енный шанс уцелеть
-- максимально быстро оказаться как можно дальше от этой виллы, от Кипра,  и
главное -- от самого Назарова.
     Розовский  не  стал даже возвращать дискету на  место  -- на это уже не
было времени. Он лишь вызвал на дисплей  резервный счет Женевского банка. На
счету фирмы в Женеве оказалось больше трехсот миллионов долларов. Вот из них
он и возьмет свою долю.
     Розовский стер  из памяти  "Спарка"  полученную  им информацию, погасил
свет и вышел из компьютерной. Поднялся на верхнюю террасу: свет в библиотеке
еще  горел.  Неспешно,  попыхивая  сигарой,   чтобы   не  возбудить  никаких
подозрений охраны, прошел в  свою комнату и  быстро переоделся. Через десять
минут он уже ехал на такси в ларнакский аэропорт.
     ...Чем дальше "Каравелла"  удалялась от Кипра,  тем больше успокаивался
Розовский.  Пассажиров  в  салоне  первого класса  было  немного, целые ряды
пустовали;  кресла  были просторные, колени не упирались  в спинку  передних
кресел, как в  туристском  классе,  можно было  расположиться, как душа того
пожелает, и не беспокоиться о том, что  кто-то из соседей поморщится от дыма
его "Коронас".
     Миновали Афины.  "Каравелла" шла  над Италией. Привычного "Уайтхолла" в
баре самолета не оказалось, пришлось довольствоваться "Джонни Уокером". Тоже
неплохое виски,  очень недурственное. Хоть и не  из  дешевых. Но не пить  же
плебейский "скотч" только потому, что он халявный. Он мог себе позволить  не
думать  о деньгах. Он был богат.  Он  был свободен. И главное -- он был жив.
Может быть, это и есть счастье?
     Розовский уже знал, что будет делать в  ближайшие часы. Из аэропорта --
в банк. Оттуда -- в  Париж, на обычном поезде, чтобы его фамилия не осталась
в компьютерах  трансагентства. В аэропорту Орли он купит билет на. ближайший
рейс до  Москвы  на свое имя и  по своему паспорту. После  этого  российский
гражданин Борис  Семенович Розовский перестанет существовать. А из аэропорта
Шарля  де  Голля  в  Нью-Йорк вылетит  гражданин США,  выходец  из  Израиля,
господин  Борух Блюменталь и навсегда  бесследно  растворится в  вавилонском
столпотворении гигантского тысячеязыкового мегаполиса.
     "Каравелла" компании Эль-Аль  прибыла  в  Женевский  аэропорт  Куэнтрен
точно по  расписанию, в  девять  двадцать  утра по местному времени. Моросил
мелкий дождь, над летным полем тянулись низкие облака, над толпой на перроне
зала прилета лоснились от влаги десятки черных и цветных зонтов, люди были в
темных костюмах  и  плащах. Белые  полотняные  брюки  и блейзер  Розовского,
вполне уместные на  Кипре,  здесь  обращали  на  себя  внимание.  Досадуя на
непредвиденную  задержку,  Розовский  взял такси и  приказал  отвезти себя в
бутик  неподалеку от ратуши,  где он  пару раз  заказывал костюмы  и клубные
пиджаки. Часа  через  полтора два костюма -- светло-серый  и  темная строгая
тройка  -- были  подогнаны  по росту,  подобрана  обувь, рубашки и галстуки.
Полный резон был остаться в тройке и  ехать в ней в банк, но это был не ГУМ,
где  какой-нибудь приезжий  северянин  облачается в новье, а  старый  костюм
запихивает в урну. Пришлось распорядиться, чтобы покупки упаковали и отнесли
в  такси. При расчете  возникла небольшая заминка. Хозяин бутика, породистый
высокий швейцарец, уважительно принял  из рук Розовского кредитную  карточку
"Америкэн-Экспресс",  но  через  несколько минут вышел из  своей  стеклянной
клетушки с крайне озадаченным  видом и на  ломаном  английском сообщил,  что
банк не  подтвердил  платежеспособность уважаемого  клиента.  Это была  чушь
совершеннейшая, карточка  была выдана московским банком, в котором Розовский
был  вице-президентом,  и всего несколько часов назад в аэропорту Ларнаки он
рассчитался ею за билет без всяких проблем.  Но разбираться  в этой накладке
Розовскому  было недосуг,  он расплатился наличными и велел таксисту ехать в
отель  "Кларте",  в  котором  он с  Назаровым всегда  останавливался,  когда
случалось приезжать по делам в Женеву.
     Здесь Розовского помнили. Менеджер радушно приветствовал его и сообщил,
что по  счастливой случайности его обычный номер -- двухкомнатный апартамент
на  восемнадцатом,  верхнем  этаже,  с  пентхаузом  и  прекрасным  видом  на
Женевское озеро и устье  Роны -- свободен и готов к приему уважаемого гостя.
Следует ли  ему, как обычно, отнести плату за счет фирмы господина Назарова?
Розовский расписался в счете и поднялся в номер. Его  покупки, упакованные в
фирменные пакеты  бутика,  уже  ждали его в  просторной гостиной.  Он  надел
черную  деловую тройку и несколько минут рассматривал  себя в просторном, во
всю   стену,   зеркале   гардеробной.   Ему   понравился  собственный   вид.
Респектабельный  господин,  в  самом  соку,  с прекрасным  средиземноморским
загаром, с бриллиантовой  заколкой  в галстуке, с дорогой кубинской сигарой.
Он  ощутил  даже некоторую торжественность момента. Не каждый  день  человек
меняет свою жизнь так, как намерен был сделать он. Не каждый день отряхивают
с ног  прах прежней  суетливой,  хлопотливой,  полной проблем  и  опасностей
жизни,  подчиненной  крутой  воле  шефа  и  капризам  дуры-жены,  омрачаемой
пьянками и  карточными  долгами великовозрастного  сына-балбеса,  постоянным
вымогательствам любовниц.
     Все, кончилась эта жизнь. Начинается совсем другая.
     В  таком  приподнято-торжественном  настроении  он  поднялся по широкой
лестнице Центрального  банка  Женевы, миновал  колоннаду  фасада  и  вошел в
огромный  операционный  зал.  Пол его  был  уложен  полированными мраморными
плитами,  своды  покоились  на  высоких  аспидно-черных  колоннах.  Клерков,
сидящих  за  дубовыми  барьерами,  отделяли от  клиентов  не  стекла, как  в
новомодных банках, а позолоченные решетки, чем-то напоминающие мелкие трубки
органа. Здесь все было  неколебимо, незыблемо. С этим банком  никогда ничего
не случалось. И никогда ничего не случится.
     Розовский прошел в  глубь зала, где, как он знал,  было  бюро  старшего
банковского служащего, занимавшегося крупными операциями.
     -- Шпрехен  зи  дойч? -- спросил он, не сомневаясь в ответе. Здесь  все
говорили и по-немецки, и по-английски, и по-французски. До русского, правда,
еще не дошло. Но если  дело пойдет и дальше такими же  темпами,  очень скоро
дойдет.
     -- Натюрлих, -- подтвердил служащий. -- Что вам угодно?
     -- Мне угодно перевести некоторую сумму из  вашего банка в  Нью-Йорк, в
"Чейз Манхэттен бэнк", -- ответил Розовский.
     -- О какой сумме идет речь?
     -- Двести миллионов американских долларов.
     Очень  поманивало сказать  "триста", но он сдержался.  Нет, двести.  Он
честный человек, ему чужих денег не надо. Двести. И точка.
     Глаза служащего уважительно округлились.
     -- Я должен поставить в известность вице-президента банка, -- сказал он
и, извинившись,  скрылся. Минут  через пять появился и  почтительно проводил
Розовского в солидный кабинет на втором  этаже. Вице-президент встретил  его
на пороге приемной.
     -- Не в наших  правилах задавать клиентам излишние вопросы, но в данном
случае я  считаю своим долгом спросить: вызван ли ваш  трансфер недостаточно
хорошим обслуживанием нашего банка?
     -- Ни в  коем случае,  -- возразил  Розовский. -- Ваш банк -- лучший из
всех, что я знаю. Это просто необходимая деловая операция. И только. Вот моя
карточка  и  банковская книжка.  Я  хотел  бы,  чтобы указанная  сумма  была
переведена в "Чейз Манхэттен бэнк" на номерной счет на пред®явителя.
     Вице-президент  передал документы  Розовского  служащему,  тот бесшумно
исчез.  Минут через пять,  в течение которых  вице-президент  вел  со  своим
весьма солидным клиентом светский разговор о  погоде, на селекторном  пульте
замигала  красная  лампочка.  Вице-президент  взял  телефонную трубку, молча
выслушал сообщение  и,  извинившись, оставил  Розовского в одиночестве.  Еще
минут через пять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих
были озабоченные. Розовский насторожился.
     -- Могу я взглянуть на ваш паспорт? -- спросил вице-президент.
     -- Разумеется.
     Розовский протянул банкиру свой  российский паспорт, недоумевая,  зачем
он ему  понадобился. Вице-президент сравнивал  данные  паспорта с  какими-то
бумагами, которые показывал ему служащий.
     -- В чем дело? -- не выдержал, наконец, Розовский. -- У вас проблемы?
     -- Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский,
что ваш допуск к счету аннулирован.
     --  Как  -- аннулирован? --  ошеломленно переспросил  он,  одновременно
понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое.
     --  Аннулирован,  -- .повторил вице-президент. --  Распоряжение об этом
поступило по  электронной почте от господина Назарова сегодня  в шесть часов
тридцать минут утра.
     Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально
отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при  чем  тут самолет,  при
чем тут Афины?
     -- Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт  другой счет,
--  продолжал  вице-президент  и  протянул  Розовскому  листок  компьютерной
распечатки.  -- Вот  его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и
единоличном распоряжении.
     Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную
латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода.
А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с "восьмерки". "Восемьсот
тысяч? --  поразился Розовский.  -- Почему  восемьсот? Моих  же денег двести
миллионов!.." И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и
цифру "30". И лишь тут дошло. Шестизначная  цифра была номером счета. А "30"
-- это была сумма, зачисленная на счет.
     Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов.
     Просто тридцать.
     Тридцать долларов...
     Розовский  не  помнил,  как он вышел из банка,  как  поймал такси,  как
доехал  до  отеля.  Он  обнаружил  себя   сидящим  в  своем  номере  и  тупо
разглядывающим  листок  с  компьютерной   распечаткой.  И  лишь  одна  мысль
болезненно билась в голове: "Почему --  тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят.
Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать..."
     Он  подошел  к бару и  извлек  из него бутылку  какого-то бренди.  Взял
первый   попавшийся  под  руку  высокий  стакан  для  коктейлей,  налил  его
наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к  столу
и уставился на распечатку.
     И наконец понял, что означают эти тридцать долларов.
     Это были тридцать сребреников.
     И еще это означало, что Назаров все знает.
     Розовский  почти не  удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер
вошли три  человека.  Один из них  был  Губерман. Двоих  других Розовский не
знал. Они были  чем-то похожи  друг на  друга, одинаково крепкие,  одинаково
загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных
перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы.
     Тот,  что с усами, остался стоять  у двери,  второй  неторопливо обошел
номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в  пентхауз,  огороженный каменной
балюстрадкой  с  фигурными  балясинами  и  вазами для  цветов.  Вернувшись в
гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой.
     Губерман  сел в кресло  напротив  Розовского, внимательно  и  как  бы с
сочувствием взглянул на него и негромко спросил:
     -- Зачем вы это сделали, Борис Семенович?
     -- Меня  заставили... Подсунули  девчонку... она написала  заявление об
изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет...
     -- Почему вы об этом не рассказали?
     -- Мне было стыдно... А потом... потом уже было поздно.
     -- Кто вас завербовал?
     -- Вологдин.
     -- С кем вы работали, кроме него?
     -- Ни с кем. Только с ним... Можно, я выпью?
     -- Конечно, почему нет?.. -- Губерман посмотрел,  как  Розовский словно
бы ватными  руками  наливает стакан  и  пьет,  проливая бренди на  рубашку и
галстук.  Так же негромко заметил: -- А ведь он вас  любил. Вы  разбили  ему
сердце.
     Розовский покивал:
     -- Я знаю...
     -- И Анна  вас любила.  Она часто  рассказывала, как  вы закупили целый
самолет,  чтобы  привезти  ее  из  Магадана  в  Москву.  Она  говорила,  что
чувствовала себя Золушкой на королевском балу... Розовский повторил:
     -- Я знаю.
     -- И  Сашка  вас  любил. Всегда  радовался,  когда вы приезжали к ним в
гости...  Это  он сам  мне  рассказывал,  -- добавил, помолчав,  Губерман  и
поднялся с кресла. -- Пойдемте, Борис Семенович. Пора.
     Розовский послушно встал и направился к двери.
     -- Туда, -- сказал Губерман и показал в сторону пентхауза.
     С высоты  восемнадцатого этажа  открывался простор Женевского озера, по
мостам  через  Рону  скользили  разноцветные  автомобили,  несколько  яхт  с
поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде.
     Розовский понимал,  что с ним произойдет,  но не чувствовал ни воли, ни
желания сопротивляться. Лишь спросил:
     -- Он все знает?
     -- Да, -- подтвердил Губерман.
     -- Он приказал?
     -- Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает.
     --Но...
     --  Это решение принял я. Потому что  я вас  тоже любил. И мне  вы тоже
разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович.
     Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский  машинально потянулся за
ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили  через
балюстраду...
     ...Усатый открыл дверь номера и выглянул в  коридор. Там было пусто. Он
подождал, когда  выйдут Губерман  и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв
дверь и повесив на ручку табличку: "Не беспокоить".
     * * *
     "Отец мой  небесный, всемилостивый и всемогущий, Ты судишь народы, суди
и  меня,  Господи,  по  правде  моей  и  по  непорочности  моей  во мне.  Да
прекратится злоба нечестивых, а праведника укрепи, ибо Ты испытуешь сердца и
утробы, праведный  Боже. Щит мой в  Тебе,  спасающем правых сердцем. Господи
Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!.."
     Глава шестая. Сегодня в полночь
     I
     Третий  этап  операции  по  несанкционированному  перемещению  в Россию
об®екта   особой   социальной  значимости,   разработанной  Управлением   по
планированию  специальных   мероприятий,  начался   на  другой   день  после
исчезновения с виллы  друга и компаньона  Назарова Бориса Розовского. Начало
этого этапа вообще не оставило бы никакого  следа, если бы утром того же дня
молодые российские туристы,  занимавшие в пансионате "Три оливы"  апартамент
"Зет"  и  пять одноместных  номеров,  не сообщили  хозяину  о  том,  что  им
подвернулся очень удачный бизнес к они вынуждены прервать отдых.
     Хозяин "Эр-вояжа" и  "Трех олив"  Микола Шнеерзон сначала огорчился, но
когда  понял,  что  возбужденные  перспективами  неожиданно  подвернувшегося
выгодного   дела  москали  и   не  думают  потребовать   с  него  гро'ши  за
неиспользованные  семь дней,  искренне разделил  их  радостное  возбуждение,
расспросил о деле и горячо одобрил. Это  хорошо, когда молодые хлопцы думают
о бизнесе, а не жрут горилку. Очень хорошо. И дело им  подвернулось хорошее:
всего  за двадцать две  тысячи кипрских  фунтов купили по случаю почти новый
мощный грузовик "ситроен" -- с просторной кабиной, с двумя спальными местами
для   водителей-сменщиков,  с   огромным   кузовом,  обтянутым   серебристой
армированной тканью, с хромированными трубами глушителей,  с десятком мощных
фар на бампере и  верхней консоли. Грузопод®емность двадцать тонн. Грузи что
хочешь и вези куда хочешь.
     И  план они придумали дельный:  не гнать фургон порожняком  в Россию, а
переправить на грузовом пароме в Стамбул, там загрузить дешевым  и ходовым в
Москве товаром  и оттуда уже через Болгарию, Румынию и  Польшу ехать  домой.
Головастые хлопцы. Но и  Шнеерзон был не  из дураков. Он только  представил,
как  этот серебристый мощный красавец несется через всю Европу, Белоруссию и
Московию, сверкая неприлично голыми бортами,  на которых даже названия фирмы
не значится,  и  тут  же предложил:  двухнедельный пансион,  всем  шестерым,
бесплатно, в любое удобное для них время,  а за это они  разрешат разместить
на бортах "Ситроена" рекламу  "Эр-вояжа" и "Трех олив". Он даже согласен был
трошки приплатить,  но обошлось  и без этого.  Самый  серьезный из москалей,
тот, что жил в двухкомнатном апартаменте, махнул:  "Валяйте!" И пока молодые
турки в  светло-серой униформе выносили из соседней виллы и грузили в фургон
кстати подвернувшийся попутный  груз  -- очень тяжелые,  скатанные в  рулоны
ковры,  два   срочно  вызванные  Шнеерзоном  маляра  изобразили  с   помощью
трафаретов  три зеленые оливы на  бортах и  надписи на русском и английском:
"Откройте  для себя  Кипр.  "Эр-вояж"  предлагает  отдых в  пансионате  "Три
оливы". Условия божественные, цены божеские".
     Когда погрузка и художественное оформление машины были закончены,  один
из  туристов -- высокий,  смугловатый, которого хлопцы называли Боцманом, --
сел за руль, а трое остальных -- Пастух, Трубач и Док -- расположились рядом
на просторном сиденье.
     Боцман весело помахал рукой Шнеерзону и вышедшей проводить их Анюте:
     -- До побаченья, земляки!
     -- А где же Сеня  и Олежка? -- поднявшись на высокую подножку, спросила
Анюта.
     -- Они  уже  далеко,  в Стамбуле,  --  ответил Пастухов.  -- Еще  ночью
улетели, закупают товар.
     -- И даже не  попрощались,  -- укорила Анюта.  -- Передайте им, Сережа,
привет.
     -- Сене? -- уточнил Пастухов. -- Или Олежке?
     Она подумала и со вздохом ответила:
     -- Обоим!..
     "Ситроен"  рыкнул мощным двигателем и по  верхней дороге ушел к  порту,
где  уже  началась погрузка  на  автомобильный паром Ларнака --  Стамбул.  В
просторное боковое зеркало  Боцман  заметил,  как за ними,  не  обгоняя и не
отставая, тащится какое-то такси, но  причин задерживать  на нем внимание не
было.
     Когда  "ситроен",  пройдя таможенный  досмотр, вкатился в чрево парома,
такси вернулось на  набережную. Не доезжая до "Трех олив", пассажир отпустил
машину  и медленно, будто  прогуливаясь, прошел по  улочке, разделявшей "Три
оливы" и  виллу Назарова. Он увидел, как ворота  виллы  раскрылись, выпустив
вместительный микроавтобус с  сильно тонированными  стеклами.  Сколько людей
внутри, рассмотреть  было нельзя,  но  по тому, как автобус  тяжело  осел на
рессорах, нетрудно было догадаться, что загрузка полная.
     Проводив  автобус  рассеянным  взглядом,  пассажир  такси  (а  это  был
полковник  Голубков, нещадно потевший в светлых шерстяных брюках и рубашке с
галстуком)  прошел еще  немного  вверх,  а  потом  спустился на  набережную.
Отыскав  свободный  столик в  открытом  уличном  кафе,  заказал банку  пива,
закурил ядреную сигарету "Космос" и глубоко задумался.
     И ему было над чем подумать.
     С  самого начала не лежала у него душа к этому делу. Он не любил затей,
конечные цели которых были ему неясны. И в Чечне, а еще раньше -- в  Афгане,
ставя подчиненным задачу, он всегда старался -- не раскрывая, понятно, общих
секретов -- сориентировать офицеров  в общем масштабе дела, чтобы человек не
был слепым исполнителем "от" и  "до", а понимал, чему  послужит то,  что ему
поручено.  Это  не просто  повышало  ответственность  без  всякого  обещания
орденов  или,  наоборот,  трибуналов.   Понимание  общей  задачи  возбуждало
инициативу, и не раз случалось, что  этот как  бы побочный эффект оказывался
важней основного задания.
     Совсем по-иному дело было поставлено в Управлении. На фасадах спецслужб
всего мира незримо присутствовала надпись,  вырезанная  на каменном  портале
Дельфийского храма: "Ничего сверх меры". Это было правильно. Никто не должен
знать больше того, что ему необходимо. Но и меньше он  тоже не должен знать.
Впервые  за  долгие  годы службы Голубков ощутил себя в положении безгласной
пешки