Андрей Таманцев. Их было семеро...

---------------------------------------------------------------
     Солдаты удачи-1:
     OCъ: Sergius A. Smirnof
---------------------------------------------------------------

     

     Вы все хотели жить смолоду,
     Вы все хотели быть вечными, --
     И вот войной перемолоты,
     Ну а в церквах стали свечками.
     А.Чикунов



     В романах серии "Солдаты удачи" все события взяты из жизни. Мы изменили
только имена героев. Почему? Это нетрудно понять: слишком тяжела и опасна их
работа.  Каждый  из  них  всегда  на  прицеле, вероятность  избежать  смерти
приближается  к  нулю... Имеем  ли  мы право лишать  таких людей  надежды на
завтрашний день?..


     Таманцев А.
     Т17  Их было семеро...:  Роман.--  М.: Олимп; ООО "Фирма  "Издательство
ACT", 1998. -- 512 с. -- (Солдаты удачи).
     ISBN 5-7390-0494-2 (общ.)
     ISBN 5-7390-0495-0 (Олимп)
     ISBN 5-237-01324-4 (ACT)
     Он  слишком много  знал и стал  опасен. Убрать его было поручено  особо
подобранной команде.
     Их было  семеро. Тех, кого испокон века называют наемниками, "солдатами
удачи"...
     УДК 882
     ББК 84(2 Рос-Рус)6
     © "Олимп", 1997
     © Оформление. 000 "Издательство АСТ-ЛТД", 1997




     Содержание
     Пролог 2
     Глава  первая.  Мой  сын будет Президентом России,  или Террорист во
фраке от "Бриана" 3
     Глава вторая. Пастухов и другие 12
     Глава третья. Форс-мажор 33
     Глава четвертая. Об®ект внимания 72
     Глава пятая. Малый каботаж 118
     Глава шестая. Сегодня в полночь 162
     Глава седьмая. Об®ект угрозы 195

     Пролог
     Это я, это я, Господи!
     Имя мое -- Сергей Пастухов.
     Чин мой на земле -- раб Твой.
     Смиренный ли? Нет. Укротивший ли гордыню свою? Нет.
     Потому что я -- воин. Может ли быть смиренным воин? Может ли укротивший
гордыню исполнять как подобает дело свое?
     Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?
     Вразуми меня. Наставь на путь истинный.
     Дай знак мне.
     * * *
     Я стоял один  посреди  пустого  храма, скупо освещенного пробивавшимися
сверху,  сквозь  разноцветные  витражи,  лучами  солнца. Фольгой и позолотой
мерцали  оклады икон.  Откуда быть злату  и  серебру в  нашем Спас-Заулке, в
бедной  сельской церквушке, бревенчатый  сруб которой и кресты над тремя  ее
куполами были для меня с самого раннего детства  так же привычны, как тихие,
в  лилиях и кувшинках, заводи Чесны, как раскидистая ветла  над нашей избой,
как осенние стога и голубые разливы цветущего льна.
     В этом храме  двадцать шесть лет  назад  меня  крестил  отец  Федор  --
огромный,  бородатый, вечно полупьяный  и жизнерадостный, как сатир. Сам  я,
конечно,  не помню, но мать рассказывала,  что он уронил меня в купель и еле
успели вытащить. Опасались, что буду бояться воды, -- но нет, обошлось.
     Он же венчал нас с Ольгой. Сами  мы об этом и думать не думали, но мать
попросила,  не  хотелось  ее огорчать.  Отец  Федор  и здесь  отличился: мое
обручальное кольцо  выскользнуло  у  него из  рук,  минут  десять ползали по
храму, пока нашли.
     Он же отпевал в этом храме отца, а через три года -- мать. У меня долго
стоял  в  ушах  его  требовательный бас:  "Отпусти ей  грехи  ея  вольныя  и
невольныя!.."
     С тех пор в Спас-Заулке я не  был ни разу. И даже не знаю, почему вдруг
велел  водителю свернуть  на развилке не налево,  к Москве,  а направо  -- к
Выселкам, к Спас-Заулку.
     Утренняя  служба кончилась, но дверь еще не успели запереть.  Сухонькая
старушка в синем халате, заканчивавшая уборку, предупредила меня:
     -- Закрываем храм, сынок. Вечером приходи.
     -- Да мне бы только свечку поставить. Пусть хоть немного погорит.
     -- Тогда и поставишь.
     -- Вечером я буду уже очень далеко отсюда, -- об®яснил я.
     -- Спрошу у батюшки, -- сказала она и исчезла в глубине церкви.
     Минут десять  я стоял наедине с  ликами святых и  с самим  собой. Потом
появился священник. Но это был не отец  Федор. Видно,  тот уже отбасил свое.
Открестил,  отвенчал, отпел  и  отславил.  Этот был  совсем молодой  --  лет
двадцать пять. Или тридцать. Или (почему-то подумалось мне) тридцать три.
     Длинные русые волосы  до плеч.  Большие темные глаза. Что еще приметно:
одет  как-то странно. Вроде как бы  ряса на нем, но  не черная,  и  вроде бы
мешковина. Рубище.
     -- Ты хочешь возжечь свечу, сын мой? --  обратился он ко мне. -- Знаешь
ли, пред каким образом?
     Он протянул ко  мне руку.  Странное  дело: в ней была не одна  свеча, а
несколько...  Семь. Но почему-то я этому  даже  не удивился, хотя удивляться
было чему:  откуда  он знал,  что  нас  семеро? Я  взял  у  него свечи. Куда
поставить одну, я знал точно. И поставил -- перед иконой Николая-чудотворца.
Свеча,  не  припаянная  к  подсвечнику  воском,  чуть  наклонилась.  Батюшка
протянул руку и поправил ее. И свеча почему-то сразу занялась ярко, в полную
силу. Куда поставить остальные шесть свечей, я не знал. Зато он знал. Подвел
меня к большой иконе в глубине храма и сказал:
     -- Здесь.
     И снова, будто  бы от одного лишь прикосновения его тонкой легкой руки,
свечи   взялись   ярким   пламенем.   В  их   свете  проступил  лик  святого
Георгия-победоносца.
     -- Верно ли возжены свечи? -- спросил он.
     -- Да, -- кивнул я. -- Кто вы?
     -- Называй меня отцом Андреем, -- ответил он. -- Есть ли у тебя просьба
ко мне?
     -- Помолитесь за  меня  и  моих товарищей,  отец Андрей.  Нам предстоит
очень трудное дело.
     -- Чисты ли помыслы твои? -- спросил он.
     -- Не знаю.
     -- Веришь ли ты в праведность дела твоего?
     -- Не знаю.
     -- Жаждет ли душа твоя мира?
     -- И даже этого я не знаю.
     -- В смятении дух твой. Я буду молиться за тебя и други твоя.
     Я вышел. С порога оглянулся: в полумраке храма ярко горели семь свечей
     Когда  мощный серебристый джип "патрол", выделенный  в мое распоряжение
начальником управления, пропылил по проселку и свернул на асфальтовое шоссе,
ведущее к Москве, я обернулся на маковки  Спас-Заулка, на золотые кресты над
ними.
     И подумал: "Какие же слова найдет он для молитвы за нас -- наемников и,
может быть, даже убийц?.."
     Было лето 1996 года. 14 июля.
     Глава первая. Мой сын будет Президентом России, или  Террорист во фраке
от "Бриана"
     В 1996 году праздник католической  Троицы  пришелся  на воскресенье  26
мая.  С  самого  утра ко всем кирхам  и костелам Германии начали  с®езжаться
крытые яркими разноцветными  тентами грузовики, до отказа набитые березовыми
ветками. Привезенные из специальных  лесопитомников, они предназначены  были
для  украшения  храмов  в  этот  день. Береза,  как  известно, символ Святой
Троицы.  Грузовики  уже  поджидали  десятки  прихожан  со  всеми  чадами   и
домочадцами; они втаскивали охапки пахучих веток  в  притворы,  а  потом под
руководством священнослужителей украшали  ими  соборные  залы,  где  вечером
должны были пройти торжественные богослужения. Работа шла  споро, немного не
по-немецки суматошно, но суматоха эта  была какой-то  особенной, праздничной
-- такая царит обычно, когда наряжают рождественские елки.
     Как и во всей Германии, праздничное  оживление было в то утро и в одном
из   самых  старинных   соборов   Гамбурга   --  костеле  святого   Михаила,
Михаэлискирхе. Построенный  в стиле классического  барокко, "Большой Михель"
по  странной  исторической случайности  возвышался своей статридцатиметровой
башней между двумя районами Гамбурга: фешенебельным Альтштадтом и развеселым
Санкт-Паули,  где  (как  деликатно отмечалось в  путеводителях  и туристских
проспектах) не существует никаких табу.
     День этот выдался  не  по-майски хмурым, откуда-то нагнало туч, с Эльбы
тянул  несильный, но пронизывающий, как на набережной  Невы,  ветер; красный
кирпич  старых,  построенных  еще  в  середине  восемнадцатого  века  домов,
окружавших  Михаэлискирхе  и чудом  уцелевших  после  бомбежек  союзнической
авиации  в  конце  второй  мировой  войны,  казался  почти  черным;  медные,
позеленевшие  от вечной  сырости  крыши, веселившие  взгляд  в погожие  дни,
сейчас выглядели уныло-тусклыми.
     Ближе к полудню, когда праздничная суета в соборе святого  Михаила была
в самом разгаре,  в один  из многочисленных рукавов Эльбы вошла белоснежная,
новейшей постройки крейсерская яхта. Она стала на якорь в районе Альтштадта,
метрах  в семидесяти  от  берега  -- швартовка непосредственно  у набережных
Гамбурга,  да  и  то  краткосрочная,  разрешается  лишь  шлюпкам  и   легким
прогулочным катерам.
     Яхта  была под  английским флагом;  на  борту  ее значилось название --
"Анна"  и  порт  приписки -- Ливерпуль.  На  фоне  огромных плавучих  доков,
сухогрузов,  лесовозов  она  выглядела детской нарядной игрушкой,  но любому
человеку, хоть  что-то понимающему  в  морских  делах  (а  таким  в  древнем
ганзейском Гамбурге  был  едва ли не каждый второй), с  одного взгляда  было
ясно,  что  изящные  обводы этой  игрушки  в сочетании  с мощным современным
двигателем  таят возможности  яхты развивать едва ли не  скорость  торпедных
катеров, остойчивость и мореходные качества  таковы,  что даже  кругосветное
путешествие для нее не проблема. И даже уж совсем профану без пояснений было
понятно, что такая яхта может  принадлежать  только богатому человеку. И  не
просто богатому -- очень богатому.
     Однако  двое  мужчин,  доставленных с яхты на белом, похожем на глиссер
катере,  совершенно не походили на богатых людей. Один -- высокий,  плотный,
лет  пятидесяти --  был  в заурядной кожаной куртке, потертой  на сгибах,  в
темной вязаной шапочке, натянутой из-за пронизывающего  ветра  чуть ли не на
глаза. Он был похож на шкипера, в крайнем случае -- на капитана, но уж никак
не на владельца  этой роскошной яхты. А  второй и на шкипера не  тянул: тоже
высокий, сухощавый,  лет  двадцати  семи, в джинсах, в  китайской ветровке с
капюшоном. Моторист? Стюард?
     Лишь подобострастная  услужливость, с которой матрос, сидевший за рулем
глиссера,  попытался помочь  пассажирам подняться на  набережную,  могли  бы
подсказать внимательному наблюдателю, что доставленные -- отнюдь не  простые
члены команды.
     И такой наблюдатель, между прочим, был.
     Как  только   эти   двое  оказались  на  набережной,  из   темно-серого
"фольксвагена-пассат",   далеко   не   последней   модели,   припаркованного
неподалеку,  вышла молодая  женщина в длинном синем плаще и изящной фетровой
шляпке и подошла к мужчинам.
     -- Вы есть мистер Назаров? -- обратилась она к старшему.
     -- Да, это я, -- подтвердил тот.
     --  Я  есть  очень  рада.  Я  остерегалась,  что  у  вас  что-то  может
задержаться  в  пути. Я  хочу  себя представить.  Я  называюсь Эльза Рост, я
работаю в нашем бюро  по туризму  как гид, и  на русском языке тоже.  Если я
скажу  что-то  не  так, заранее  извините меня, потому что  из вашей  страны
сначала  было  очень  мало  туристов  и  я  не  могла иметь  практики  после
университета, а теперь здесь очень много русских, но мало кто может оплатить
услуги гида. Итак, я в вашем полном распоряжении,  господа, и мой автомобиль
также, если, конечно, он вас устроит.
     Она  показала  на свой "фольксваген". Мужчины переглянулись и почему-то
засмеялись. Потом старший сказал:
     -- Мы, конечно, привыкли к "роллс-ройсам", но для разнообразия сойдет и
этот.
     И двинулись к машине. Эльза села за руль и включила двигатель...
     * * *
     Из протокола допроса  гражданки Федеративной Республики  Германии Эльзы
Рост,  урожденной Фогелыштерн, 28 лет, замужней,  постоянно проживающей в г.
Гамбурге.  Допрос  проведен  инспектором  гамбургской  криминальной  полиции
Францем Шмидтом. (Приводится в переводе с немецкого):
     "Рост. 24 мая, в пятницу, около  десяти часов вечера мне домой позвонил
шеф нашего туристического агентства господин Крамер и спросил, не смогу ли я
в  воскресенье 26 мая поработать в  качестве гида и переводчика с  какими-то
важными русскими господами.  Он извинился за столь поздний звонок и об®яснил
его  срочностью  и  важностью  дела. Я  не  являюсь  постоянным  сотрудником
агентства, сотрудничаю с туристическим бюро мистера Крамера в свободные дни,
поскольку  не  могу  позволить  себе  упустить  возможность  дополнительного
заработка. Господин  Крамер сказал, что  мой гонорар будет  удвоен,  так как
работать с русскими мне придется в  воскресенье  и к тому  же --  в праздник
Троицы. Я согласилась, но напомнила, что русским языком владею гораздо хуже,
чем  английским, и  среди  нештатных  сотрудников  агентства  сейчас  немало
русских  немцев. Господин Крамер  ответил,  что  именно  этот  вариант  он и
предложил человеку, с  которым вел переговоры,  но  тот самым категорическим
образом  потребовал,  чтобы в  роли  гида и переводчика выступало  лицо,  ни
малейшим  образом  не  связанное  с эмигрантами  из России,  -- лучше  всего
женщина, коренная жительница Гамбурга.
     Шмидт. Сказал ли господин Крамер, с кем именно он вел переговоры? И как
-- лично или по телефону?
     Рост. Нет. А сама я не  спросила,  меня это не интересовало. Я уточнила
только, когда и где я должна встретиться с этими русскими господами и в  чем
будут заключаться  мои обязанности. Господин Крамер  об®яснил, что 26 мая  в
десять утра я  должна быть на набережной Нордер-Эльбы в  районе Альтштадта и
ждать  появления  яхты "Анна",  порт приписки Ливерпуль. Имя  моего клиента,
который прибудет на этой  яхте, господин  Назаров.  Я  должна  буду провести
экскурсию  с ним  и  с людьми, которые будут его сопровождать, экскурсию  по
городу в  том  об®еме,  в  каком  они  пожелают, а  вечером  выполнять  роль
переводчицы во время  праздничного приема, который  господин Назаров намерен
устроить на борту своей яхты для друзей и деловых партнеров.
     Шмидт. Итак, вы дождались прибытия яхты "Анна". Когда она пришла?
     Рост. Около полудня. Я ждала почти два часа и уже начала беспокоиться.
     Шмидт. Сколько человек сошло с борта яхты?
     Рост. Всего двое. Сам господин Назаров и его сын Александр, аспирант из
Гарварда. Он попросил называть себя просто Алекс.
     Шмидт.  У  вас  не  возникло  сомнений,  что  Алекс  действительно  сын
господина Назарова?
     Рост. Ни малейших. Во-первых, они были очень похожи. Оба высокие. И еще
что-то в выражении лица, глаз. Глаза  у обоих такие, знаете, серые, жесткие.
А когда  они  смотрели друг  на  друга, это  выражение жесткости исчезало. И
общались они так, как отец с сыном после долгой разлуки.
     Шмидт. Они много разговаривали между собой?
     Рост. Как раз нет. В том-то и дело. Нет, они разговаривали,  конечно: о
каких-то знакомых, об учебе  Алекса, об Анне. Как я поняла, Анна -- это жена
или очень  близкий человек господина Назарова,  но не мать Алекса, иначе  он
называл бы ее  иначе, не по имени. Я поняла, Анна чем-то болела и лечилась в
Швейцарии. Но больше  они молчали. Они  как  будто  и затеяли эту экскурсию,
чтобы побыть вдвоем. Я в этом уверена. И знаете почему? Я показала им театр,
ратушу,  кунстхалле,  потом  подвезла  к   Катариненкирхе.  Когда  я  начала
рассказывать о ней, господин Назаров вдруг прервал меня и спросил, сколько я
получу за  работу  с  ними.  Я ответила: триста  шестьдесят марок.  Тогда он
достал портмоне -- это был "Монблан", господин инспектор! --  и протянул мне
триста  долларов  в трех купюрах.  Он сказал: это  вам за то, что мы изменим
правила  --  вы будете  говорить только тогда,  когда  мы  вас о  чем-нибудь
спросим. Деньги я, разумеется, взяла, но это меня, буду откровенна, обидело,
и я  спросила, не желают ли господа осмотреть Репербан, если им  неинтересна
наша замечательная Катариненкирхе. Я об®яснила: все русские  туристы  просят
показать  Санкт-Паули  и  Репербан,   самую  злачную  улицу   в   мире.  Они
согласились, но так, будто  им  было все равно. Я оставила машину неподалеку
от Михаэлискирхе, туда как раз под®ехали автобусы телевизионщиков -- они уже
начали   готовиться  к  трансляции  вечерней  мессы;  мы  пешком  прошли  по
Репербану, туда и  обратно.  Вы сами знаете, господин инспектор, каков  он в
это  время дня: вся ночная грязь и дрянь еще не убрана, почти  все  закрыто,
работают  только  редкие  стрип-бары  и  секс-шопы.  У  одного  из  открытых
стрип-баров  господин Назаров спросил сына: не  хочешь зайти?  На  что Алекс
Назаров ответил  фразой,  которую  я  запомнила из-за не  вполне ясного  мне
семантического  значения:  "Этого   говна  сейчас  и  в   Москве   навалом".
Единственное, что их почему-то развеселило и чему они долго смеялись, -- это
когда я сказала, отвечая на вопрос господина Назарова,  что здание на другой
стороне Репербана -- это главное управление  полиции Гамбурга, вот это самое
здание,  где  мы  сейчас с вами  разговариваем.  Я так и не  поняла,  что их
рассмешило.
     Шмидт.  Многих  моих   русских  коллег  это  тоже  смешит.  Им  кажется
несуразным,  что  главное  управление  полиции  находится  в  центре  самого
злачного района города.
     Рост. А где же ему быть -- на Кайзерштрассе?
     Шмидт.  Им  это  показалось бы более  естественным.  Но  мы отвлеклись.
Продолжайте, пожалуйста, госпожа Рост.
     Рост. Потом мы вернулись к кирхе святого  Михаила. По просьбе Алекса  я
перевела  надпись  на  стене:  "Гот руф  дих"  --  Господь призывает  тебя".
Господин Назаров предложил сыну зайти в храм. Алекс спросил: "Ты уверен, что
этот  призыв  обращен к тебе?" Господин  Назаров ответил: "Как знать".  И мы
вошли..."
     * * *
     Они  вошли  под высокие своды костела,  когда  уже  почти все березовые
ветки  были развешаны по стенам,  в простенках,  на спинках  длинных дубовых
лавок, а на остатках веток  в проходе с визгом и криками барахтались веселые
немецкие  дети.   По  залу  метался,  проверяя  расстановку  камер,  молодой
вз®ерошенный  телережиссер,  звукооператоры  пристраивали  микрофоны.  Эльза
отметила,  что  при  входе  Алекс  сбросил  с  головы  капюшон  ветровки,  а
Назаров-старший стащил  свою вязаную  шапчонку  и  пригладил рукой такие  же
русые, как у сына, но заметно поредевшие волосы.
     Эльза об®яснила, что вон там -- пульт органиста, на тех  вон подмостках
будет  стоять  хор,  а  белая, слегка  изогнутая  лестница,  заканчивающаяся
небольшой  огороженной  площадкой, вознесенной  очень высоко, почти  в центр
зала, -- это кафедра, с которой будет произносить свою проповедь епископ.
     Среди резвящихся детей и занятых каждый своим делом взрослых Назаровы и
Эльза были в кирхе единственными праздными людьми. Вероятно,  именно поэтому
режиссер неожиданно подбежал к ним и стал что-то быстро говорить по-немецки,
обращаясь к Назарову-старшему.
     -- Он просит вас подняться на кафедру епископа и что-нибудь сказать, --
перевела Эльза.
     -- Я? -- изумился Назаров. -- Что я могу сказать с епископской кафедры?
Да еще по-русски!
     -- Не имеет значения. Четыре-пять фраз. Любых. Ему нужно проверить, как
работают микрофоны, -- об®яснила Эльза.
     Назаров-старший повернулся к сыну:
     -- Вот пойди и скажи. Надеюсь, тебе уже есть что сказать городу и миру.
     -- Найн! Найн! -- запротестовал режиссер. Эльза перевела:
     -- Ему не нужен молодой  голос. Ему нужен голос человека ваших лет. Тут
большое значение имеют обертоны.
     Назаров-старший  чуть  помедлил,  усмехнулся и неторопливо  двинулся  к
лестнице. И  по  мере  того  как он  уверенно-неспешно, без всякого видимого
напряжения  одолевал  довольно  крутые  ступени,  зал  затихал,  а  когда он
оказался  на  площадке  кафедры,  все  и вовсе  побросали свои  дела  и даже
прикрикнули  на шумящих  детей:  настолько  значительной, источающей  силу и
уверенность была фигура этого человека.
     -- Говорите, пожалуйста! -- по-немецки крикнул ему снизу режиссер.
     -- Даже не знаю, что и сказать...
     -- Гут! Нох