олий Федорович... ваш приказ выполнен, -- проговорил
Васильев.
     -- Почему у вас такой голос?
     -- Быстро бежал, -- подсказал я.
     -- Бежал, немного запыхался.
     -- Сколько? -- спросил Волков.
     -- Все семеро, -- шепнул я.
     -- Все семеро, -- повторил майор.
     -- Документы взяли?
     -- Так точно.
     -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
     -- Они у вас в руках?
     -- Так точно.
     -- Так точно, -- эхом отозвался майор.
     -- Читайте фамилии, имена и отчества!
     -- Одну секунду, товарищ генерал-лейтенант. Пастухов Сергей Сергеевич.
     -- Секунду,  посвечу. -- Майор уже начал слегка импровизировать,  но из
роли не выходил. -- Сергей Сергеевич Пастухов.
     -- Дальше!
     -- Перегудов Иван Георгиевич.
     -- Иван Георгиевич Перегудов.
     --  Ухов  Николай  Иванович... Хохлов Дмитрий Алексеевич...  Мухин Олег
Федорович... --  гукал я  в ухо Васильева,  а  он  отзывался горным эхом. --
Голубков Константин Дмитриевич --  продолжал я, а  сам мучительно вспоминал,
как же отчество Артиста: Евсеевич? Израилевич? -- Злотников Семен...
     -- Злотников Семен,  -- повторил майор и оглянулся  на меня с некоторым
даже возмущением: чего же ты молчишь, суфлер хренов?
     -- Аронович, -- рискнул я.
     -- Аронович, -- продублировал майор.
     --  Погодите!  Какой  Аронович?  --  удивился  Волков.  --  У   меня  в
компьютере: Борисович.
     --  Так точно, Борисович.  Извините, здесь плохо  видно.  Я не могу все
время светить -- граница.
     -- Молоток, -- похвалил я.
     -- Молоток, -- повторил майор.
     -- Что молоток? -- удивился Волков.
     -- Кличка, -- подсказал я.
     -- Это у него кличка такая.
     -- Про клички я вас не спрашивал. Исполнители?
     -- Нейтрализованы, товарищ генерал-лейтенант.
     -- Контроль произведен?
     -- Так точно.
     -- Осложнения были?
     -- Никак нет. После вчерашней отсрочки -- ничего.
     --  Прекрасно, майор. Вы  хорошо поработали.  Очень хорошо.  Утопите  в
каком-нибудь  болоте оружие и  возвращайтесь в  Москву. Все  оружие. И  свое
тоже.
     -- Вас понял, Анатолий Федорович.
     -- Можно мне на несколько дней задержаться в Гродно?  -- продиктовал я.
-- Спрашивай, сука! Сестра у тебя тут.
     -- Можно мне на несколько дней задержаться в Гродно? -- повторил майор.
-- У меня тут сестра.
     -- Разве у вас есть сестра?
     -- Ну, не совсем сестра...
     -- А кто? -- спросил Волков.
     -- Просто блядь знакомая, -- подсказал я.
     -- Знакомая девушка, товарищ генерал-лейтенант.
     --  То-то  же! А то -- сестра!  Успели, значит? Ладно, молодой человек,
задержитесь, вы заслужили.
     "Триппер", -- хотел подсказать я, но сдержался.
     -- Спасибо, Анатолий Федорович. Большое спасибо.
     -- Ладно, майор, отдыхайте. Только не больше пяти суток.
     -- Слушаюсь, не больше пяти суток.
     -- Конец связи, -- сообщил диспетчер.
     Я взял из  рук майора  трубку и разбил ее о  рукоять "Макарова".  Потом
включил свет в салоне "патрола" и распорядился по рации:
     -- Всем ко мне!
     Но все и так уже были здесь. Они стояли вокруг джипа и прислушивались к
разговору.  Полковник Голубков шагнул  к  распахнутой водительской  двери  и
приказал:
     -- Майор Васильев! Выйти из машины!
     -- А в чем дело? -- слегка запетушился тот.
     Голубков сгреб его за грудки и рывком сбросил с кресла на землю.
     -- Встать! Смирно!
     Васильев разглядел в руках полковника кольт и подчинился.
     --  Майор Васильев, вы  застрелили трех  офицеров Российской  армии, --
продолжал Голубков. -- Застрелили подло, в затылок!
     -- Я выполнял приказ, товарищ полковник!
     -- Никто не имел права отдать вам такой приказ! А вы не имели права его
выполнять!
     -- Бросьте, Константин  Дмитриевич! А то сами не  знаете,  какие  у нас
правила!
     -- Не  знаю  и  не  желаю  знать! Я  расстреляю вас,  как преступника и
убийцу!
     -- Пойдете под трибунал!
     -- Под любой!
     В самообладании майору Васильеву было не отказать. В обстановке  такого
форс-мажора,  за  считанные  минуты  прочувствовать  совершенно  сумасшедшим
образом  изменившуюся ситуацию -- не каждый на такое способен. Я бы точно не
смог. А он смог.  Недаром к своим  тридцати он  уже был майором. А к  сорока
стал бы точно полковником. А может быть, даже и генералом.
     Он  вытащил  из  кармана  смятую пачку "Мальборо",  закурил  и  сказал,
обращаясь ко мне:
     -- Об®ясни, Пастух, этому старому пердуну, что к чему.
     -- А что к чему? -- поинтересовался я.
     -- Вместе мы можем попытаться выкрутиться. А без меня вам хана.
     -- Ты немного опоздал со своим  предложением. Вчера я бы тебя выслушал.
Даже сегодня утром. А сейчас уже поздно.
     --  Отставить  разговоры! -- приказал Голубков. Он поднял кольт,  держа
его по-американски, "двойным хватом", и направил ствол в грудь Васильева.
     -- Нет, Константин Дмитриевич, только не это! -- взмолился я.
     -- Это мой долг.
     Он  взвел курок. Я  понял:  сейчас выстрелит.  Поэтому приставил  ствол
"Макарова"  к  виску майора Васильева и  нажал курок. Хлопнул выстрел. Майор
кулем  свалился у подножки джипа. Скорей по появившейся  у меня за последнее
время  привычке,  чем  сознательно,  я  стер  полой  куртки  свои  пальцы  с
"Макарова" и вложил его в откинутую на сторону руку Васильева. Конечно, даже
самый  тупой  следователь  районной  прокуратуры  какого-нибудь  Мухосранска
никогда в жизни не поверит в версию самоубийства.  Но мне это было как-то до
лампочки. Заставят -- поверит.
     -- Пастух, твою перетак! -- взревел полковник Голубков. -- Это было мое
право!
     -- Ваше, ваше, Константин  Дмитриевич, -- успокаивающе  сказал я. -- Но
сами представьте, сколько грохота было бы!
     Трубач  посмотрел на  все  эти  дела, задумчиво  покачал  своей большой
головой и заключил:
     -- А ведь все сошлось.  Сколько  трупов нужно было Волкову? Десять: нас
шестеро, трое исполнителей и  полковник Голубков. А  сколько он получил? Тех
шестерых, трое исполнителей и майор Васильев. Тоже десять. Как в аптеке!
     Я  вдруг почувствовал, что  если сейчас  не сяду, то попросту свалюсь с
ног.  Я взял  у  Мухи  "глок"  и  зафитилил  его  в  болото,  подходившее  к
приграничной дороге.  Хорошая  была  пушка, но хранить у себя этот  графский
подарок  никакого желания  у меня не  было.  Туда  же  отправил  и беззубого
"Макарова". После  этого  сел,  прямо на сырую глину, и прислонился спиной к
крылу "патрола". Попросил ребят:
     -- Заберите у тех документы. И уничтожьте. Оружие не трогайте.
     -- Майора тоже нужно бы оттащить  на "тропу",  -- предложил  Боцман.  Я
кивнул:
     -- Согласен.
     -- А если кто остался живой? -- спросил Муха.
     -- Пусть и живет. Значит, ему повезло...
     В обрывках облаков скользил обмылок  месяца. Ветер с  еле слышным шумом
проходил по вершинам корабельных сосен. Над всей границей, над всеми пущами,
ельниками и  болотами Мазурского поозерья, над всей спящей землей не было ни
звука, ни огонька.
     Мир на небесах. Мир на земле. И в человеках благоволение.
     Что  ж, хоть один человек  в России  сейчас счастлив.  А если не совсем
счастлив, то по крайней мере на сто процентов доволен жизнью.
     Генерал-лейтенант Волков.
     Назарова нет. Ни одного человека, причастного к тайне программы "Помоги
другу", нет. Даже полковника Голубкова, на которого случайно упала лишь тень
этой тайны, -- и его нет.
     Никого нет.
     Все хорошо, можно спать спокойно.
     И вдруг меня словно осколком мины садануло под сердце:
     "Тимоха!.."
     V
     Молодого офицера армии свободной России, кавалера медали "За  отвагу" и
"Ордена Мужества" лейтенанта спецназа Тимофея Варпаховского мы похоронили на
деревенском  кладбище, примыкавшем к нашей церквушке в Спас-Заулке. Кладбище
было  на  всхолм®е,  как  и   храм,  оттуда   на   многие  километры  окрест
просматривались просторные поля в  валках льна и  соломенных скирдах, темные
заводи Чесны, серые  избы  по ее  берегам,  далекие синие леса за  заливными
лугами.
     Отпевали и хоронили его в закрытом гробу.
     Потому что...
     Потому что голова его...
     Потому что он погиб  в результате дорожно-транспортного происшествия на
шестьдесят третьем километре Рязанского шоссе, ориентировочно  между десятью
-и   двенадцатью    часами   той   самой   ночи,    когда    мы   переходили
польско-белорусскую  границу  в районе поселка  Нови Двор.  Причиной  смерти
неизвестного мужчины  в возрасте от  двадцати пяти  до  тридцати  лет, роста
среднего, телосложения худощавого,  без особых примет, явился, как значилось
в  милицейском  протоколе,  наезд  неустановленного  транспортного средства,
водитель  которого с  места  происшествия скрылся. В связи с темным временем
суток и  удаленностью от населенных пунктов свидетелей происшествия найти не
удалось.  Поскольку при погибшем  не  было  никаких документов, труп его был
доставлен  спецтранспортом  в  морг ближайшего к месту  происшествия  города
Бронницы.
     Где мы его и нашли к вечеру второго дня после возвращения из Гродно.
     Самолет  "Як-40",  заказанный  для  нас   Губерманом,   приземлился  на
подмосковном  гидрографическом  аэродроме Мячково около пяти  утра. На  краю
летного поля  стояли две  машины: красный спортивный "Феррари" и джип "гранд
чероки".  Губерман  встретил нас у трапа и сразу понял, что  сейчас не время
для  расспросов.  Он уступил  мне место за  рулем  своего  "Феррари",  место
водителя  джипа занял Боцман.  Через пятьдесят  минут  мы  были в  Затопине.
Ольга,  разбуженная  шумом двигателей,  вышла на крыльцо, кутаясь  в  халат.
Увидев меня, бросилась мне на шею и тут же отступила.
     -- Что случилось?
     -- Где Тимоха? -- спросил я.
     Она облегченно передохнула и заулыбалась:
     --  Все в порядке.  Его  увезли  в  военный санаторий "Лесные дали".  В
Минобороне  выделили для него путевку. Прислали специально за ним санитарную
машину. Врач сказал,  что там прекрасные  условия, новейшее оборудование, он
сможет пройти интенсивный курс лечения и физиотерапии.
     -- Когда его увезли?
     --  Вчера  вечером.  Часов  в  шесть.  Врач  сказал,  что долго  искали
Затопино.
     -- Какая была машина?
     -- Обыкновенная "Скорая". "03".
     -- А врач?
     -- Тоже  обыкновенный. В  белом  халате. И два санитара. Тимоха сказал:
жаль,  что  не  дождется вас. Он  очень  хотел,  чтобы Трубач сыграл  ему на
саксофоне  сиртаки.  А  мы с тобой,  сказал мне, будем танцевать. Он уже мог
делать шага четыре без коляски.
     Вчера вечером. Часов  в шесть. Значит,  Волков отдал  этот приказ после
моего  звонка из  мотеля "Авто-Хилтон". До  этого не  решался. Нет, не  так.
Считал несвоевременным. А потом решил, что пора.
     -- Что-нибудь не так? -- спросила Ольга. -- Я почему спрашиваю... Перед
тем  как уехать, Тимоха  показал захоронку, где деньги  спрятаны. В  чулане.
Очень много американских денег. Он сказал, что  ты все  об®яснишь... Ну, что
ты молчишь? Что случилось?!
     Что я  мог  ей  ответить?  Откуда  ей было знать, что  никакой  путевки
Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине,
что там  не знали,  где  он.  Знали только в одном месте  -- в Управлении по
планированию специальных мероприятий.
     "Показал, где деньги спрятаны..."
     Значит, что-то почувствовал.
     --  Он  был  веселый. Очень ждал вас. Очень  хотел, чтобы Трубач сыграл
ему...
     Она повторяла  и повторяла эту фразу  -- уже когда  мы  нашли  Тимоху и
привезли  в Затопино  в закрытом гробу.  Она повторяла  ее, пока  Трубач  не
положил ей на плечи свои  тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая сверху
в ее лицо:
     -- Я сыграю для него. Обязательно сыграю...
     Военный санаторий "Лесные дали"  действительно  существовал.  Но  там о
лейтенанте Варпаховском  ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с
водителями.  Мы  об®ехали  почти  все  морги  Москвы  и  области,  где  были
неопознанные трупы.  А  они были везде. У Тимохи была особая примета.  О ней
знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от
прививки от  оспы. У нас у  всех была эта особая  примета: после того  как с
подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.
     Тимоху в  Бронницах  нашел Док.  Он сразу  узнал его -- не  глазами,  а
сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.
     Там же, в  морге, мы  и попрощались с Тимохой и забили крышку  гроба. Я
хотел,  чтобы  Ольга  запомнила  его таким,  каким видела  в  последний раз.
Веселым.  А   в  моей  памяти  он   остался  другим:   Икаром,  летевшим   с
расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.
     Таким и останется навсегда.
     Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно
болел  и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был  будний,
время неурочное,  в храме горели  лишь лампады  и  сквозь  витражи  сквозили
солнечные столбы.  Пока отец  Федор облачался, а ребята и Ольга  с  Настеной
молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас
отец Андрей.
     -- А, из лавры! -- догадалась она. -- Сейчас позову.
     Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в
прошлый раз, когда я заехал  в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели
назад. Целую вечность.
     --  Спасибо, что  молились за нас, -- сказал я  и  протянул ему плотный
пакет в  оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. -- Здесь  тридцать  тысяч
долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он  был  воином и погиб
от руки врагов.
     -- Чисты ли деньги эти?
     -- Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это
самые чистые деньги в мире.
     Он склонил голову.
     --  Мы с  благодарностью  принимаем  этот  дар...  Я взял  с  церковной
конторки пачку свечей и обошел храм.
     Одну свечку зажег перед  ликом  Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь
ей заботиться о душе его.
     Еще   шесть,   во   здравие   и   благодарность   --    перед   образом
Георгия-победоносца. За нас. И еще одну -- за полковника Голубкова.
     А потом -- перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.
     Десять свечей  --  за  полевого командира Ису Мадуева и  его отряд. Они
мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.
     Восемь свечей  -- за капитана Труханова  и его медиков. Не их вина, что
они погибли за грязное дело.
     Три свечи  -- за генерала  Жеребцова,  водителя  его "уазика" и солдата
охраны.
     Пять  свечей  --  за командарма  Гришина, его  ад®ютанта  подполковника
Лузгина и трех членов экипажа вертолета.
     Две свечи -- за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о  которых
рассказал Голубков.
     Три свечи -- за снайперов, встретивших нас на "тропе".
     Все?
     Нет.
     И  поставил еще две:  за  полковника  Вологдина и майора Васильева. Они
тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.
     Отец Андрей молча наблюдал за мной.
     Я спросил:
     -- Могу я получить счет за эти свечи?
     -- А смысл? Такой счет не пред®являют в бухгалтерию.
     -- Знаю,  --  сказал  я.  -- Его  пред®являют  людям.  Это я  и намерен
сделать.
     Он  написал  на  бумажке  несколько  цифр. Я свернул  листок  и бережно
спрятал его в карман.
     Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:
     -- По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.
     -- Гнев? -- переспросил я. -- Это слишком мягко сказано.
     -- Это большой грех, сын мой.
     -- Разве вырвать у змеи ядовитое жало  -- грех? -- возразил я. -- Разве
это не правое дело?
     -- Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.
     -- Там, на  небесах, -- согласился я.  --  А здесь, на земле,  это наше
дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей...
     Появился отец Федор. Отпевание началось.
     "Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!.."
     Мы сами выкопали для Тимохи  могилу, сами вынесли на плечах его гроб  и
поставили  сосновый  крест.  Ольга  положила  на  суглинистый холмик  охапку
водяных лилий из Чесны, а Настена -- букетик полевых лютиков и ромашек.
     Все  было  кончено. Мы молча стояли вокруг  свежей могилы. Потом Трубач
раскрыл видавший  виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до
бронзы никелем, саксофон.
     Я не знаю,  что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не
"Голубой блюз". И не одна из джазовых мелодий, которые мы от  него много раз
слышали -- еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.
     Он  начал  почти  неслышно. Звук  словно бы  родился из тишины  мирного
летнего  дня, дуновения ветра в  полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских
берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.
     Это  была вообще не музыка. Я  не  знал,  что это такое, но знал только
одно, но знал совершенно точно, как  начальную скорость пули, вылетающей  из
ствола автомата  Калашникова: я хотел бы,  чтобы это  же самое звучало и над
моей могилой.
     Артист   опустился  на  землю  и   так   и   сидел,   обхватив   руками
перебинтованную голову.
     Я  посмотрел на  Ольгу. Она  должна  была  знать.  Ну, могла  знать  --
все-таки "Гнесинку" закончила.
     -- Что он играет? -- негромко спросил я.
     -- Это слезная.
     --  Я понимаю, --  сказал я и отер  слезы с ее лица. Она отстранилась и
попросила:
     -- Не нужно... Ты  не  понял. Это из "Реквиема" Моцарта. Седьмая часть.
Лакримоза. По-русски: слезная...
     Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.
     Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.
     Но она кончилась. Она ушла туда же,  откуда  и появилась. Трубач стоял,
опустив в своих  руках хрупкую елочную игрушку саксофона, а скорбная мелодия
все еще звучала -- в шелесте листьев, в посвистывании крыльев мелкой  утиной
стаи, спугнутой с Чесны, в самой тишине,  опрокинутой над полями, пригорками
и золотыми маковками Спас-Заулка.
     Трубач бережно уложил инструмент в футляр и защелкнул замки.
     Партия саксофона исполнена.
     Пришло время для партии кольта.
     И предстояло ее исполнить мне.
     VI
     Телефонный   звонок  на  даче  генерал-лейтенанта  Анатолия  Федоровича
Волкова  раздался в  воскресенье третьего августа около восьми часов вечера.
Звонил  не  городской телефон  в  гостиной,  которым пользовались домашние и
номер которого, зарегистрированный на девичью фамилию жены, был в справочном
бюро. Звонил аппарат, установленный в кабинете -- просторной угловой комнате
со  стенами  из  покрытого бесцветным  лаком соснового  бруса,  обставленной
тяжелой  резной  мебелью,  вывезенной  отцом  Волкова,  генералом  НКВД,  из
побежденной Германии.
     Номер этого телефона  знали только два  человека в  Москве  --  один из
руководителей    президентской   администрации,   которому   непосредственно
подчинялся Волков, и диспетчер Управления.
     Воскресенье. Вечер. Из Кремля звонить  не могли. Звонок оттуда мог быть
только в случае острейшего кризиса. Как в октябре  девяносто третьего, когда
нужно было срочно и кардинально  решать  проблему  с  Хасбулатовым, Руцким и
мятежным Верховным  Советом. Или в прошлом году  --  перед штурмом Грозного.
Или недавно  --  после взрыва вертолета командарма Гришина. Но сейчас ничего
подобного не происходило и произойти в ближайшее время не могло.
     Но если это не из Кремля -- значит, диспетчер.
     Волков взял трубку, привычно бросил:
     -- Слушаю!
     -- Вам надлежит немедленно явиться в Управление.
     Волков недоуменно поморщился.
     Что значит немедленно? Что значит надлежит?
     Но в мембране уже звучали короткие гудки отбоя.
     Что  за чертовщина! Он бы понял: просят. Это значило бы, что у  кого-то
из подчиненных ЧП. Он бы  даже  понял: приказывают. Из Кремля могли выйти на
него  через  Управление,  хоть  это