ничество в торговле их знаменитым вином,  основой  здешнего  хозяйства.
Едем, Цири. Не станем глядеть.
     - Едем. Но как?
     Действительно, дальше ехать было невозможно. Не успели они  оглянуться,
как увязли в собравшейся на площади толпе, оказались в толчее, нечего было и
думать продраться  на  другую  сторону  рынка.  Геральт  скверно  выругался,
оглянулся. Увы, возвратиться тоже  было  невозможно,  вливающаяся  на  рынок
человеческая  волна  полностью  закупорила  улочку  позади  них.   Несколько
мгновений толпа несла их будто река, но движение  прекратилось,  как  только
люди наткнулись на окружающую эшафот плотную стену алебардистов.
     - Едут! - крикнул кто-то, а толпа зашумела, заволновалась и  подхватила
крик. - Едут!
     Цокот копыт и тарахтенье телеги утонули и затерялись в шмелином гудении
толпы. Потом они совершенно неожиданно  увидели  пару  лошадей,  тянущих  из
закоулка обрешеченный  воз,  на  котором,  с  трудом  удерживая  равновесие,
стоял...
     - Лютик!!! - ахнула Цири.
     Геральт вдруг почувствовал себя скверно. Очень скверно.
     - Это Лютик, - не своим голосом повторила Цири. - Да, это он.
     "Какая несправедливость,  -  подумал  ведьмак.  -  Какая  гигантская  и
дьявольская несправедливость. Так не может быть. Так не должно быть. Я знаю,
глупо и наивно было думать, будто что-то и когда-то от меня зависело, что  я
как-то повлиял на судьбы этого мира, что этот мир чем-то мне обязан. Я знаю,
это было мнение наивное, более того, наглое. Но я об этом знаю. Меня не надо
в этом убеждать! Мне не надо этого доказывать! Тем более таким образом...
     Это несправедливо!"
     - Это не может быть Лютик, - сказал  он  глухо,  уставившись  на  гриву
Плотвы.
     - Это Лютик, - повторила Цири. - Геральт, мы должны что-то сделать.
     - Что? - горько спросил он. - Скажи, что? Ландскнехты  сняли  Лютика  с
телеги, обращаясь с ним на  удивление  почтительно,  без  грубости,  даже  с
уважением - максимальным, на какое были способны. Перед ведущими, на  эшафот
ступенями ему развязали руки. Поэт  бесцеремонно  почесал  себе  зад  и  без
посторонней помощи ступил на ступени.
     Одна из ступенек вдруг затрещала, а изготовленный из  ошкуренной  слеги
поручень прогнулся. Лютик с трудом удержал равновесие.
     - Черт побери!  -  воскликнул  он.  -  Это  необходимо  исправить!  Вот
увидите,  кто-нибудь  когда-нибудь  убьется  на  этой  лесенке!  И  случится
несчастье!
     На помосте Лютика приняли двое помощников палача в кожаных куртках  без
рукавов. Палач, широкий в плечах как донжон, глядел  на  осужденного  сквозь
отверстия в капюшоне. Рядом стоял типчик в богатом,  хоть  и  траурно-черном
одеянии. Мина у него тоже была траурная.
     - Уважаемые господа и горожане Боклера и округи! - возгласил он  громко
и печально, уставившись в  развернутый  пергамент.  -  Доводится  до  вашего
сведения, что Юлиан Альфред Панкрац, виконт де Леттенхов, он же Лютик...
     - Панкрац - что? - шепотом спросила Цири.
     - ...приговором Верховного княжеского суда  признан  виновным  во  всех
приписанных ему преступлениях, грехах и проступках,  а  именно:  оскорблении
величества, государственной измене, а  сверх  того  оскорблении  достоинства
благородного состояния путем клятвопреступления, пасквилянтства,  клеветы  и
наветов, а также кутежей, непристойных дебошей, иначе говоря,  блудничества.
Посему Трибунал решил  виконта  Юлиана  et  cetera,  et  cetera18  покарать,
primo19, ущерблением герба, путем нанесения  на  щит  черной  косой  полосы,
secundo20, конфискацией имущества, земель, имений, лугов, боров, замков...
     - Замков, - простонал ведьмак, - каких еще замков?
     - Tertio21: главная кара. Предусмотренную за перечисленные преступления
кару волочением коньми, колесованием  и  четвертованием  милостиво  правящая
нами Анна  Генриетта,  сиятельная  княгиня  Туссента  и  владелица  Боклера,
соблаговолила заменить  от®ятием  головы  от  тела  при  помощи  топора.  Да
восторжествует правосудие!
     Толпа ответила несколькими нестройными  выкриками.  Стоявшие  в  первом
ряду бабы принялись лицемерно завывать и неискренне всхлипывать. Детей взяли
на руки либо на плечи,  чтобы  они  не  упустили  ничего  из  представления.
Помощники палача выкатили на середину эшафота пень и накрыли его  скатертью.
Возникло небольшое замешательство, поскольку оказалось, что  ктото  свистнул
ивовую корзинку для отрубленной головы, но быстренько подыс кали другую.
     Под эшафотом четверо оборванцев растянули платок, чтобы поймать на него
кровь. Был солидный спрос на  такого  типа  сувениры,  на  этом  можно  было
недурно заработать.
     - Геральт! - Цири не поднимала опущенной головы.  -  Мы  должны  что-то
сделать... Он не ответил.
     - Я хочу обратиться к народу, - гордо заявил Лютик.
     - Только покороче, виконт.
     Поэт встал на край помоста, поднял руку. Толпа зашелестела и утихла.
     - Эй, люди! - закричал Лютик. - Что слышно нового? Как делишки?
     - Ну, живем кое-как, - ответил после долгой тишины  кто-то  из  дальних
рядов.
     - Ну и славно, - кивнул поэт.  -  Весьма  рад.  Ну,  теперь  уже  можно
начинать.
     -  Мэтр,  -  сказал  с  выспренней  торжественностью  траурный  тип.  -
Приступай к своим обязанностям.
     Палач подошел, в соответствии со стародавним  обычаем  опустился  перед
осужденным на колени, склонил прикрытую капюшоном голову.
     - Отпусти мне грех, добрый человек, - попросил он замогильным голосом.
     - Я? - удивился Лютик. - Тебе?
     - Эге.
     - Да ни в жисть.
     - Эээ?
     - Ни за что не отпущу. Чего ради? Видели фокусника? Через минуту он мне
голову отсечет, а я должен ему это простить? Смеешься надо мной, что  ли?  В
такой момент?
     - Но как же так, господин? - опешил палач.  -  Ведь  таков  закон...  И
обычай такой... Осужденный обязан прежде всего  отпустить  палачу.  Простить
вину. Отпустить грех...
     - Нет.
     - Нет?
     - Нет.
     - Я не стану его обезглавливать, - угрюмо заявил  палач,  поднимаясь  с
колен. - Пусть отпустит, этакий сын, иначе не отсеку. И все тут.
     - Господин виконт. - Грустный чиновник взял  Лютика  за  локоть.  -  Не
усложняйте. Люди собрались как-никак. Ждут...  Отпустите  ему  грех,  он  же
вежливо просит...
     - Не отпущу - и точка...
     - Мэтр! - Траурный типчик подошел  к  палачу.  -  Обезглавьте  его  без
отпущения, а? Я вас вознагражу.
     Палач молча протянул огромную как сковорода ладонь. Траурный  вздохнул,
полез в кадету и насыпал в руку монет. Мэтр несколько секунд глядел на  них,
потом сжал кулак. Глаза в прорезях капюшона зловеще сверкнули.
     - Ладно, - сказал он, пряча деньги в карман  и  обращаясь  к  поэту.  -
Опуститесь на колени, упрямец. Положите голову на пень, зловредный господин.
Я тоже, если хочу, могу быть  зловредным.  Буду  рубить  вам  голову  в  два
приема. А если получится, то и в три.
     - Отпускаю! - взвыл Лютик. - Прощаю!
     - Благодарю вас.
     - Ну, коли отпустил, -  грустно  сказал  траурный  чиновник,  -  гоните
деньги взад.
     Палач отвернулся и занес топор.
     -  Отодвиньтесь,  милостивый  государь,  -  сказал  он  зловеще  глухим
голосом. - Не нойте над оружием. Вы же знаете, где  головы  рубят,  там  уши
летят.
     Чиновник быстро попятился, чуть было не свалившись с эшафота.
     - Так хорошо? - Лютик опустился на колени и вытянул шею на пне. - Мэтр!
Эй, мэтр!
     - Ну. Чего?
     - Вы ведь пошутили, правда? За один прием отрубите-то? За  один  замах?
А?
     Палач сверкнул глазами.
     - Неожиданность, -  буркнул  он  зловеще.  Толпа  вдруг  заволновалась,
уступая дорогу ворвавшемуся на площадь наезднику на взмыленном коне.
     - Стоять! - крикнул наездник, размахивая огромным, обвешанным  красными
печатями  свитком  пергамента.  -  Задержать  казнь!  Я   везу   помилование
осужденному!
     - Снова? - проворчал палач,  опуская  уже  занесенный  топор.  -  Снова
помилование! Это становится скучным.
     - Помилование! Помилование!  -  зарычала  толпа.  Бабы  в  первом  ряду
принялись голосить еще громче. Многие,  в  основном  малолетки,  свистели  и
недовольно выли.
     - Успокойтесь,  уважаемые  господа  и  горожане!  -  крикнул  траурный,
разворачивая пергамент. - Вот  воля  ее  милости  Анны  Генриетты!  В  своей
неизбывной  доброте  и  в  ознаменование  заключенного   мира,   коий,   как
сообщается, был подписан в городе Цинтра, ее милость прощает виконту  Юлиану
Альфреду Панкрацу де Леттенхофу, он же Лютик, его провинности и  освобождает
его от казни...
     - Милая Ласочка, - сказал Лютик, широко улыбаясь.
     - ...одновременно приказывая вышеупомянутому виконту Юлиану Панкрацу et
cetera незамедлительно  покинуть  столицу  и  пределы  княжества  Туссент  и
никогда сюда не возвращаться, поскольку он немил ее милости  и  смотреть  на
него ее милость не может! Вы свободны, виконт.
     - А мое имущество? - крикнул Лютик. - А? Мое добро, мои рощи, дубравы и
замки можете оставить себе, но отдайте, чума на ваши головы,  лютню,  лошадь
Пегаса, сто сорок талеров и восемьдесят геллеров,  плащ,  подбитый  енотами,
перстень...
     - Заткнись! - крикнул Геральт, расталкивая лошадью обманутую и неохотно
расступающуюся толпу. - Заткнись, слезай и иди сюда,  болван!  Цири,  тарань
ему дорогу! Лютик! Ты слышишь, что я тебе говорю?
     - Геральт? Ты?
     - Не спрашивай, а слезай поскорее! Ко мне! Прыгай на лошадь!
     Они продрались сквозь толчею, галопом помчались по узкой  улочке.  Цири
впереди, за ней Геральт и Лютик на Плотве.
     - К чему такая спешка? - проговорил бард из-за спины ведьмака. -  Никто
нам не угрожает. Никто не гонится.
     - Пока что. Твоя княгиня обожает менять свое отношение и как бы попутно
отменять то, что решила раньше. Согласись, ты знал о помиловании?
     - Не знал, - проворчал Лютик. - Но,  признаюсь,  рассчитывал  на  него.
Ласочка любвеобильна, и у нее доброе сердечко.
     - Заткнись ты со своей Ласочкой,  черт  побери.  Ты  только  что  чудом
выкрутился от обвинения в оскорблении величества, а теперь  хочешь  подпасть
под статью "рецидив"?
     Трубадур  замолчал.  Цири  остановила  Кэльпи,  подождала   их.   Когда
поравнялись, она взглянула на Лютика и вытерла слезы.
     - Эх ты... - сказала она. - Ты... Панкрац...
     - В  путь,  -  поторопил  ведьмак.  -  Покинем  этот  город  и  пределы
прелестного княжества. Пока еще можем.

     Почти на самой границе Туссента, в том месте,  откуда  уже  была  видна
гора Горгона, их догнал княжеский  гонец.  Он  тянул  за  собой  оседланного
Пегаса, вез лютню, плащ и перстень Лютика. Вопрос о  ста  сорока  талерах  и
восьмидесяти геллерах он пропустил мимо ушей. Просьбу барда передать княгине
поцелуй выслушал не моргнув глазом.
     Они поехали вверх по течению Сансретуры, теперь уже малюсенькой и юркой
струйки. Обошли стороной Бельхавен.
     На ночлег остановились в долине Неви. В том месте,  которое  помнили  и
ведьмак, и бард.
     Лютик держался долго и вопросов не задавал. Но в конце концов  пришлось
рассказать ему обо всем. И присоединиться к его молчанию. К  отвратительной,
гноящейся как язва тишине, наступившей после рассказа.

     В полдень следующего дня они были  на  стоках,  под  Ридбруном.  Вокруг
стоял мир, лад и порядок. Люди  были  доверчивы  и  работящи.  Чувствовалась
безопасность.
     Повсюду стояли тяжелые от висельников  шибеницы.  Они  обошли  стороной
cnpnd, направляясь к Доль Ангре.
     - Лютик! - Только теперь Геральт заметил то, что  должен  был  заметить
уже давно. - А твоя бесценная туба? Твои полвека поэзии? У гонца их не было.
Они остались в Туссенте?
     - Остались, - равнодушно поддакнул бард. -  В  гардеробе  Ласочки,  под
кучей платьев, трусов и корсетов. И пусть себе там остаются на  веки  веков.
Аминь.
     - Об®ясни.
     - А чего тут об®яснить? В Туссенте  у  меня  было  достаточно  времени,
чтобы внимательно прочесть все, что я написал.
     - И что?
     - Напишу еще раз. Заново.
     - Понимаю, - кивнул Геральт. - Короче  говоря,  ты  оказался  таким  же
никудышным писателем, как и фаворитом. А говоря обиднее: к  чему  бы  ты  ни
прикоснулся, испоганишь. Но если свои "Полвека" ты  еще  имеешь  возможность
исправить, то с княгиней Анарьеттой  у  тебя  такие  же  шансы  вновь  стать
возлюбленным,  как  у  дерьма  снова  сделаться  хлебом.  К  примеру.  Тьфу!
Любовник, которого с  позором  изгнали.  Да-да,  нечего  гримасничать.  Быть
князем-консортом в Туссенте не тебе писано, Лютик.
     - Еще посмотрим.
     - На меня не рассчитывай. Я на это смотреть не намерен.
     - А никто тебя и не просит.  Однако  скажу,  что  у  Ласочки  доброе  и
всепрощающее сердечко. Правда, ее малость занесло, когда она прихватила меня
с юной баронессочкой Никвой... Но теперь уже  наверняка  охолонула.  Поняла,
что мужчина не создан для моногамии. Простила меня и наверняка ждет...
     - Ты безнадежно глуп, -  отметил  Геральт,  а  Цири  энергичным  кивком
подтвердила, что думает точно так же.
     - Не стану я с вами спорить, - надулся Лютик. - Тем более что дело  это
интимное. Повторяю еще раз: Ласочка  меня  простит.  Напишу  соответствующую
балладу либо сонет, перешлю ей, а она...
     - Смилостивься, Лютик.
     - А и верно, чего с вами болтать. Поехали дальше! Гони,  Пегас!  Мчись,
летун быстроногий!
     Они ехали. Стоял май.

     - Из-за тебя, - укоризненно сказал  ведьмак,  -  из-за  тебя,  любовник
отлученный,  мне  тоже  пришлось  бежать  из  Туссента,   словно   какому-то
изгнаннику или преследуемому. Я даже не успел увидеться с...
     - С Фрингильей Виго? И не увиделся бы. Она вскоре после вашего от®езда,
еще в январе, отбыла в неизвестном направлении. Попросту исчезла.
     - Не ее я имел в виду, - кашлянул Геральт, видя, как Цири  с  интересом
прислушивается. - Я хотел встретиться с Рейнартом. Познакомить его с Цири...
     Лютик уставился в гриву Пегаса.
     - Рейнарт де Буа-Фресне, - пробормотал он, -  где-то  в  конце  февраля
погиб в стычке с партизанами на перевале  Сервантеса,  в  районе  сторожевой
башни Ведетта. Анарьетта посмертно почтила его орденом...
     - Заткнись, Лютик.
     Лютик заткнулся, на удивление послушный.

     Май  длился,  разгорался.  С  лугов  сбежала  яркая   желтизна   осота,
сменившаяся пышной, немного припыленной и летучей белизной одуванчиков.
     Было зелено и очень тепло. Воздух, когда его не освежала краткая  буря,
был плотным, жарким и липким, как крупник22.
     Двадцать  шестого  мая  пересекли  Яругу  по   новенькому,   беленькому
пахнущему  смолой  мосту.  Остатки  старого  моста,  черные,  закопченные  и
обугленные балки, виднелись в воде и на берегу.
     Цири сделалась неспокойной.
     Геральт знал. Знал ее намерения, знал  о  планах,  о  договоренности  с
Йеннифэр. Он был готов. И все-таки мысль о  расставании  болезненно  уколола
его. Будто там, в груди, внутри, за ребрами, дремал и  неожиданно  проснулся
маленький вредный скорпион.

     За руинами сожженной корчмы, на  развилке  дорог  за  деревней  Укропня
стоял
     W возрастом, пожалуй, за сто лет - раскидистый черешневый дуб,  сейчас,
весной, усыпанный маленькими паучками цветов. Население  всей  округи,  даже
далекой  Спалли,  привыкло  использовать   огромные   и   достаточно   низко
расположенные ветви дуба, чтобы вешать на  них  досочки  и  таблички,  содер
жащие различную информацию. По этой причине дуб, выполняющий для людей  роль
связующего звена, именовался Дубом Познания Добра и Зла.
     - Цири, начни с той стороны, - скомандовал Геральт, слезая с лошади,  -
а ты. Лютик, посмотри с той.
     Развешанные на ветках досочки колебались на ветру, сталкивались, словно
колотушки.
     В основном здесь сообщалось об обычных после  войны  поисках  пропавших
родных. Много было об®явлений типа "ВЕРНИСЬ, Я ВСЕ ПРОЩУ", немало  извещений
об эротическом  массаже  и  подобного  рода  услугах  в  окрестных  селах  и
городках, много об®явлений и торговых реклам. Была любовная пе реписка, были
доносы и анонимные заявления, подписанные доброжелателями. Попадались  также
досочки,  содержащие  философские  взгляды   их   авторов   -   в   основном
кретинско-бессмысленные либо омерзительно непристойные.
     - О! - воскликнул Лютик. - Замку  Растбург  срочно  требуется  ведьмак.
Оплата  высокая,  ночлег  по  высшему   классу   и   экстраординарный   стол
гарантируются. Воспользуешься, Геральт?
     - Ни в коем случае.
     Сообщение, которое они искали, нашла Цири.
     И тут же сказала ведьмаку то, чего он ожидал уже давно.

     - Я еду в Венгерберг, Геральт, - повторила она. -  Не  хмурься.  Ты  же
знаешь, я должна. Она ждет меня там.
     - Знаю.
     - Ты едешь в Ривию, на встречу, из которой все время делаешь секрет.
     - Сюрприз, - поправил он. - Сюрприз, а не секрет.
     - Ладно, пусть будет сюрприз. А я покончу в Венгерберге  со  всем,  что
полагается, заберу Йеннифэр, и мы будем в Ривии через шесть дней. И  незачем
прощаться. Не навек расстаемся. Всего на шесть дней. До свидания!
     - До свидания, Цири.
     - Ривия, через шесть дней, - повторила она еще раз, заворачивая Кэльпи.
     И сразу пошла галопом. Скрылась очень быстро, а  Геральт  почувствовал,
как какая-то страшная, холодная, костистая лапа стискивает ему желудок.
     - Шесть дней, - задумчиво повторил Лютик. -  Отсюда  до  Венгерберга  и
обратно до Ривии... В сумме почти двести пятьдесят миль...  Это  невозможно,
Геральт. Конечно, на той адской кобыле, на которой девочка  может  двигаться
со  скоростью  курьера  в  три  раза  быстрее  нас,  теоретически  -  только
теоретически - можно за шесть дней покрыть  такое  расстояние.  Но  даже  ее
дьявольской кобыле необходимо отдыхать. Да и на таинственное  дело,  которое
Цири собирается завершить, тоже  ведь  уйдет  какое-то  время.  Стало  быть,
невыполнимо...
     - Для Цири, - сжал губы Геральт, - нет вещей невыполнимых.
     - Неужто...
     - Она далеко не та девочка, которую ты знал, - оборвал  Геральт.  -  Не
та.
     Лютик долго молчал.
     - У меня странное ощущение...
     - Замолчи. Не говори ничего. Очень тебя прошу.

     Май кончился. Близилось новолуние, луна шла на ущерб и была уже  совсем
тоненькой. Они ехали к маячившим на горизонте горам.

     Ландшафт был  типично  послевоенный.  Посреди  полей  то  тут,  то  там
вздымались могильные холмики и курганы,  в  буйной  весенней  зелени  белели
черепа и скелеты. На придорожных деревьях болтались повешенные, на  дорогах,
в ожидании голодной смерти, сидели нищие. У леса, в  ожидании,  когда  нищие
ослабеют, сидели волки.
     Отстраивались деревни и поселки, от которых остались  лишь  закопченные
трубы печей, стучали молотки, визжали  пилы.  Неподалеку  от  развалин  бабы
дырявили сожженную землю мотыгами. Некоторые, спотыкаясь,  тянули  бороны  и
плуги, а холщовые шлеи врезались им в  исхудавшие  плечи.  В  бороздах  дети
охотились на личинок и дождевых червей.
     - У меня неясное ощущение, - сказал Лютик, - что здесь что-то  не  так,
wecn-то недостает... Тебе не кажется, Геральт?
     - А?
     - Что-то здесь ненормально.
     - Все здесь ненормально, Лютик. Все.

     Ночью, теплой, черной и  безветренной,  освещенной  далекими  вспышками
молний и заполненной неспокойным ворчанием громов, отдыхающие после дня езды
Геральт и Лютик увидели, как горизонт на западе расцветился красным  заревом
пожара. Это было недалеко, поднявшийся  ветер  принес  запах  гари  и  дыма.
Принес он и обрывки звуков. Они слышали - хоть и не желали слушать  -  крики
убиваемых, вой женщин, наглый и торжествующий рев банды.
     Лютик молчал, то и дело тревожно косился на Геральта.
     Но ведьмак даже не дрогнул, даже не повернул головы. А лицо у него было
как из латуни.
     Утром двинулись дальше. На поднимающиеся над лесом струйки дыма даже не
смотрели.
     А п