест,
	скашивает, что твой серп, поля;
	сумма мелких слагаемых при перемене мест
	неузнаваемее нуля.
	И улыбка скользнет, точно тень грача
	по щербатой изгороди, пышный куст
	шиповника сдерживая, но крича
	жимолостью, не разжимая уст.

                                1975 - 1976

___+

	Заморозки на почве и облысенье леса,
	небо серого цвета кровельного железа.
	Выходя во двор нечетного октября,
	ежась, число округляешь до "ох ты бля".
	Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
	потому что как в поисках милой всю-то
	ты проехал вселенную, дальше вроде
	нет страницы податься в живой природе.
	Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
        проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
	за бугром в чистом поле на штабель слов
	пером кириллицы наколов.

                                1975 - 1976

   * Ранний вариант последних двух строк: "наколов на буквы пером слова,
/ как сложенные в штабеля дрова". - С. В.

___+

	Всегда остается возможность выйти из дому на
	улицу, чья коричневая длина
	успокоит твой взгляд подъездами, худобою
	голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
	На пустой голове бриз шевелит ботву,
	и улица вдалеке сужается в букву "У",
	как лицо к подбородку, и лающая собака
	вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
	Улица. Некоторые дома
	лучше других: больше вещей в витринах;
	и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
	то, во всяком случае, не внутри них.

                                1975 - 1976

___+

	Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
	прежде доброго злака маячит плевел.
	Можно сказать, что на Юге в полях уже
        высевают сорго - если бы знать, где Север.
	Земля под лапкой грача действительно горяча;
	пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
	зажмурившись от слепящего солнечного луча,
	видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
	беготню в коридоре, эмалированный таз,
	человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
	и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
	но обмякшее тело и лужу крови.

                                1975 - 1976

___+

	Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
	западного на восточный, когда замерзшая ветка
	перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
	и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
	В полдень можно вскинуть ружью и выстрелить в то, что в поле
	кажется зайцем, предоставляя пуле
	увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
	пишущим эти строки пером и тем, что
	оставляет следы. Иногда голова с рукою
	сливаются, не становясь строкою,
	но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
	подставляя ухо, как часть кентавра.

                                1975 - 1976

___+

	...и при слове "грядущее" из русского языка
	выбегают черные мыши и всей оравой
	отгрызают от лакомого куска
	памяти, что твой сыр дырявой.
	После стольких лет уже безразлично, что
	или кто стоит у окна за шторой,
	и в мозгу раздается не земное "до",
	но ее шуршание. Жизнь, которой,
	как дареной вещи, не смотрят в пасть,
	обнажает зубы при каждой встрече.
	От всего человека вам остается часть
	речи. Часть речи вообще. Часть речи.

				1975

___+

	Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
	За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
        Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это -
        города, человеков, но для начала - зелень.
	Стану спать не раздевшись или читать с любого
	места чужую книгу, покамест остатки года,
	как собака, сбежавшая от слепого,
	переходят в положенном месте асфальт.
                 Свобода -
	это когда забываешь отчество у тирана,
	а слюна во рту слаще халвы Шираза,
	и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
	ничего не каплет из голубого глаза.

				1975

___+
			Пятая годовщина

        Падучая звезда, тем паче - астероид
	на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
	Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.

                -

	Там хмурые леса стоят в своей рванине.
	Уйдя из точки "А", там поезд на равнине
	стремится в точку "Б". Которой нет в помине.

	Начала и концы там жизнь от взора прячет.
	Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.
        Иначе - среди птиц. Но птицы мало значат.

	Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.
	Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.
	Оцепеневший дуб кивает лукоморью.

                -

	Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
	Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
	Неугомонный Терек там ищет третий берег.

	Там дедушку в упор рассматривает внучек.
	И к звездам до сих пор там запускают жучек
	плюс офицеров, чьих не осознать получек.

	Там зелень щавеля смущает зелень лука.
	Жужжание пчелы там главный принцип звука.
	Там копия, щадя оригинал, безрука.

                -

	Зимой в пустых садах трубят гипербореи,
	и ребер больше там у пыльной батареи
	в подъездах, чем у дам. И вообще быстрее

	нащупывает их рукой замерзшей странник.
	Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.
	Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.

	От дождевой струи там плохо спичке серной.
	Там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной.
	У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.

                -

	Там при словах "я за" течет со щек известка.
	Там в церкви образа коптит свеча из воска.
	Порой дает раза соседним странам войско.

	Там пышная сирень бушует в полисаде.
	Пивная цельный день лежит в глухой осаде.
	Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.

	Там в воздухе висят обрывки старых арий.
	Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.
	В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.

                -

	Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,
	отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.
        Особенно - во сне. И, на манер пустыни,

	там сахарный песок пересекаем мухой.
	Там города стоят, как двинутые рюхой,
	и карта мира там замещена пеструхой,

	мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.
	Там вдалеке завод дымит, гремит железом,
	не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.

                -

	Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
	Овацию листвы унять там вождь бессилен.
	Простую мысль, увы, пугает вид извилин.

	Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
	Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
	Там, грубо говоря, великий план запорот.

        Других примет там нет - загадок, тайн, диковин.
	Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
        Там в моде серый цвет - цвет времени и бревен.

                -

	Я вырос в тех краях. Я говорил "закурим"
	их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.
	Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.

        Там, думал, и умру - от скуки, от испуга.
	Когда не от руки, так на руках у друга.
	Видать, не расчитал. Как квадратуру круга.

	Видать, не рассчитал. Зане в театре задник
	важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.
	Передних ног простор не отличит от задних.

                -

	Теперь меня там нет. Означенной пропаже
	дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
	Отсутствие мое большой дыры в пейзаже

        не сделало; пустяк: дыра, - но небольшая.
	Ее затянут мох или пучки лишая,
	гармонии тонов и проч. не нарушая.

	Теперь меня там нет. Об этом думать странно.
	Но было бы чудней изображать барана,
	дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,

                -

	паясничать. Ну что ж! на все свои законы:
	я не любил жлобства, не целовал иконы,
	и на одном мосту чугунный лик Горгоны

	казался в тех краях мне самым честным ликом.
	Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом
	варьянте, я своим не подавился криком

	и не окаменел. Я слышу Музы лепет.
	Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:
	мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

                -

	и без костей язык, до внятных звуков лаком,
	судьбу благодарит кириллицыным знаком.
	На то она судьба, чтоб понимать на всяком

        наречьи. Предо мной - пространство в чистом виде.
	В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
	В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

	Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.
	Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
	эпоха на колесах нас не догонит, босых.

                -

	Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
	Зане не знаю я, в какую землю лягу.
	Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

				4 июня 1977

___+
			Квинтет

		   Марку Стрэнду

		I

	Веко подергивается. Изо рта
	вырывается тишина. Европейские города
	настигают друг друга на станциях. Запах мыла
	выдает обитателю джунглей приближающегося врага.
	Там, где ступила твоя нога,
	возникают белые пятна на карте мира.

	В горле першит. Путешественник просит пить.
	Дети, которых надо бить,
	оглашают воздух пронзительным криком. Веко
	подергивается. Что до колонн, из-за
	них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза,
	даже во сне вы видите человека.

	И накапливается как плевок в груди:
	"Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди
	прочь!" И веко подергивается. Невнятные причитанья
	за стеной (будто молятся) увеличивают тоску.
	Чудовищность творящегося в мозгу
	придает незнакомой комнате знакомые очертанья.

		II

	Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты
	вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.
        Но - темнеет. Присядь, перекинься шуткой
	с говорящей по-южному, нараспев,
	обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев
	стать человеком, сделалась проституткой.

	Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,
	участвуя в географии, в голубизне, а не
        только в истории - этой коросте суши.
	Лучше Гренландию пересекать, скрипя
	лыжами, оставляя после себя
	айсберги и тюленьи туши.

	Алфавит не даст позабыть тебе
        цель твоего путешествия - точку "Б".
	Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай;
	слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк;
	там, как над шкуркой зверька скорняк,
	офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой.

		III

	Тридцать семь лет я смотрю в огонь.
	Веко подергивается. Ладонь
	покрывается потом. Полицейский, взяв документы,
	выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,
	обелиск кончается нехотя в облаках,
	как удар по Эвклиду, как след кометы.

	Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,
	сам себе быдло, сам себе господин.
	Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья
	об изверженьи вулкана черт знает где,
	иными словами, в чужой среде,
	упираясь хвостом в "Последние Запрещенья".

	Я понимаю только жужжанье мух
	на восточных базарах! На тротуаре в двух
	шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,
	путешественник ловит воздух раскрытым ртом:
	сильная боль, на этом убив, на том
	продолжается свете.

		IV

        "Где это?" - спрашивает, приглаживая вихор,
	племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор,
        "Здесь" - говорит племянница. Поскрипывают качели
	в старом саду. На столе букет
	фиалок. Солнце слепит паркет.
	Из гостиной доносятся пассажи виолончели.

	Ночью над плоскогорьем висит луна.
	От валуна отделяется тень слона.
	В серебре ручья нет никакой корысти.
	В одинокой комнате простыню
        комкает белое (смуглое) просто ню -
	живопись неизвестной кисти.

	Весной в грязи копошится труженик-муравей,
	появляется грач, твари иных кровей;
	листва прикрывает ствол в месте его изгиба.
	Осенью ястреб дает круги
	над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги
	болтается белый пиджак сагиба...

		V

        Было ли сказано слово? И если да, -
	на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда
	нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник
	мысли? Помнит ли целое роль частиц?
	Что способен подумать при виде птиц
	в аквариуме ботаник?

	Теперь представим себе абсолютную пустоту.
	Место без времени. Собственно воздух. В ту
	и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка
	воздуха. Кислород, водород. И в нем
	мелко подергивается день за днем
	одинокое веко.

        Это - записки натуралиста. За-
	писки натуралиста. Капающая слеза
	падает в вакууме без всякого ускоренья.
	Вечнозеленое неврастение, слыша жжу
	це-це будущего, я дрожу,
	вцепившись ногтями в свои коренья.

				1977

   * Датировано 1976 в TU. - С. В.

___+
			Письма династии Минь

		I

	"Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
	вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
	богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
	откидывается на подушки и, включив заводного,
	погружается в сон, убаюканный ровной песней.
	Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной
	невеселые, нечетные годовщины.
	Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
	каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
	Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
	и затылок больного (которого только спину
	мы и видим). И я иногда объясняю сыну
	богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
	Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки
	писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
	Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса".

		II

	"Дорога в тысячу ли начинается с одного
        шага, - гласит пословица. Жалко, что от него
	не зависит дорога обратно, превосходящая многократно
	тысячу ли. Особенно отсчитывая от "о".
        Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли -
	тысяча означает, что ты сейчас вдали
	от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
	перекидывается на цифры; особенно на нули.

	Ветер несет нас на Запад, как желтые семена
        из лопнувшего стручка, - туда, где стоит Стена.
	На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф,
	как любые другие неразборчивые письмена.
	Движенье в одну сторону превращает меня
	в нечто вытянутое, как голова коня.
	Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
	о сухие колосья дикого ячменя".

				1977

___+
			Сан-Пьетро

		I

	Третью неделю туман не слезает с белой
	колокольни коричневого, захолустного городка,
	затерявшегося в глухонемом углу
	Северной Адриатики. Электричество
	продолжает в полдень гореть в таверне.
	Плитняк мостовой отливает желтой
	жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
	пропадают из виду, не заводя мотора.
	И вывеску не дочитать до конца. Уже
	не терракота и охра впитывают в себя
	сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.

	Тень, насыщающаяся от света,
	радуется при виде снимаемого с гвоздя
	пальто совершенно по-х