садил  в эту зеленую гниду полмагазина. Его "Макаров" с визгом, как
осколок мины,  улетел  куда-то к чертям  собачьим,  а  на  серой от  времени
дощатой  двери  в овечий  загон,  против которой  он стоял,  нарисовался его
силуэт -- свежими выщербинами белого  дерева, обнаженного пулями из-под слоя
гнили и грязи.
     Аккуратный  такой  силуэт, мне  даже самому понравился,  четкий,  почти
сплошной  линией.  Только  очертания  головы были немного  несимметричны  --
все-таки левое ухо я  ему отстрелил, не все, конечно, чуть-чуть. На память о
нашей  встрече  на  гребне над  ущельем  Ак-Су,  квадрат  17-25,  Республика
Ичкерия.  Очень поманивало и  яйца отстрелить. Но подумал: черт с ним, мужик
не  старый  еще, пусть себе  живет и  радуется  жизни, пока  из всех мужских
удовольствий у него не останется только удовольствие бриться.
     Ребята между тем тоже времени  не теряли. При первых моих выстрелах они
запрыгали на каменистом плато,  как клоуны в цирке, похватали автоматы, и не
успел  я  долюбоваться  силуэтом этого  генерал-ублюдка, как четыре  амбала,
прибывшие вместе с ним в открытом  "лендровере" и  ни с того ни с сего,  без
единого  слова об®яснения, уложившие нас на землю под дулами  своих коротких
десантных  "Калашниковых"  какой-то  новой,  последней,  видно, модели,  уже
сидели  у глинобитного дувала овчарни со скрученными за спиной их же ремнями
руками и только ошарашенно вертели головами, не понимая, как  же  это вышло:
только что были в полном порядке, а и трех секунд не прошло...
     А чего  тут  понимать.  Это вам  не в бункерах вашей вшивой  спецслужбы
штаны просиживать и строчить рапорты о своих героических  подвигах. Лучше бы
просто  сидели.  А  то   стоит  выйти  на   задание,  спланированное  по  их
разведданным, так обязательно в какое-нибудь дерьмо вляпаешься.
     Суки.
     Ладно. У меня накопилось несколько вопросов к этому бравому генералу по
фамилии  Жеребцов,  я  только  ждал, когда он  слегка  очухается.  Он стоял,
прислонясь  к своему  силуэту,  скорчившись  в три  погибели:  правую  руку,
отсушенную  после того, как я выбил из нее "Макарова", сжимал между ляжками,
а левой держался за ухо -- между пальцами сочилась кровь.  Наконец вроде  бы
начал соображать, на  каком он свете. Я уже хотел  задать ему первый вопрос,
но в этот момент ко мне обратился Артист.
     Вообще-то  он  был  лейтенант Семен  Злотников,  но  все  называли  его
Артистом: мужика призвали со второго или третьего курса то ли Щукинского, то
ли ГИТИСа,  каким-то боком  оказался в училище  ВДВ, дело у него  неожиданно
пошло -- да так, что через полгода после училища он уже получил лейтенанта и
оказался в моей команде. И вопросов у  меня к нему не  было: очень  грамотно
работал. Сноровки  еще, правда, не всегда хватало,  но  это  дело  наживное.
Главное: нутром совпал с нашим делом. А  это нечасто бывает. Другой, бывает,
вроде  и тренированный  малый,  во  всех  делах натасканный, растяжка, как у
Брюса Ли, из двух автоматов на  бегу сажает пуля в пулю,  чего еще? А нутром
не  совпадает. Я  таких к себе никогда не беру. Раза два прокололся,  чутьем
угадываю. Такого взять -- себе дороже. В операции либо сам подставится, либо
еще хуже -- других подставит.  Артист не такой был. Не знаю, получился бы из
него  второй  Смоктуновский,  но  спецназовец  получился.  Впрочем,  артист,
наверное, из него тоже был бы  неплохой, если бы он доучился. Верно говорят:
если человек талантливый, то он во всем талантливый. Единственное, что  меня
в нем  раздражало,  -- это его привычка к уставному обращению. Кайф какой-то
он  через это пижонство  ловил. Как гусары раньше звенели  шпорами.  Или как
морская пехота выпендривается со своими кортиками.
     Вот и теперь Артист повернулся ко мне и сказал:
     -- Товарищ капитан!
     -- Ну? -- отозвался я.
     -- Товарищ капитан, там...
     -- Ложись!  -- рявкнул Боцман, он же старший  лейтенант Дмитрий Хохлов.
Вот он-то как раз пришел к нам из морской пехоты -- потому и Боцман, хотя на
самом деле боцманом никогда не был.
     Ну,  о  таких  вещах  нас  два  раза  просить не  надо.  Мы  с Артистом
одновременно  плюхнулись в сухое овечье дерьмо, а сам Боцман блохой стебанул
в  сторону, дав на лету короткую очередь поверх глинобитного дувала. И еще с
земли  я  увидел,  как  на  дувале повис  какой-то  борец  за  независимость
доблестной Ичкерии,  а из его рук на землю по эту сторону дувала  вывалилась
американская скорострельная "М-16". Где они, подлюки, берут такие винтовки?
     Я встал и отряхнул со своего  добела выгоревшего хабэ  остатки  овечьей
жизнедеятельности.
     -- Ну? -- спросил я Артиста. -- Что ты хотел мне сказать?
     -- Да это и хотел. Мне показалось, что там мелькнул кто-то.
     --   Артист,   твою   мать!   Какое   счастье,   что   я   не   гвардии
генерал-полковник!
     -- Почему? -- задал он идиотский вопрос.
     -- Да потому! Пока ты выговаривал бы мое звание, этот "дух" из всех нас
мозги бы вышиб!
     -- Виноват, товарищ капитан.
     -- Отставить! -- заорал я. -- Пастух! Понял? Пастух. Повтори!
     -- Как-то неудобно.
     --  Ничего неудобного!  Фамилия  у меня Пастухов.  Дед был пастухом.  И
отец. И я сам после школы коров пас. И еще, может быть, придется.
     Надо же, как в воду глядел!
     -- И  как раз  очень  удобно, --  продолжал  я.  -- Потому  что  Пастух
произносится  в три  раза быстрей, чем  "товарищ  капитан".  На секунду  как
минимум. А за секунду знаешь, что может случиться?
     -- Все, -- согласился Артист. -- Больше не повторится... Пастух.
     --  Так-то лучше, --  одобрил я  и  обратился, наконец,  к генералу: --
Товарищ   генерал-майор,  не  будете  ли   вы  любезны  об®яснить  нам,  что
происходит?
     Он уже пришел в себя и начал раздуваться от дерьма.
     -- Вы пойдете под трибунал! Вы не выполнили боевой приказ! Я возразил:
     -- Мы получили  приказ  уничтожить бандформирование, обнаруженное вашей
службой в ущелье  Ак-Су. Там  вон! -- кивнул я за его спину, где за гребнем,
далеко внизу, по  дну  ущелья протекал жидкий  ручеек  под  названием Ак-Су,
который, как говорили, во время таяния снегов  превращается в ревущий поток.
Но время таяния уже прошло.  -- Мы это сделали. Два боевика убиты, остальные
восемь обезоружены и связаны. Лежат там сейчас рядком.
     --  Вам  был  о приказано уничтожить  бандитов, а не связывать их!  Для
этого вам был выделен БТР, миномет и гранатометы!
     -- Кроме  десяти  чеченских боевиков  там  оказались и восемь наших. Их
захватили боевики, обезоружили  и тоже связали. Мы не могли  в этих условиях
использовать миномет и гранаты.
     -- Какие наши?! -- завизжал он. -- Там нет никаких наших!
     --  Это  по-вашему,  --  сказал я. --  А  мы их своими глазами  видели.
Капитан  медицинской  службы и с ним еще семь человек. В нашей форме, только
без знаков различия. И все без документов.
     -- Дурак  ты, капитан!  Это не наши, а их  боевики, переодетые  в  нашу
форму!
     Я  все  еще старался  разговаривать вежливо,  хотя это  становилось все
труднее.
     -- Прошу прощения, генерал. Академию Генштаба я, конечно, не кончал, но
отличить чеченца от русского все же могу. Все эти восемь --  русские. И даже
если  они  работали  на   чеченцев,  зачем   боевикам   нападать  на  них  и
обезоруживать? Я по  рации  доложил  обстановку  и попросил  срочно прислать
транспорт и солдат, чтобы  вывезти всех  в наше  расположение.  Вместо этого
являетесь вы со своими мордоворотами и без всяких об®яснений укладываете нас
в  овечье дерьмо.  Да еще и  целите из своей  пукалки мне в голову. Это что,
нынче такие шутки у вас в ходу?
     -- Отставить разговоры! -- прикрикнул он. --  Я даю  вам последний шанс
избежать трибунала. Немедленно выполняйте приказ!
     Тут уж я не выдержал:
     -- Но  там  же наши! Ты что,  идиот? Не слышал, что  я сказал? За  этот
приказ ты пойдешь под трибунал, а не я!
     -- Капитан Пастухов! Вы обращаетесь к старшему по званию!
     -- Да пошел бы ты знаешь куда, -- вежливо сказал я ему.
     --  Ладно,  -- кивнул он. --  Мы  сами выполним этот  приказ. Прикажите
освободить моих людей и вернуть им оружие!
     -- Ага,  разбежался! -- сказал  я ему. По моему знаку  Артист собрал их
модернизированные "калаши" и отволок к БТР, а Муха (лейтенант  Олег Мухин, я
нашел  его  в  ставропольской  бригаде  совершенно  случайно  и сумел  всеми
правдами и неправдами перетащить к себе)  развязал наших непрошеных гостей и
кинул их ремни им на колени.
     -- А теперь, генерал,  берите азимут сто семь и дуйте вдоль Ак-Су, имея
солнце  в  правом  глазу.  Через тридцать  два километра --  наш блокпост. И
постарайтесь  не  нарваться на  "духов",  мне почему-то кажется, что  ничего
хорошего вам эта встреча не принесет.
     Генерал  подождал, пока  его  орлы  заправят ремни и  подтянут штаны, и
решительно направился  к  "лендроверу".  Но  возле  него, лениво  прислонясь
спиной  к  заднему борту, уже стоял  Трубач, старший лейтенант  Коля Ухов, и
поигрывал  американским револьвером кольт-коммандер  44-го  калибра, который
казался детским пугачом в  его огромной лапище. Этот кольт он добыл  в одной
из  операций,  когда  мы  вызволяли в Грозном двух американских журналистов,
захваченных  дудаевцами (Дудаев  был  тогда еще  жив).  Журналистов охраняли
чеченцы вместе  с турками и иранцами. У одного из них и был этот кольт. Коля
как вцепился в него, так и не расставался -- даже  ночью совал под  подушку.
Боялся -- уведут. И пытались.  По-всякому.  То начальство  приказывало сдать
трофейное  оружие, то  свои  пробовали выменять или даже  купить.  Уж больно
хороша  была игрушка. Начальству Коля  заявил, что кольт  он положит на стол
вместе с  рапортом об  увольнении (он  был  контрактником),  а всем  показал
огромную  дулю.  Когда кто-то  притащил  в офицерский  клуб  видеокассету  с
фильмом "Грязный Гарри", где Клинт  Иствуд  играет крутого копа  с  такой же
устрашающей пушкой, Колю даже начали называть Грязным Гарри.  Но прозвище не
привилось, так  и  остался  он  Трубачом. А потому  Трубачом,  что  когда-то
закончил  музыкальное училище по классу духовых, играл на всем, во что нужно
дуть.  И  хотя больше  всего  любил саксофон,  Трубач -- это  было проще.  И
короче. Так и прилипло.
     Так вот, он стоял у "лендровера" и вертел на указательном пальце правой
руки любимую свою игрушку, а сам вроде бы  даже любовался высокими перистыми
облаками и  низко над землей пролетающими стрижами.  К непогоде примета.  Но
облака были красивые, белоснежные и прозрачные. Как кисея, фата невесты.
     Генерал остановился перед ним и приказал:
     -- Прочь с дороги!
     Трубач даже  глаз от облаков не оторвал, только кольт в его руке замер,
как впаянный в ладонь, и сухо щелкнул взведенный курок.
     Очень убедительно прозвучало.  Генерал  даже растерялся и оглянулся  на
меня.
     --  Да, именно так, --  подтвердил  я.  --  Ваш  "лендровер"  может нам
пригодиться. А вам придется топать пехом. Это полезно, жирок растрясете.
     -- Но если нас захватят...
     -- Мы вас освободим, -- успокоил я его.
     -- Но если убьют...
     -- Мы похороним вас со всеми почестями.
     Он,  видно,  понял,  что  спорить со мной  бесполезно, кивнул  своим  и
зашагал по азимуту 107, имея солнце в правом глазу. Когда они отошли  метров
на десять, я окликнул его:
     -- Генерал!  А свой портрет не хотите захватить? -- Стволом  "калаша" я
показал  на калитку овчарни. -- Хороший,  по-моему, портрет.  И  выполнен  в
нетрадиционной манере. Может, вас смущает,  что  он без подписи? Так  это мы
сейчас исправим.
     Двумя короткими очередями я нарисовал в нижнем правом углу калитки свои
инициалы: "С" и "П"  (Сергей  Пастухов).  Немного  подумал и  после  каждого
инициала поставил по точке. Калибром 7,62.
     -- Вот и  авторская подпись на месте. Повесите у себя в кабинете  или в
гостиной  на даче. Будете  сами  любоваться  и  рассказывать внукам  о своих
геройских делах. А?
     Но   он,  похоже,   не  одобрял  авангардистов.   Предпочитал,   видно,
классическую манеру живописи. Поэтому молча  повернулся и  зашагал со своими
кадрами в заданном направлении.
     -- Не ценится в наше время искусство, -- с сожалением констатировал я.
     Ладно. Теперь нужно было разобраться с нашими пленниками. Что-то с ними
было не то. Иначе с чего бы этому генералу-ублюдку так беситься?
     -- Артист, Боцман,  Муха  --  остаетесь здесь, --  приказал  я. Красная
ракета  --  сигнал  тревоги. Форс-мажор --  две  красных. Отбой --  зеленая.
Остальные за мной!
     Мы начали ссыпаться по крутому каменистому откосу на дно ущелья. Ловчее
всех получалось у Тимохи. Он был верткий,  как обезьяна, прыгал кузнечиком с
одного  каменного  выступа на  другой.  Ничего удивительного -- каскадер. На
"Мосфильме" когда-то работал. Лейтенант Тимофей Варпаховский. Тимоха в нашей
команде был единственным, к кому никакое прозвище не приклеилось. "Каскадер"
-- слишком длинно. А как еще? Так и осталось: Тимоха.
     Трубач спускался  по крутому откосу,  как молодой  слон.  Не  опасался,
видно, что к месту назначения прибудет  с  голой  задницей. Мне как-то жалко
было свои заслуженные штаны,  я  старался  цепляться за кустики.  Хуже всего
дело  шло у  Дока. Неудивительно -- ему было уже тридцать пять. Не вечер, но
мышцы все же не те. Не совсем те. Док был, как и я, капитаном. Прозвище  его
к нему  пристало по делу.  Он в самом деле был  врачом,  хирургом,  закончил
Военно-медицинскую  академию,  с  самого начала чеченской кампании работал в
полевом госпитале.  Однажды их обложили  дудаевцы.  Док,  как  рассказывали,
вынул пулю из плеча  какого-то  бедолаги, велел  ассистентке наложить швы, а
сам, как был, в зеленом халате и  в зеленой хирургической шапочке, не снимая
с  рук резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой "Калашников"
и за  двадцать минут перебил человек  пятнадцать нападавших. Причем укрыться
там было практически негде -- три палатки да две санитарные машины. Темноту,
правда, он задействовал очень грамотно.
     Когда мы подоспели на  выручку,  делать  там  было уже нечего.  Я прямо
обалдел,  когда  утром проанализировал  ситуацию.  И главное  --  ничему  он
специально не учился, ни на что  такое его никто не натаскивал.  Нутро  было
соответствующее.  И  тут  я понял,  что наша команда  без него  существовать
просто не может. Да и  врач в такой группе, как наша, а тем более хирург, --
человек далеко не лишний. Я предложил ему перейти к нам. К  моему удивлению,
Док легко согласился --  видно, и сам чувствовал, что не хирургом родился. И
с тех пор не пропустил ни одной  нашей операции. И  как заговоренный --  без
единой царапины. Мы,  правда, его подстраховывали, но и сам он работал очень
даже грамотно  и быстро набирал хватку. Возраст, конечно, был не  тот, чтобы
из него  получился такой скорохват, как Боцман  или  Трубач. Но зато у  него
было  еще одно золотое качество, которое  по-настоящему я оценил лишь позже.
Он  был не просто  добродушным  человеком, но еще и как бы умиротворяющим. В
его присутствии  на  корню засыхали мелкие  стычки, готовые  вспыхнуть между
нашими  же ребятами, -- а это бывает, когда люди подолгу на нервном пределе.
Он любил  нас, как младших братьев, а мы  любили его. Такой вот он  был, наш
Док -- капитан медицинской службы Иван Перегудов.
     Когда мы  спустились, наконец, на дно ущелья, все там  оставалось таким
же, как час назад, когда,  заметив приближающийся  "лендровер",  нас  вызвал
красной  ракетой  оставленный наверху,  на  стреме,  Артист.  Рядком  лежали
спеленутые боевики, поодаль -- наши,  все восемь, тоже  связанные. Два трупа
мы оттащили в сторону и прикрыли каким-то рваньем.
     Наших мы не то чтобы не успели развязать, на это времени хватило бы, но
что-то  помешало  мне  это  сделать сразу.  Не  знаю  что.  Понятия не имею.
Внутренний голос. А своему внутреннему голосу я привык доверять.
     Трубач встал в сторонке со  своим кольтом и "Калашниковым" на  плече --
страховал. Тимоха -- с другой стороны. Док принялся  осматривать  вещи наших
-- какие-то сумки, вроде  спортивных, коробки с ручками -- как автомобильные
холодильники, только светло-желтого цвета. А я подсел к их старшему.
     -- Кто вы? -- спросил я.
     -- Капитан медицинской службы Труханов. Прикажите нас развязать.
     -- Сейчас развяжем, -- пообещал я. -- Что за люди с вами?
     -- Моя команда, медики.
     -- Почему у вас нет документов?
     -- Мы выполняем особое задание командования.
     -- Мы тоже выполняем особое задание, но документы у нас есть.
     -- У нас задание максимальной секретности.
     -- Какое?
     Он даже позволил себе повысить голос:
     -- Вы что, не поняли, что я сказал? Задание сверхсекретное!
     Ему было лет сорок. Мужик как мужик. Лицо круглое, сильно обветренное и
загорелое,  как  у  людей, которые  все время проводят  под открытым  небом.
Нормальный вроде мужик, но чем-то он мне  не нравился. Гонор  -- само собой.
Но что-то еще было. Взгляд бегающий какой-то. С чего бы?
     -- Кому непосредственно вы подчиняетесь? -- спросил я.
     -- Этого я не имею права вам сказать.
     -- Тогда скажите то, на что имеете право.
     -- Я ни на  что не имею права. А  если  будете  продолжать свой допрос,
пойдете под трибунал!
     -- Что-то больно часто сегодня  у нас идет речь о трибунале, -- заметил
я. -- Вы -- второй, кто мне этим грозит. Всего за сорок минут.
     -- Вы развяжете меня, наконец, или нет?
     --  Пока  -- или  нет. Не выступайте, капитан. Если бы мы не  появились
здесь, эти сыромятные ремешки были бы у вас не на руках и ногах, а на горле.
Вам не кажется, что со своими спасителями следует обращаться поделикатнее?
     Он хотел что-то ответить, но в этот момент меня окликнул Док:
     -- Сережа, взгляни-ка, что я тут нашел!
     Док был единственным, кто не признавал  прозвищ, а обращался ко всем по
имени: Сережа, Сеня, Дима, Олежка. В обычное время, конечно. На операциях --
там другое дело. Там не назовешь Трубача Колюней -- он просто не поймет, что
это к нему обращаются.
     Я оставил капитана Труханова обдумывать ответ, а сам подошел к Доку. Он
сидел на корточках возле разворошенной спортивной сумки.
     -- Что же ты нашел?
     -- Вот -- рация.
     -- Понятно, рация. По ней они,  видно, и вызвали помощь, когда увидели,
что попали в засаду.
     -- А вот эта штука поинтереснее.
     Он  показал мне какой-то термос  не термос,  но что-то вроде термоса --
только не с плоским дном, а с заоваленными углами.
     -- Что это такое? -- спросил я.
     --  Это  называется  "сосуд Дьюара". В таких сосудах хранится сжиженный
газ, обычно азот. При температуре, если мне не изменяет память, минус двести
восемьдесят шесть градусов. Подставь ладонь.
     Я подставил.  Док нажал какую-то  кнопку,  из носика выл стела  белесая
струйка, и я ощутил, как мою руку словно бы ожгло кипятком.
     Я судорожно  зачесался, одновременно сообщая  Доку все, что думаю о его
манере раз®яснять командиру научные вопросы.
     -- Ничего страшного, -- успокоил меня Док. -- А вот если подержать руку
под такой струей минуту-другую, она остекленела бы и при ударе  разлетелась,
как ледышка.
     --  Только не доказывай! -- прикрикнул я, на всякий случай убирая руки.
-- Я тебе и так верю. На хрена им этот Дьюар?
     -- Вообще-то  он применяется  в медицине для  быстрой заморозки тканей.
Живых тканей.
     -- А на кой черт их замораживать, если они живые?
     --  Чтобы  сохранить  жизнедеятельность.  Например,  при трансплантации
органов, когда почку погибшего человека вживляют больному. При  определенном
температурном  режиме  жизнеспособность  почки может сохраняться  достаточно
долго.
     -- Что все это значит? -- спросил я.
     -- Полагаю, это мы сейчас выясним.
     Док  положил  сосуд Дьюара  в  сумку  и взялся за  коробку,  похожую на
автомобильн