рассыпаны Бог знает где.
     В том-то и  дело,  что все знает  только  Он. Ибо  всеведущ. Поэтому  и
всемогущ. И потому  же всемилостив. Все понять -- значит все простить. А вот
нам, грешным,  не  до всепрощения. Нам  бы сначала понять. Выковырнуть  одну
буковку ответа. Потом вторую, третью. Над тем и горбатимся.
     Как ученый у микроскопа.
     Как экономист за компьютером.
     Как алкаш в пивной. (Этому не до буковок.  Он хочет прозреть все сразу.
И прозревает. Только утром не помнит, что он вчера прозрел.)
     Или вот как я с Трубачом -- лежа в траве под апельсиновыми деревьями со
светящимися  в  темноте плодами  и не отрывая  глаз от окон на  втором этаже
небольшого отеля, в котором жил резидент.
     Он позвонил,  как я ему и велел, на следующий день. На  этот  раз мы не
лопухнулись. Трубку взял Док  и  попросил перезвонить через  двадцать минут.
Номер, с  которого был звонок, не  совпадал с давешним. Первый раз он звонил
из бара "Бейрут" -- это  мы выяснили  по  телефонной книге, позаимствованной
Мухой  в  одной  из телефонных  будок на набережной.  Второй  звонок был  из
кафенеса в  районе порта.  Это такие старинные киприотские  как бы трактиры,
где мужское население деревень проводит свободное время за чашкой кофе, чаем
"спаджия"  или  рюмкой   местной  самогонки  "зивания".  При  этом  женщинам
разрешается  заходить  в  кафенес,  только  когда   там  выступают  бродячие
кукольные  театры  --  карангиозис, а  в  остальные  дни  женщины,  особенно
молодые,  обязаны   обходить  кафенес  по  соседним  улочкам.  Об  этом  нам
рассказала  гид  "Эр-вояжа"  Анюта   во  время   коллективной  прогулки   по
набережной.
     Следующие  два  звонка,  каждый  с интервалом  в двадцать  минут,  были
сделаны из автоматов  на набережной. В этом  смысле Кипр был вполне западным
государством. В отличие от безымянных российских таксофонов,  каждый автомат
имел свой номер, по нему тебе могли  даже позвонить,  если, конечно, заранее
договориться, возле какого  автомата  ты  будешь, и знать его номер. Звонить
друг другу по уличным таксофонам мы  не собирались, но номера всех автоматов
записали. И когда стало ясно, что резидент движется от припортового кафенеса
в сторону  "Бейрута",  я послал  в бар Муху, чтобы он  попытался засечь  там
человека, который будет материться в телефонную трубку.
     В  ожидании звонка  мы  сидели  в  моем апартаменте  "Зет"  и  смотрели
телевизор. Из Никосии передавали парламентские дебаты в связи с  депутатским
запросом о  кровавой бойне  на вилле "Креон".  Анюта,  заглянувшая к  нам на
огонек, переводила. Она была родом из Мариуполя, мать  была гречанкой, учила
детей  языку  своих  предков.  Анюте   это  негаданно   пошло  впрок,  когда
самостийную   Украину,  особенно   ее   промышленные   районы,   захлестнула
безработица, и народ, кто пошустрей, брызнул оттуда по всему свету от Штатов
и Австралии до Израиля и Кипра.
     Верней, не переводила, а пересказывала.  Но и без пересказа было видно,
что страсти в парламенте так накалились, что депутаты вот-вот начнут хватать
друг  друга  за  грудки.  Совсем  как  в нашей Госдуме. Оппозиция  требовала
немедленно  ввести  визовый   режим,   чтобы   ограничить  проникновение  на
территорию республики криминальных  элементов  из России  и СНГ. Депутаты от
правящей партии протестовали: это резко сократит  поток  туристов, экономика
Кипра будет ввергнута  в пучину кризиса, как это  было двадцать лет назад во
время вооруженного конфликта между греческой и турецкой общинами.
     Чем  дебаты закончились, мы  не узнали, потому что  раздался телефонный
звонок.  Я  взглянул  на дисплей  АОНа:  звонили из бара "Бейрут". Док  взял
трубку:
     -- Алло!.. Сержа? Секунду!.. -- Кивнул мне.  -- Тебя. Приятный  женский
голос.
     По моему знаку Артист, Трубач и Боцман подхватили Анюту и увлекли ее на
вечернее купание. Док передал  мне трубку, убрал  у телевизора звук и взял в
спальне трубку параллельного телефона.
     Материться резидент не матерился, но в голосе его  звучало нескрываемое
раздражение.
     -- Я пытаюсь связаться с вами уже два часа!
     --  И  что?  --  спросил  я.  -- Дать  вам  отчет,  чем  я  был  занят?
Докладывайте!
     --  Губерман  Ефим   Осипович.  Шестьдесят  четвертого  года  рождения.
Москвич.  Отец адвокат, мать врач-стоматолог. Семейное  положение -- холост.
Закончил МГУ. Журналист-международник.  Свободно владеет английским, говорит
по-немецки и по-французски. С восемьдесят  шестого  года  -- пресс-секретарь
Назарова.  Руководит  службой  внутренней безопасности  компаний  и  банков,
входящих  в  концерн  Назарова.  В  восемьдесят  седьмом году привлекался  к
уголовной  ответственности за  незаконные валютные  операции по  восемьдесят
восьмой  статье УК  РСФСР.  Дело  было  прекращено  из-за  недостатка  улик.
Неоднократно выезжал в США, Англию,  Швейцарию, Францию. Последняя поездка в
июне этого года -- в Германию, в Гамбург. Это все.
     -- Все?  -- возмутился я. --  Вы  что,  информацию получаете в районном
отделении милиции?
     -- Это все, что вам необходимо знать, -- ответил резидент.
     Довольно нахально ответил.  Не то чтобы с открытым вызовом, но и не без
этого.  Он наверняка  запросил  центр о моих полномочиях.  И  ему, вероятно,
ответили, что его дело -- оказывать мне информационную поддержку. И не более
того.  Иными словами:  он  мне ни в коей мере  не подчинен  и может свободно
посылать меня  куда  подальше. Что он и сделал в дипломатичной форме. Но это
было не очень умно с его стороны. Совсем неумно.
     Я поинтересовался:
     -- Кто определяет, что мне необходимо знать,  а что нет?  Связи,  образ
жизни,  пристрастия,  материальное положение, психофизические  доминанты  --
это, по-вашему, не входит в информационное обеспечение? Тогда я напомню вам,
что такое служебное несоответствие.
     Но мне не удалось вывести его из себя.
     -- Как только  мне будет что сообщить вам,  я дам вам об этом знать, --
проговорил резидент своим бесцветным голосом и  добавил: -- Спокойной  ночи,
Серж.
     И повесил трубку.
     -- Поставил  он тебя на место, а? -- заметил Док, появляясь из спальни.
-- Об®ясни-ка  мне...  ты  всякие спецкурсы слушал.  Резидент -- что это  за
фигура?
     -- Смотря где. В Германии или в Штатах -- очень серьезная. Руководитель
всей агентурной сети. А здесь... Не думаю. Иначе его не вывели бы на связь с
нами, поручили бы кому  помельче. Это от латинского  "резидео" -- остаюсь на
месте, пребываю. В средние века  так называли  послов, постоянно  живущих за
границей. Сейчас -- представитель разведки.  Внедренный в страну пребывания.
Или завербованный из коренных жителей.
     -- Чьи это кадры - ГРУ, СВР, ФСБ?
     -- Раньше было  -- ГРУ и "контора". А сейчас, после всех реорганизаций,
кто их разберет.
     -- К какой информации он имеет доступ?
     --  Вон  ты о чем! -- понял я. -- Вопрос. И  не  один. Что это  за чушь
собачья с уголовным делом за незаконные валютные  операции?  Сколько я  себя
помню, доллары на каждом углу продают.
     Док усмехнулся:
     -- Это тебе кажется. Вы -- дети  новой России.  А в восемьдесят седьмом
был еще Советский  Союз.  И валютчикам давали до десяти  лет. За  спекуляцию
долларами.
     -- С  восемьдесят  шестого года  Губерман -- пресс-секретарь  Назарова.
Мало ему, по-твоему, платили, чтобы он принялся долларами спекулировать?
     --  Все  проще, Сережа.  Доллары  могли понадобиться ему,  чтобы купить
что-нибудь в валютке.  Для тебя это слово, конечно,  анахронизм. Как и слово
"дефицит". Но меня другое интересует. В июне этого года был в Гамбурге. Яхта
"Анна" была взорвана в конце мая...
     -- Двадцать шестого мая, -- уточнил я. -- Почему помню -- у Настены как
раз день рождения.
     -- Что он делал в Гамбурге?
     -- Скорее всего  --  помогал  перевезти тело  сына  Назарова в  Париж и
похоронить на Сен-Жермен-де-Пре, -- предположил я.
     --  Возможно, -- согласился  Док. --  Второй  вариант. Начальник службы
внутренней  безопасности  концерна  Назарова.  То есть -- контрразведки.  Не
исключено,  что  пытался провести  собственное  расследование  обстоятельств
взрыва.
     -- Это зависит от того, когда  он был в Гамбурге. Александр Назаров был
похоронен десятого  июня. Если Губерман был в Гамбурге после десятого  -- ты
прав.
     -- Это и нужно выяснить у резидента.
     --  Не только это,  --  возразил я.  --  Какую информацию  он передавал
Вологдину? По чьему приказу? Что он знает о нас? От кого? И так далее.
     В общем, у нас накопилось вопросов к резиденту. И не с руки было ждать,
когда он снова выйдет с нами на связь. Да и не скажет он ничего, если просто
спросить.  Если мы  хотели получить  убедительные ответы, нужно  было облечь
вопросы в убедительную форму.  Поиском  этой формы  мы с  Доком  и занялись,
ожидая, когда появится  еще одно дитя новой России --  Олег Мухин и сообщит,
удалось ли ему засечь резидента в баре "Бейрут".
     На безмолвном  экране телевизора по-прежнему яростно размахивали руками
и отпихивали друг друга от трибуны киприотского ро'злива жириновские, только
что  в косы вцепиться было некому:  здешний  парламент,  судя  по всему, был
недоступен  для женщин, как и кафенес. Потом возникла заставка новостей. Док
прибавил громкость. В кадре появилась молодая гречанка с высокой прической и
классическим греческим  лицом  и  начала  обзор  событии  минувшего  дня  со
скорострельностью автомата Калашникова. В точности, как если бы какая-нибудь
оперная Артемида  вдруг начала вести репортаж о футбольном матче.  Замелькал
видеоряд:  Совет Безопасности ООН, Югославия,  Клинтон,  Палестина,  Арафат,
авиасалон  в Абу-Даби. Что-нибудь разобрать было  совершенно невозможно. Док
потянулся  выключить телевизор, но в  этот момент  на  экране возникла вилла
"Креон"  и  картинки, знакомые нам  не  только  по снимкам в  газетах  и  по
предыдущим   выпускам   новостей.  На   лице  полковника   Волошина   камера
задержалась.  Артемида  за  кадром  произнесла  по  слогам, как по-китайски:
Во-лог-дин. Появившийся  на экране хозяин "Трех олив" "хохол упэртый" Микола
Шнеерзон об®яснил на мове, что он сразу же позвонил в полицию, як тики взнав
своего постояльца у людыне, изображенной на снимках в газетах.
     -- Выключи, -- кивнул я Доку.
     Экран  погас. Что было дальше, мы и так знали -- толкались  вчера среди
зевак, когда в пансионат  нагрянула  полиция  и телевизионщики.  Допрашивали
Анюту, соседей Вологдина, других постояльцев. Все в один голос твердили, что
человек был спокойный, вежливый,  не напивался и  женщин не водил. Ни к кому
из нас с  расспросами не приставали -- мы вселились на следующий  день после
исчезновения Вологдина.
     Во  всем этом важно было только одно: имя  полковника попало в СМИ  и о
нем  чуть  раньше  или чуть позже  станет  известно  в Москве.  Как  на  это
отреагирует  Москва?  Тут  гадать  было  нечего,  оставалось лишь  ждать.  И
постараться высеять эту  реакцию  из  хаоса жизни. Не оказаться в  положении
бедолаги,  который  воззвал  ко  Всевышнему:  "Дай  знак  мне!"  --  и  тупо
вслушивается в крик чаек,  гудки теплоходов  и шелест  дубовых  и  пальмовых
листьев, не подозревая, что это и есть явленный ему знак.
     Появились  дети  новой  России  -- Артист, Боцман и Трубач,  с  мокрыми
волосами, оживленные  после ночного купания и кобеляжа вокруг Анюты. Ближе к
полуночи явился и Муха.
     --  Нормалек,  --  сообщил  он. -- Вычислил.  Не  матерился,  трубку не
швырял, положил  аккуратно.  А  потом  взял три двойных коньяка, слил в один
стопарь и  прямо у стойки засадил без закуси.  Бармен  даже  ахнул:  "Браво,
Леон!" Лет  сорок пять, толстый,  усатый,  похож  на армянина, --  продолжал
Муха. -- Свободно  говорит по-гречески  и по-английски. Живет  один  в отеле
"Малага", это по нашей улочке, четыре квартала вверх. Номер на втором этаже,
в  два окна. Один  вход из отеля,  второй снаружи, по  лестнице на балкон. Я
почему  знаю? Он сначала  торкнулся  в  отель, там  было  заперто,  пошел по
лестнице, долго возился с ключом. Вот тут матерился.
     -- Он тебя не заметил? -- на всякий случай спросил я.
     -- Куда ему! Он так набрался, что вышагивал, как памятник самому себе!
     Тут же  на  листке  Муха  набросал план:  отель,  сад, парковка  машин,
под®ездная  дорога.  Утром проверили: все сошлось.  Пока резидент отмокал  в
море, Док  зашел  к хозяину отеля и, прикинувшись новым  русским, утомленным
"Плазами" и "Шератонами", из®явил желание снять в этом  тихом отеле  угловой
номер на втором этаже, с выходом в апельсиновый сад. Но выяснилось, что этот
номер месяц назад занял бизнесмен  из Никосии господин Леон Манукян, оплатил
его до  сентября  и вряд  ли он согласится переселиться даже в двухкомнатный
апартамент за те же  деньги, так как этот номер ему тоже очень понравился  и
он даже ждал полторы недели, пока он освободится.
     Так-так. Месяц  назад.  Ждал.  Чем  ему,  интересно, так показался этот
номер?
     Для задуманной нами  комбинации  нужны  были две маски  типа "ночь" или
хотя бы вязаные шапочки, дырки для  глаз сами проделали бы.  Но  ни  в одной
лавке на набережной таких шапочек не нашлось, не сезон .для шерстяных вещей.
Пришлось купить  две поросячьи  маски из папье-маше. Прикинули.  Ничего,  не
хуже "ночи". Жутковатое зрелище: две розовые  неподвижные свинячьи  хари  на
лицах убийц. Только бы  этот Леон не набрался сверх меры, а то решит, что  у
него приступ белой горячки, и  переполошит весь отель. Значит,  первым делом
нужно будет заткнуть ему рот.
     Около восьми  вечера Муха  сообщил по рации, что об®ект вышел из отеля,
спустился в бар "Бейрут" и занял  тот же  столик,  за которым  сидел  вчера.
Играет в нарды с каким-то греком, пьет местное сухое вино "паломино". Хорошо
все-таки быть резидентом на Кипре. Но не всегда. Нынче, например.
     Пришел Трубач, доложил: все в порядке, в гараже на другом конце Ларнаки
взял  напрокат  фургончик, вроде уазовской  "санитарки",  подогнал  к  отелю
"Малага".
     Время еще было,  вряд ли резидент  выберется  из бара  раньше полуночи,
поэтому пару  раз проиграли ситуацию на пальцах,  пытаясь  понять, где могут
быть слабые места. Артист даже заворчал:
     -- Все ясно, жеваное жуем! В Чечне так не просчитывали варианты!
     -- Отставить! --  приказал я.  --  Просчитывали. Поэтому  и уцелели.  А
здесь не Чечня!
     -- Про то и говорю.
     -- Здесь хуже. Там мы хоть знали, кто враг.
     Артист промолчал и  ушел в  свой  номер.  Мне  даже показалось,  что он
обиделся. Но когда минут через сорок  он вновь появился в апартаменте "Зет",
его  было  не  узнать.  Он  был  в  тех  же  джинсах,  в  той же  ковбоечке,
расстегнутой до пупа,  так же,  как  и раньше,  причесан.  Но вид у него был
такой, что хотелось  немедленно, без единого  слова,  врезать ему по  морде,
вбить вместе  с зубами в пасть эту наглую усмешечку, самодовольную, хамскую.
Мы уставились на него, как бараны. Он презрительно оглядел нас, цыкнул зубом
и лениво спросил:
     -- Ну что, фраера, будем базлать или на дело бежим?
     -- Неплохо, -- оценил я. -- Но на тебе будет маска.
     -- Демонстрирую. -- Артист отвернулся, напялил поросячью рожу, надвинул
на глаза полотняный кепарик и вновь повернулся к нам. -- Наводи, бугор, кому
кадык вырвать?
     И выщелкнул лезвие ножа. Причем нож держал  не перед собой, как бандюги
в фильмах, а в опущенной руке, словно бы прятал его до времени.
     Док  обошел  вокруг  Артиста,  как вокруг  памятника,  внимательно  его
оглядывая, удовлетворенно заключил:
     -- Если бы я был Леонидом Давыдовичем из театра "Альтер эго", то сказал
бы: верю.
     -- То-то! -- ухмыльнулся Артист. Вышел на связь Муха:
     --  Об®ект взял  вторую бутылку "паломино".  В нарды  больше не играет.
Просто сидит, кайфует. Я взглянул на часы и поднялся.
     -- Пора!..
     ...И  вот уже второй  час  мы с  Трубачом  лежим  в апельсиновом  саду,
окружающем отель "Малага", и  ждем, когда  резидент какой-то  там российской
разведки Леон Манукян покончит, наконец, с "паломино" и отбудет в свой номер
на  заслуженный  отдых.  В  саду  тихо,  лишь  шелестит  бриз  в  листве  да
позванивают  цикады, словно  пробуя голоса  перед  дружным  всенощным хором.
Музыка с  набережной  почти не слышна,  зато сверху, с  трассы,  соединяющей
Ларнаку  с шикарным  курортным  Лимасолом,  время  от времени доносится  шум
машин. В свете фонарей белеют стены  отеля, в половине номеров  то ли никого
нет, то ли уже  легли спать. Два окна в угловом номере на втором этаже  тоже
черны. Но я не стал бы клясться, что  там никого нет. Как раз наоборот:  там
затаились Артист и Боцман, потеют в своих поросячьих масках и прислушиваются
к фону в динамике рации. Еще  час назад  их тени  скользнули  по белой стене
отеля, минуты  две Боцману понадобилось, чтобы справиться с замком балконной
двери, потом в окнах  мелькнул отблеск карманного  фонаря и  тут  же  исчез.
Порядок.
     Трубач перекатился ко мне  и сказал на ухо, показав подбородком куда-то
вверх:
     -- Апельсины, а? Эдем! Мог ты себе такое представить? А запах, слышишь?
     -- Лавровый лист, -- так же негромко ответил я.
     -- Точно. Вот бы набрать.
     -- На суп?
     Трубач шумно вздохнул -- как автобус, закрывающий двери.
     -- Приземленный ты человек! На венок!
     И откатился на место.
     Да, Эдем. И всего пару с лишним месяцев назад, в  гари стылых пожарищ и
приторном тлене Грозного, даже вообразить было невозможно, что есть на земле
такие места  и мы  можем  там  оказаться.  И все-таки  оказались. Только  не
нежимся  голыми  в  кущах,  прикрываясь фиговыми листками, а  пластаемся  на
земле, стирая муравьев,  наползающих на шею и щеки.  И  слева на грудь давит
рация,  а в правое  бедро  воткнулась  острым  углом  пластмассовая  коробка
электрошокового  устройства вроде отечественного "Удара", только  мощней  на
сколько-то тысяч вольт. И то не так, и это не так. А бывает ли вообще, чтобы
все так?
     Мои размышления о  несовершенстве жизненного порядка прервал голос Мухи
-- такой громкий, что я поспешно выкрутил регулятор рации почти до нуля.
     -- Клиент отплыл, -- сообщил Муха. -- Как поняли?
     -- Понял тебя, -- ответил я.  -- Всем. Оставаться  на приеме.  На связь
выходить только в крайнем случае. Артист?
     -- Ясно.
     -- Муха?
     -- Ясно.
     -- Док?
     -- Понял.
     Чтобы  создать у  соседей по пансионату эффект нашего присутствия, Дока
мы  оставили  в моем апартаменте перед орущим  телевизором,  настроенным  на
канал "НТВ плюс". "НТВ плюс" транслировался со спутника на  Израиль, но и на
Кипр  сигнал  доходил.  Поэтому   ответ  Дока  прозвучал,  как  из  комнаты,
наполненной собравшимися на вечеринку гостями.
     -- Конец связи, -- сказал я и выключил рацию.
     Резидент  показался  в  просвете улочки минут  через двадцать.  Шел  он
довольно  твердо,  хоть и без  особой  легкости. "Паломино", видно, какое-то
действие  все-таки оказало. Серый фургончик,  припаркованный возле отеля, не
вызвал  у  него  интереса.  Он  обошел  машину,  пересек небольшой двор и по
наружной  лесенке  поднялся  на свой  балкон.  Дверь  открылась,  закрылась,
вспыхнул  свет,  на  тюлевых шторах мелькнули тени.  Минуты через  две шторы
раздвинулись и просторные  фрамуги окон уползли вверх. Это был  знак нам. Мы
одним  духом  взлетели  на  балкон  и  притаились  под  окнами,  скрытые  от
постороннего взгляда панельной оградой.
     Из номера доносилось какое-то сдавленное  мычанье. Потом раздался голос
Артиста:
     -- Замри, лаврушник! Два раза не повторяю!
     Я осторожно заглянул в окно. Номер был  большой, с двуспальной кроватью
и  белой мебелью. В одном из кресел сидел рыхлый смуглый мужик со связанными
ногами и руками, примотанными к  подлокотникам  кресла  тонким  шнуром.  Рот
вместе с усами  был заклеен плотной  широкой лентой-липучкой, че