. Кассета не доснята, многие пленки не проявлены. Негативы
снимков наверняка  есть.  Но снимки  мелкие, даже погон не  видно.  А лица в
марлевых полумасках.
     -- У вас не было намерения сделать копию видеопленки?
     -- Зачем? Если бы дело касалось  только генерал-майора  Жеребцова,  эти
материалы мы отнесли бы прямо в ОБСЕ. И прославили бы его на весь мир.
     -- Почему же вы так не сделали?
     -- Потому что на весь мир прославилась бы  и Российская  армия. А она и
так прославлена с головы до ног.
     -- Значит, вы думали о чести Российской армии?
     --  А  вы?  --  неожиданно  вмешался  Док.  --  Когда  планировали  это
мероприятие? Если планировали его вы.
     Таким я Дока никогда не видел. Он с трудом сдерживал бешенство.
     Штатский словно бы не услышал его вопроса.
     -- Спасибо, -- сказал он. -- Я удовлетворен вашими ответами.
     -- Анатолий Федорович, я хотел бы поговорить с моими офицерами наедине,
-- обратился к нему командующий.
     "Анатолий Федорович -- вот,  значит, как  его зовут", -- взял я себе на
заметку.
     -- Разумеется. Ничего не имею против, -- ответил штатский и вышел.
     Командующий проводил его тяжелым взглядом и повернулся к нам:
     -- Курит кто-нибудь? Угостите сигаретой.
     Док  выложил   перед  ним   пачку   "Мальборо"   и  зажигалку.  Он  был
единственным,  кто  в нашей команде курил.  Раньше Артист и Муха смолили, но
после  двух  подряд  тридцатикилометровых марш-бросков  по  горам  с  полной
выкладкой, которые я специально для них  устроил, как-то быстренько бросили.
А вот у Дока не получалось.
     Командующий закурил и довольно долго молчал. Потом сказал:
     --  Плохие  у  меня  для вас  новости,  ребята. Очень плохие.  От  меня
потребовали, чтобы я отдал вас под трибунал.
     -- За что?! -- вырвалось у Мухи.
     -- Невыполнение боевого приказа. Нападение на генерала Жеребцова... Что
ж  ты его не пристрелил,  капитан?  Сам же сказал: он  тебе в башку целил. И
свидетелей у  тебя вон сколько!  Пристрелил бы -- и дело с концом. Тоже мне,
спецназ хренов!
     -- В следующий раз так и сделаю, -- пообещал я.
     --  Не  будет у тебя следующего раза.  И ни у кого из вас не  будет. Вы
разжалованы и уволены из армии. Вчистую.
     Я даже засмеялся.
     --  Не  складывается, товарищ  генерал-лейтенант.  Это  все  равно  что
приказать: отрубить голову и повесить. Если мы разжалованы и уволены, значит
-- мы  штатские.  При чем  здесь военный  трибунал? А  если трибунал,  зачем
увольнение? А вдруг трибунал решит, что правильней нас расстрелять?
     -- Трибунала не будет. Я сказал, что сяду рядом с вами, потому что тоже
не выполнил бы такого приказа. А Жеребцов сядет -- за то, что его отдал.
     -- Полегчало, -- заметил я. -- Трибунала, значит, не будет, а приказ об
увольнении остается в силе?
     -- Да, -- сказал он и погасил сигарету. И тут же закурил новую.
     -- Но за что? -- снова спросил, почти крикнул Муха.
     -- Не за что, а почему, -- поправил командующий. -- Или зачем.
     -- Зачем? -- повторил Муха.
     -- Вы слишком много знаете. Программа, по которой проводились эти дела,
закрыта...
     -- Так это была целая программа? --  спросил я. -- И, наверное, кодовое
название у нее было? Безумно интересно -- какое же?
     -- "Помоги другу".
     -- Как?! -- заорал я. -- "Помоги другу"?! Да там что, в этом Управлении
по планированию специальных  мероприятий, параноики сидят? А может -- поэты?
"Помоги другу"! Сразу  и не  сообразишь, что кощунственней -- сама программа
или ее название! "Помоги другу"! Это надо же до такого додуматься!
     -- Не забывай, капитан: благодаря этой программе многим  нашим солдатам
удалось спасти жизнь.
     -- Многим -- это скольким? -- спросил Док.
     -- У меня нет этой информации.
     -- Может, стоит поинтересоваться? И сравнить: сколько тканей и  органов
было  получено  в ходе  реализации этой  программы и  сколько использовано в
наших  госпиталях. С  учетом того,  что этим  занималась не  только  команда
капитана Труханова.
     Командующий нахмурился.
     -- Вы хотите сказать...
     -- Ничего  конкретного, -- возразил Док. -- Просто мысли вслух. Однажды
я  видел биржевой  каталог. Меня интересовало хирургическое оборудование для
полевых госпиталей. И случайно я обратил внимание  на строчку: "Препарат Ф".
Мне об®яснили:  это гормональная  вытяжка из эмбрионов, которые получают при
абортах. И настоятельно советовали не вникать.
     -- При чем здесь аборты? -- не понял командующий.
     -- Я не знаю,  сколько стоит почка  или роговица  глаза,  но цены могут
быть сопоставимы с ценой препарата Ф. А цена его: сто тысяч долларов за один
грамм.
     -- За один грамм?! -- поразился командующий.
     -- Вот именно, -- подтвердил Док.
     --  Мы  произведем самую тщательную  проверку. Мой ад®ютант лично  этим
займется. Он парень в®едливый. И если что...
     -- О  чем  вы говорите?!  -- вмешался  я. --  О другом нужно  говорить:
сколько матерей не смогли в последний раз увидеть лицо своего сына!
     --  Я  повторяю:  программа  закрыта,  --   ответил   командующий.   --
Продолжение  ее признано  нецелесообразным.  Не без вашей помощи, -- добавил
он.
     Я поправил:
     -- Скажите лучше: не без помощи полевого командира Исы Мадуева.
     --  Сейчас  это уже не  имеет значения.  Программы нет.  Но если  о ней
станет известно -- даже задним числом... Вы  задействованы на  самых опасных
заданиях. Нельзя исключать, что  кто-то из  вас может попасть к боевикам.  И
под пытками рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.
     -- Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? -- изумился я.
     Он хмуро покачал головой:
     -- Нет.
     Мы  молчали.  Совершенно  обалдели. Логика была  --  высший  пилотаж. И
единственный  из  нас,   кто  нашелся,  был  Артист.  Он   подошел  к  столу
командующего и вежливо попросил:
     -- Можно на секунду вашу сигарету?
     Взял из рук ничего  не  понимающего  командарма  дымящуюся  "Мальборо",
подсел к столу, поддернул обшлаг форменки на левой руке  и приложил сигарету
к  коже  повыше  запястья. И эдак медленно, не торопясь, потушил. После чего
вернул сигарету командующему, сказал "Извините" и сел на свое место.
     Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.
     Собственно, это был никакой не  фокус. Как-то в казарме мы заговорили о
пытках.  Ну, мало ли о  чем говорят в казармах. Чаще, конечно, о бабах, но и
другие  темы  проскальзывают.  Вот и  вывернулось из трепа: может ли человек
выдержать  пытку? Знали, конечно, из книг: может.  Партизаны в войну,  а еще
раньше  Джордано Бруно, ранние христиане,  протопоп Аввакум. Но --  как? Вот
тогда  Артист нам  это и продемонстрировал. А потом рассказал.  Он с детства
жутко  боялся  боли.  Когда в  школе  об®являли,  что  завтра  будут  делать
прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал  от ужаса. И
однажды, он уже в театральном  учился, вышло  так, что его  девушка  сказала
ему, что полюбила другого.  Артист вспоминал:  "Я понял, что  схожу с ума. И
чтобы хоть  как-то  отвлечься, случайно ткнул сигаретой в руку.  И ощутил не
боль, а  облегчение. Боль, конечно, тоже была.  Но это было -- как комариный
укус". Вот тогда, сказал он, я и понял, что есть кое-что сильнее любой боли.
Ненависть, ярость,  гордость, любовь. Только о них надо думать, а не о боли.
Предложил:  не  хотите  попробовать?  И мы  попробовали, каждый.  И  ничего,
нормально выдержали. С того дня у каждого на левой руке, повыше запястья, по
метке осталось. А у самого Артиста их было четыре. Не слишком-то, видно, ему
везло в любви.
     Командующий долго рассматривал потушенную  сигарету, потом  бросил ее в
пепельницу и спросил:
     -- Что вы этим хотели сказать? Артист только плечами пожал:
     -- Да ничего.
     Командующий жахнул по столу ладонью так, что на пол посыпались бумаги и
карандаши.
     -- Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!
     Я спросил:
     -- А кто?
     -- На, капитан, читай!
     Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем
была:  заместитель министра обороны.  Я передал приказ  Доку, он -- Боцману,
бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.
     -- Теперь верите? -- спросил он.  -- Я был категорически  против. Самым
категорическим образом!
     -- И ничего не смогли сделать? Он только развел руками:
     -- Ничего... Извините, ребята, но так получилось.
     -- Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, -- успокоил я его. --
Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне
обсираемся на каждом шагу. А причина-то очень простая. Если  боевой генерал,
командующий действующей армией, бессилен против  министерской вши --  это не
армия. Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне -- увольте!
     Я содрал свои капитанские погоны, "Орден  Мужества",  первую мою медаль
"За отвагу",  которой очень гордился,  и все это добро положил на письменный
стол командующего. То же самое  сделали Док, потом Артист, Боцман, Трубач  и
Муха. Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон
и боевых наград свободной России.
     -- А чего ж "Орла" не бросаешь? -- хмуро поинтересовался он.
     -- Этот  орден  был  мне вручен правительством  Соединенных Штатов. А к
нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!
     С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя
перед собой. Жалко мне  было его? Нет. Тимоху  мне было жалко. Других ребят,
которые полегли в развалинах  Грозного и на всех хасавюртах. И  тех, кто  из
Афгана вернулся  домой  в  цинке под условным шифром "груз  200". Вот их мне
было до муки жалко. А его -- нет.
     * * *
     Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале.
Артист, Муха и Трубач  были коренными москвичами,  тут  были их родительские
дома, и старики были еще живы. Боцман был  из Калуги, там у него была жена и
трехлетний  сын, жили  в  двухкомнатной "хрущевке",  которую  дали  жене  от
фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске,  он получил ее  при
разделе его двухкомнатной  московской квартиры после развода с женой. А мне,
моей  жене  Ольге и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а  потом еще
дальше  --  в  деревню  Затопино  на  берегу   речки  Чесны.  Там  догнивала
изба-пятистенка,  пустовавшая  после  смерти  матери,  всего  на   три  года
пережившей отца.
     Другого дома у меня не было.
     Глава третья. Форс-мажор
     I
     Приказ был понятным. Хоть и не сразу.  Предельно четким. Если отбросить
словесную  шелуху. А с точки зрения нормальной  человеческой морали, которой
привык   руководствоваться  полковник  Константин  Дмитриевич  Голубков,  не
слишком, впрочем,  об  этом задумываясь,  --  просто  чудовищным.  Когда  до
Голубкова  дошла  суть  дела,  словно бы  специально  прикрытая  обтекаемыми
формулировками  и специальной  терминологией,  у него  едва брови на лоб  не
полезли. Да как же это? Да разве так можно? Да это же...
     Чччерт знает что!
     Но внешне он своих чувств,  конечно, не  проявил,  лишь нахмурился, что
вполне  могло сойти за высшую степень сосредоточенности. Как и все участники
этого совещания  в очень  узком  кругу,  он  внимательно  слушал  начальника
управления,  дающего установку,  только  все  строчили  в черных  блокнотах,
которые запрещалось выносить из  здания, а  Голубков лишь  постукивал  своим
блокнотом по колену. Это не укрылось от взгляда начальника. Он прервался и с
нескрываемым раздражением обратился к полковнику:
     -- Константин Дмитриевич, а  вы почему ничего не записываете? То, что я
говорю, кажется вам не важным?
     Голубков встал:
     -- Напротив, товарищ генерал-лейтенант...
     --  Пора   вам   уже   привыкнуть  к   нашим   порядкам.   Не   товарищ
генерал-лейтенант, а Анатолий Федорович.
     -- Виноват. То, что вы говорите, кажется мне очень важным. Поэтому и не
записываю. Что записано, то  забыто. У кого как, конечно, но про себя  я это
знаю точно.  Поэтому записываю только  мелочи,  которыми не стоит  загружать
память.
     -- И помните все, что я говорил?
     -- Повторить любую из ваших фраз?
     -- А сможете?
     -- Какую?
     -- Допустим, предпоследнюю.
     --   "Нестандартно   сложившаяся   ситуация   заставляет   нас   искать
нетрадиционные  подходы  к   разрешению  проблемы",  --  ни  на  секунду  не
задумавшись, повторил Голубков.
     --   Слово  в  слово,  --  подтвердил  один  из  участников  совещания,
старательно конспектировавший мысли руководителя.
     --  Любопытно, --  отметил начальник.  -- А  какой  была моя  последняя
фраза?
     -- "Константин Дмитриевич, а вы почему ничего не записываете? То, что я
говорю, кажется вам не важным?"
     Начальник хмуро усмехнулся и кивнул:
     -- Садитесь. Как-нибудь вы мне расскажете, как тренировали свою память.
Продолжим, товарищи...
     "Чего это  я  шуга из себя строю?"  --  неожиданно  разозлился  на себя
Голубков.
     Совещание продолжилось. Голубков слушал  вполуха, но любую из фраз  мог
повторить с полуслова. Как он тренировал свою память? Да  так  и тренировал.
Прослужи тридцать  лет в разведке и  контрразведке --  и не тому  научишься.
Сотни,  если  не тысячи деталей  приходилось  постоянно держать в  голове. И
часто то, что казалось главным, оборачивалось пустяком, а мелочь вылезала на
первый  план. Поэтому мало было иметь хорошую или даже очень хорошую память.
Она должна быть избирательной, способной удерживать самое важное, а второ- и
третьестепенное  сдвигать на периферию,  в  запасники,  как убирают в  чулан
ненужную вещь, которая если и понадобится, то неизвестно еще когда.
     И  теперь, слушая  начальника  Управления  по  планированию специальных
мероприятий  генерал-лейтенанта  Анатолия  Федоровича  Волкова,  Голубков  с
большим интересом  рассматривал  его  самого, нежели вдумывался в  смысл его
слов, -- эту работу предстояло ему сделать позже, когда совещание кончится и
Голубков  вернется в свой кабинет  на  втором этаже  старинного  московского
особняка, у чугунных узорчатых ворот которого висела солидная, но совершенно
непонятная   по  смыслу   вывеска:  "Информационно-аналитическое   агентство
"Контур" и постоянно прогуливались три молодых человека в штатском.
     Волков  был примерно  ровесником  Голубкова или  даже  года на  два-три
младше:  вряд  ли  ему было  больше  пятидесяти. Обычно  он  ходил в строгих
темно-серых  или  темно-синих костюмах  с  подобранными  в  тон  рубашками и
галстуками. Эти  костюмы,  сухое  лицо,  явно очень  дорогие очки  в золотой
оправе делали Волкова похожим на кого угодно: на университетского профессора
откуда-то из Сорбонны, на  высокопоставленного правительственного чиновника,
на депутата Госдумы, --  но только  не на матерого  контрразведчика, кем он,
собственно,   и  был.  А  на  кого,  впрочем,  должен  быть   похож  матерый
контрразведчик  в  крупных  званиях? Как  раз  на  профессора  Сорбонны  или
депутата Госдумы.
     Голубков познакомился  с  ним  давно,  еще в  Афгане,  в  самом  начале
заварушки с Амином. Волков тогда был уже полковником госбезопасности. В свое
время он  закончил Академию КГБ, служил в "конторе", неизвестно, чем он  там
занимался, но продвигался быстро. И в Кабуле в  конце семьдесят девятого и в
начале восьмидесятого он был, как  понимал Голубков,  одним из  практических
руководителей  дворцового  переворота,  который позже,  как  водится,  стали
называть демократической революцией.
     У  самого  Голубкова,  хоть он и  закончил  училище с  отличием, служба
поначалу шла ни шатко, ни валко: покомандовал взводом, ротой, постирал штаны
в  штабе батальона, а потом попал в  разведку полка. В семьдесят девятом был
все   еще  капитаном,  и   только  перед   введением   в  Афганистан  нашего
"ограниченного контингента" ему дали майора и  назначили командиром  особого
подразделения.  Это  его  подразделение  и  было  активно   задействовано  в
операциях,  которыми  руководил  Волков.  По  ходу дела они  довольно  часто
встречались,  и  уже тогда,  видно,  молодой  полковник  КГБ Волков приметил
простоватого  с  виду,  но толкового майора Голубкова,  который очень быстро
вник в местные условия и на оперативках давал дельные советы. Упорно спорил,
когда к ним не хотели прислушиваться, а когда поступали вопреки его мнению и
проваливали операцию, позволял себе делать морду колодкой и даже бурчать: "А
что я вам... говорил?" При этом  коротенькая  пауза, которую он  делал после
"вам", была как раз такой длины, что в нее точно влезало слово "мудакам".
     Война, какой бы говенной она ни была, все  равно  для военного человека
--  дело.   К   середине  кампании  Голубкову  досрочно   присвоили   звание
подполковника,  а когда  наш  "ограниченный контингент" победоносно  покидал
братскую республику, выполнив  интернациональный  долг,  в последней колонне
вместе с генералом Громовым был и свежеиспеченный полковник Голубков.
     После Афгана  он надолго потерял Волкова из  виду и  вновь встретился с
ним только в Чечне. Волков бывал там наездами, все время в штатском. В каких
он  уже  был  званиях  и  чем  занимался  --  об   этом  можно  было  только
догадываться.  Голубков  догадывался.   Каждый   приезд  Волкова   в   Чечню
обязательно предшествовал  какому-нибудь событию. Волков недели три торчал в
Грозном перед тем, как убрали  Дудаева. Перед первым штурмом Грозного тоже с
месяц мелькал то в штабе армии, то в полковых контрразведках. И еще пару раз
было  такое.  Последний  его  приезд  в  Грозный, срочный и самый  короткий,
Голубков,  правда,  ни с  чем конкретным  определенно  связать не  смог.  Он
совершенно  случайно столкнулся с Волковым,  когда  заглянул просто так, без
дела, к  своему  давнему,  еще с  Афгана,  другу, полковнику  Коле  Дьякову,
командиру  спецназа. Был поздний вечер, в городе  и окрест  было тихо,  лишь
слегка постреливали, и Голубков рассудил, что сейчас самое время раздавить с
Дьяковым   заветный  "кристалловский"  бутылек,  привезенный  Голубковым  из
Москвы, где он был в краткосрочном отпуске.
     Но застолье пришлось задержать: у Дьякова  сидел Волков. Он сразу узнал
Голубкова,  дружески поздоровался  и извинился, что  еще  на некоторое время
придется отвлечь полковника Дьякова от более приятных дел. При этом  он явно
намекал на завернутую в газету бутылку под мышкой Голубкова. А Голубков и не
собирался ее прятать.
     Пока  они  заканчивали   разговор,  Голубков  аккуратненько  расспросил
водителя "уазика",  на котором приехал Волков, и выяснил, что тот прилетел в
Грозный  всего  полтора  часа  назад  на военно-транспортном  "Ане",  причем
никакого  груза  на борту не  было, а  из пассажиров  был только  один  этот
штатский,  минут  сорок пробыл  в  штабе армии и после  этого приказал сразу
везти его сюда.
     -- О  чем  он  тебя пытал?  --  поинтересовался  Голубков, когда Волков
наконец  уехал  и они смогли приступить  к занятию, которое  оба  уважали за
возможность расслабиться и душевно поговорить.
     Дьяков только плечами пожал:
     -- Не понял. О  Пастухе расспрашивал,  о его ребятах.  О каждом,  очень
подробно. Если забрать их у меня хотят -- вот я их отдам! Да и куда забрать?
Горячей, чем здесь, нигде нет. Разве что в Таджикистане. Но вряд ли. Скорее,
к наградам хотят представить. Они  сегодня Ису Мадуева и девять его басмачей
свели на конус. Правда, Тимоху потеряли. Так что ему -- посмертно...
     Каково же было изумление  Голубкова, когда на следующий день  он узнал,
что Пастухов и вся его команда приказом сверху разжалованы, уволены из армии
и вывезены самолетом в Ставрополь, где  располагался штаб военного округа  и
где в офицерских общежитиях жили их семьи. Он даже под®ехал к Дьякову, чтобы
узнать, в чем дело (по телефону  такие разговоры ни  к чему). Но Дьяков знал
не  больше