ся, подумал... Ну, тем лучше,  тем  лучше.  Но  я,
заметьте, тоже прав. Разве  я  не  говорил,  что  в  партии  надежен  лишь
тончайший слой старых большевиков? Нет, на с®езде обязательно надо принять
решение о проведении беспощаднейшей чистки всех партячеек, снизу  доверху.
Я набросаю тезисы...
     Автомобиль Дзержинского ехал по Никольской улице,  покрякивая  медным
клаксоном на лениво расступающихся перед радиатором прохожих.
     Сжимая худыми пальцами заветную папку, в  которой  прибавилась  всего
одна бумажка - листок с грифом "Председатель Совета Народных Комиссаров" и
крупной карандашной  надписью:  "Тов.  Дзержинский!  Быстрейшая  и  полная
ликвидация всех мерзавцев-заговорщиков - дело абсолютной важности. Примите
все необходимые меры. Осведомляйте меня часто и точно о ходе дела. Ленин".
     Говорят, что Дзержинский  был  очень  добрым  человеком.  Страдал  от
необходимости производить репрессии, не раз будто бы  повторял,  что  даже
кратковременное заключение человека под стражу является невыносимым  злом,
которое следует применять только в самом крайнем  случае,  болел  душой  о
несчастных детях-беспризорниках, и вообще, как написано в  его  дневниках:
"Я хотел бы обнять  все  человечество,  поделиться  с  ним  моей  любовью,
согреть его, отмыть от скверны современной жизни". И  что  за  беда,  если
"скверна жизни" зачастую смывается только вместе с  кожей  и  нижележащими
тканями, а "отмытый" таким  образом  человек  почему-то  вдруг  умирает  в
страшных мучениях (кто сомневается, может сходить на экскурсию в  ожоговый
центр), если любящий человечество бывший  польский  шляхтич  создал  самую
мощную и самую страшную тайную полицию в мире, которая даже при его  жизни
уничтожила больше ни в чем не повинных людей, чем все инквизиции до него и
гестапо после него, вместе взятые... В душе он их всех любил.
     Может быть даже, он был совершенно  искренен,  за  полчаса  до  своей
странной смерти на пленуме ЦК ВКП(б) в  1926  году  заявляя  об  опасности
сталинской диктатуры. Может быть...
     Но сейчас, на коротком пути из Кремля на Лубянку,  Феликс  Эдмундович
не отвлекался на прекраснодушные мысли, он прикидывал, с  кого  начать,  в
каких камерах размещать арестованных и каких следователей бросить на самый
важный сегодня участок работы. А незадолго до этого он еще и выторговал  у
ЦК для своей любимой ЧК право выносить внесудебные приговоры  и  на  месте
приводить их в исполнение.
     Поскольку хорошо знал на личном опыте,  что  от  идиотской  практики,
когда следствие ведут одни, а приговоры выносят совсем  другие,  ничего  в
текущей политике и задачах момента не смыслящие, проку мало. Он бы  сам  в
свое время, доведись ему служить в жандармерии, любого из  нынешних  своих
соратников, и Владимира Ильича тоже, законопатил бы в бессрочную  каторгу,
чтоб неповадно было вести антимонархическую пропаганду. А то отвешивали им
по паре лет ссылки в приятные для жизни места и получили  в  благодарность
ипатьевский подвал и многие тысячи безымянных рвов.  Потому  и  проиграли,
что о "законности" и "справедливости" думали, а настоящий марксист-ленинец
должен понимать, что "мы не ищем форм революционной справедливости. Нам не
нужна  сейчас  справедливость.  Я  возглавляю  орган  для   революционного
сведения счетов с  контрреволюцией".  Ничего  этого  не  знал  в  недавнем
прошлом корнет,  а  со  вчерашнего  дня  штаб-ротмистр  Ястребов.  Он  был
корнетом гвардии, генерал Врангель произвел его в следующий чин  поручика,
но поскольку гвардейских частей в Русской армии пока не  существовало,  то
по петровскому еще указу он автоматически стал армейским штаб-ротмистром.
     Его не интересовали  тонкие  душевные  движения  главного  советского
инквизитора. Он о них даже и не подозревал по молодости лет и политической
малограмотности. Ястребов знал только, что все невинные жертвы и бессудные
казни в его любимой России  связаны  с  именем  этого  худого  человека  с
мушкетерской  бородкой,   восседающего   на   заднем   сиденье   открытого
автомобиля. И что пуля от патрона образца одна тысяча  девятьсот  восьмого
года навылет пробивает железнодорожный рельс.
     Штаб-ротмистр пристроился на корточках  за  парапетом  китайгородской
башни, запирающей выход с Никольской улицы на Лубянскую площадь.
     Рядом лежала винтовка "СВД" с четырехкратным  оптическим  прицелом  и
магазином на десять патронов с утяжеленными, специально  сбалансированными
пулями.
     Ястребов принял позу для стрельбы с колена, вжал приклад  в  плечо  и
сдвинул вверх флажок предохранителя. На дистанции  в  Двести  метров  лицо
об®екта заполнило почти все поле  зрения  прицела.  Штаб-ротмистр  мог  бы
попасть в цель и из кремневого ружья, условия простейшие, даже  упреждения
брать не надо.  Ястребов  плавно  выбрал  свободный  ход  курка,  задержал
дыхание и легонько двинул пальцем.
     Во лбу  Дзержинского,  чуть-чуть  ниже  козырька  знаменитой  фуражки
появилось круглое отверстие. Он привстал на сиденье,  сделал  жест,  будто
пытался закрыть лицо руками, и резко опрокинулся  назад.  Сидевший  с  ним
рядом порученец секунду смотрел на  кровь,  толчками  выплескивающуюся  из
раны, потом отчаянно, срывая голос, закричал.
     ...Следующие два дня происходящее в  Москве  можно  было  бы  назвать
своеобразным  хепенингом.  Специалисты,  вроде  Агранова  и  его   друзей,
занимались своим делом спокойно, скрупулезно и целеустремленно, Шульгин же
устроил из него маленький праздник. На открытом "додже" с установленным  в
кузове пулеметом "ПК" на турели  он  носился  по  городу  в  сопровождении
кортежа  из  двух  "роллс-ройсов",  нескольких  легковых  "рено",  набитых
веселыми,  .слегка  выпившими  и  продолжавшими   поддерживать   указанное
состояние умеренным отхлебыванием из фляжек рейнджерами, а  также  наскоро
приспособленных под "черные вороны" автобусов, производил аресты  согласно
проскрипционным спискам и, не стесняясь, сообщал всем случайным свидетелям
акций, что настало время Советов без коммунистов.
     Чем-то  все  происходящее  напоминало   картинки   латиноамериканских
"пронунсиаменто", то есть военных переворотов, в которых больше карнавала,
чем политического ожесточения. И еще раз Сашка убедился,  подтвердив  свой
опыт тридцать седьмого года, что  коммунистические  функционеры,  насмерть
отравленные идеей "демократического централизма", поднимали руки и  шли  в
тюрьму, не делая ни малейших попыток к сопротивлению или  бегству.  Партии
виднее...
     Анна неизменно сопровождала его  на  правом  сиденье  "доджа",  являя
собой воплощенную фурию контрреволюции, своеобразный  антипод  пресловутой
женщины-комиссара из  "Оптимистической  трагедии".  Правда,  пистолета  ей
Шульгин не давал, несмотря на просьбы.
     И откровенно торжествовал  полковник  Басманов,  возведенный  в  ранг
командира спецотряда ВЧК.
     - Изумительно, Александр Иванович. Никогда не думал,  что  доживу  до
такого. Мотаемся по Москве, арестовываем коммунистов, делаем, что хотим, и
все без стрельбы, без потерь... Гениально. Видели бы это друзья, умиравшие
в Кубанских степях зимой восемнадцатого! Никогда бы не поверил, что  такое
возможно...
     - Все нормально, Михаил  Федорович.  Как  раз  так  все  и  делается.
Переворот семнадцатого года в Питере никто и не заметил. Власть большевики
взяли тихо. А вот  когда  толпы  на  улицы  выходят,  демонстрации  всякие
устраивают, флагами машут, стреляют без толку - дело  проиграно  -  как  в
Будапеште в пятьдесят... Тьфу, в смысле -  в  девятнадцатом  году.  Сейчас
только вы да я знаем, что на самом деле происходит. Оно  и  к  лучшему.  В
нужное время сообщим кое-что в газетах, и  ладно...  Народу  слухами  даже
интереснее обходиться.
     Однако Новиков все равно вынужден был сделать Сашке внушение.
     - Ты, брат, слишком увлекся. К  чему  вся  эта  показуха?  Не  дразни
гусей. А то какой-нибудь дурак невзначай опомнится раньше  времени.  Когда
заканчивать думаешь?
     - Да мы и закончили уже. По спискам все намеченные изолированы. И  на
самом деле почти никто ничего не заметил. Мало ли в Москве облав было?  То
бандитов ловили, то заговорщиков, то просто заложников брали. Все путем...
Тут утром сценка была, лично наблюдал. Вроде  забавная,  а  то  и  плакать
хочется.  Послушай  для  разрядки.  ...Во  внутреннюю  тюрьму  на  Лубянке
привезли очередную партию арестованных. Послали за комендантом, в ожидании
его Шульгин с Басмановым, случайно оказавшиеся в одно время в одном месте,
закурили, присев на подножке автобуса.
     Комендант появился и с ходу начал протестовать, заявляя, что  у  него
все камеры переполнены и новых арестантов принимать некуда. Везите, мол, в
Бутырки. Заранее надо было предупреждать, тогда он расчистил бы площади.
     - Иди-ка сюда, дорогой товарищ, - ласково улыбаясь, сказал  Басманов.
- А что там у тебя за клиентура сейчас сидит?
     - Нормальная клиентура. Какую привозили, такая и сидит...
     - Ну, неси нам списки. Тех, что до вчерашнего дня посадили...
     - А кто ты такой, чтобы мне приказывать? Я,  может,  только  товарищу
Менжинскому подчиняюсь... - коротконогий рыжий  комендант  только  что  на
носочки не привстал, чтобы выглядеть достойно против  высокого,  пока  еще
сдерживающего злость, но уже начавшего раздраженно втягивать воздух сквозь
сжатые зубы Басманова.
     - Кэт-то я тебе сейчас обозначу, кто я  есть...  -  Рука  в  лайковой
перчатке сжалась в кулак.
     - Спокойнее, Михаил Федорович, - предостерег его Шульгин. -  Товарища
пока не поставили в  известность.  Тебя,  товарищ  комендант,  эта  бумага
устроит  или  вправду  за  Менжинским   послать?   -   Он   протянул   ему
соответствующий мандат, подписанный Аграновым.
     - Уяснил, товарищ? Врубайся дальше. Операция настолько ответственная,
что придется всех твоих предыдущих клиентов выпустить. До следующего раза.
Кроме уголовников. Уголовники есть?
     - Откуда? - обиделся комендант. - Только контра... И заложники,  само
собой.
     - Вот, значит, контру пока выпускай. Потребуется - еще раз наловим. -
Басманов явно упивался своей новой ролью.
     Комендант пребывал в тяжком раздумье. -  А  оформлять  как  будем?  -
наконец спросил он. - Я же тебе человеческим языком сказал -  неси  списки
или что там у тебя есть. Напишу распоряжение, поставлю дату - и адью.  Что
тебе еще надо, мать твою через семь гробов с присвистом в  центр  мирового
равновесия...
     - Интересно выражаешься, товарищ, - с уважением сказал  комендант.  -
Боцманом на флоте служил? - Ага. На самоходном пароме товарища  Харона.  -
Как же, слышал...
     Из  открытых  дверей  тюрьмы  плотно  повалил  арестантский  люд.  По
стандартному советскому обычаю  не  проинформированный  ни  о  чем,  кроме
двусмысленного "выходи с вещами".
     Квадрат двора-колодца, низкое небо с быстро летящими  серыми  тучами,
автобусы у ворот, цепь вооруженных людей - о чем может подумать  проведший
в лубянских застенках несколько месяцев нормальный человек?
     Из плотной массы арестантов выбился, расталкивая их  плечами,  худой,
обросший седеющей бородой мужчина в потрепанной офицерской шинели.
     - Басманов, сволочь, ты  тоже  с  ними?!  Стрелять  нас  будешь?  Ну,
стреляй, иуда...
     Шульгин на секунду растерялся, а Басманов - нет. Схватил человека  за
борт шинели, рывком подтянул к себе.
     - Заткнись, дурак. Стой здесь, смотри! Офицеры басмановского  отряда,
оттеснив охранников ВЧК, распахнули ворота.  Ошеломленная,  не  верящая  в
свое счастье толпа хлынула на волю.
     - Капитан барон  фон  Лемке-второй,  -  шепотом  представил  Басманов
Шульгину узника, похожего на Эдмона Дантеса. - Вместе служили  в  гвардии.
Ты как, Генрих, сюда-то попал?
     - Как все, - отмахнулся барон. - Об®ясни лучше, что здесь происходит,
да ты сам-то сейчас кто?
     - Кто был, тот и есть. Будешь с  нами  порядок  наводить?  Или  отдых
требуется?
     Шульгину не  то,  чтобы  интересно  было  смотреть  на  происходящее,
сказать так было бы кощунством, он испытывал сочувствие и  даже  некоторую
зависть к людям, которые переживали момент исполнения самых сокровенных  и
невероятных желаний. Хотел бы он на минутку оказаться  в  положении  этого
барона...
     Комендант   тюрьмы   чувствовал   нутром,   что   происходит    нечто
неправильное.  И  лица  одетых  в  новую  красноармейскую   форму   людей,
оккупировавших святую святых Лубянки, внушали ему классовую неприязнь.  Уж
слишком они были непереносимо породистыми. В подвалах их место,  а  не  на
воле с оружием. Настоящий красноармеец должен  быть  в  меру  бестолковым,
исполнять команды с длительной  выдержкой,  хлопая  глазами  и  мучительно
пытаясь понять, что следует делать, а эти - как на пружинах. И  уже  почти
собрался комендант бежать к телефону, как особенно неприятный ему человек,
прикинувшийся революционным боцманом, сам поманил его пальцем.
     - Ты, товарищ, не знаю, как тебя, рассади тех, что  в  автобусах,  по
камерам, а потом поднимись к Ягоде. Спросишь, что с  кем  делать.  Мы  еще
сейчас привезем, так разберитесь, кого сразу в распыл, а кого и подержать.
И распишись, что принял. Сто двадцать голов... Пусть  Генрих  Григорьевич,
против кого нужно, кресты поставит. А уж за нами не заржавеет... Отошли  к
воротам. У барона тряслись руки. - Миша,  так  что  это?  Вы  что,  Москву
взяли? Почему тогда стрельбы даже не было и в тюрьме все тихо? Они же  нас
расстрелять должны были при вашем приближении. Или как?
     -  Успокойся,  Гена.  Водки  хочешь?  Я  тебе  потом   все   об®ясню.
Контрреволюция, которой так долго боялись большевики, совершилась. Ты  уже
и историю забыл? Все настоящие крепости берутся именно изнутри.  И  высший
шик - чтобы защитники этого даже не поняли. А ты давно здесь сидишь?
     - Полгода, не меньше. Два раза на  расстрел  выводили,  да  почему-то
передумывали... Дай мне хоть наган, Миша, я их видеть не могу...
     - Что, господин полковник, - повернулся Басманов к Шульгину, - может,
назначим барона комендантом тюрьмы? Вот уж потешится. Пойдешь, Гена?
     - Ты что, ты что, Михаил? - Фон Лемке словно  испугался  предложения.
Взял протянутую ему флягу, дважды глотнул. - И покурить, покурить дай,  а?
Задохнулся крепкой  папиросой.  -  Я,  наверное,  там  одурел.  Ничего  не
понимаю.
     Мысли пугаются. - Ноги у офицера подкосились, Басманов его поддержал,
посадил на цементное ограждение подвального окна.
     -  Видите,  Александр  Иванович,  что  с  людьми  сделали...   Барон,
отдышавшись, встал.
     - Мне бы поспать пару часиков, Миша, и можешь на  меня  рассчитывать.
Хоть ротным возьми, хоть рядовым. Господи, дожил все-таки...
     ...Шульгин закончил рассказ, и Новиков с удивлением увидел, что глаза
у Сашки как бы даже увлажнились. Это  у  Шульгина-то,  который  всю  жизнь
демонстративно избегал любых проявлений слабости духа.
     - Так это же всего один человек из ихних застенков, которого я  лично
вблизи увидел, а сколько их...
     Операция закончилась. Ко всеобщему удовольствию (за исключением  тех,
кто оказался в числе "из®ятых").  Как-то  так  интересно  получилось,  что
компьютер Берестина отобрал жертвами данного переворота как раз  тех,  кто
восемь  лет  спустя  оказался  главной  опорой  Сталина  в  его   "Великом
переломе", а потом все равно получил свое.  Все  эти  молотовы,  шверники,
шкирятовы,  ярославские,  постышевы,  косиоры,  чубари  и   прочие   эйхе.
Зиновьев, Каменев, Троцкий, Рыков, Бухарин были не лучше,  конечно,  но  в
них просматривалась хоть какая-то человеческая индивидуальность.
     Ленин после смерти Дзержинского впал в прострацию. Он, как  известно,
был довольно трусливым человеком, лишенным вдобавок способности  адекватно
реагировать на сложности реальной жизни. Не зря комфортно чувствовал  себя
только в эмиграции. А в июле семнадцатого сбежал в  Разлив,  где  Зиновьев
утешал его и успокаивал. В течение восемнадцатого года он  тоже  несколько
раз порывался бросить все и рвануть в Финляндию или Германию. Когда бандит
Кошельков  остановил  на  улице  его  автомобиль,  покорно  отдал  тому  и
удостоверение, и пистолет, и машину,  истерически  предупреждая  шофера  и
охранника, чтобы не вздумали сопротивляться. А при  первом  же  намеке  на
мозговой удар от®ехал в Горки  и,  окруженный  заграничными  профессорами,
просидел там до самой смерти, которой тоже панически  боялся.  Там  он  то
просил у Сталина яду, то тоскливо выл на луну от страха  перед  неизбежным
концом.
     Зато Лев Давыдович блаженствовал. Что бы о нем ни  говорили,  человек
он был талантливый, созданный как раз для острых ситуаций. "Нужно - значит
возможно", - любил  повторять  Лев  Давыдович.  Неизвестно,  насколько  он
доверял чекистам, но все их действия принимал как должное.
     Обеспечив, правда, Кремль надежной, по его мнению, системой обороны.
     Пригласив к себе Менжинского, долго слушал его путаные  об®яснения  и
понимал, что с таким начальником ВЧК каши не сваришь. Интеллигентен, знает
семь языков, но и  ничего  больше...  Никого  из  евреев,  окопавшихся  на
Лубянке, Троцкий тем более не хотел видеть в этой роли. Лев Давыдович  был
истинным интернационалистом, брал пример с Багратиона, считавшего себя  не
грузинским князем, а русским генералом. Его бы больше  устроил  обрусевший
швейцарец Артузов или лишенный национальных предрассудков Петерс.  Но  это
дело будущего - переставлять кадры в ВЧК и на местах. Пока же все шло так,
как надо.
     Новиков был с ним  согласен.  Все  выходило  более  чем  великолепно.
Господин Ленин и его ближайшие "твердокаменные товарищи" (почему-то у  них
такое считалось комплиментом) сделали все для запуска процесса негативного
отбора в РКП(б), ВЧК. и  республике  в  целом.  Желаемого  результата  они
добились. Теперь их, без всякого личного сопротивления и без протестов  со
стороны пока еще занимающих значительные посты соратников, начнут гноить в
камерах, выбивать из них никому, по большому счету, не нужные показания, а
потом на основании четко выраженной воли  партии  приводить  в  исполнение
приговоры, соответствующие потребностям текущего момента.
     -  Что  же  ты  делаешь,  Андрей?  -  спросил  его  вдруг  совершенно
аполитичный, но чуткий ко всяким намекам на классовые и клановые  интересы
капитан "Валгаллы" Дмитрий Воронцов. - Кого ты наверх тянешь? Троцкий  же,
он негодяй и мерзавец хуже всех  прочих.  Расстрелы  он  придумал,  особые
отделы, борьбу с линией партии и космополитизм. Меня от одного  его  имени
дрожь прошибает. Историю КПСС я  наизусть  знаю:  "Троцкий  опять  навязал
партии дискуссию", - глава восьмая, страница триста шестьдесят  шестая.  А
ты собрался ему верховную власть в России отдать, помимо  нашего  любимого
Ильича...
     Воронцов был слишком умный человек, даже с точки зрения  Новикова,  и
невозможно было сообразить с достоверностью, ерничает ли он  или  выражает
свою мировоззренческую позицию. Имя Троцкого и у  самого  Андрея  вызывало
привычную идеосинкразию, но путем изучения архивов  он  постепенно  понял,
что проблема стоит несколько шире.
     Это романтик революции Ленин и жесткий термидорианец  Сталин  склонны
были сражаться до последнего солдата, но не поступиться принципами (каждый
- своими), а с Львом Давыдовичем можно было иметь  дело,  договориться  на
определенных условиях, минуя очередное кровопролитие.
     Обстановка в Москве на вечер описываемого дня стороннему  наблюдателю
представилась бы парадоксальной.
     Власть уже фактически перешла в другие, контрреволюционные  руки,  но
внешне все оставалось так, как надо. В  Кремле  заседал  ЦК,  отшлифовывая
последние резолюции с®езда, по-прежнему призывали к немедленной победе над
Врангелем "Окна  РОСТА".  Вооруженные  патрули  контролировали  улицы,  не
подозревая, чем они занимаются на самом деле.
     В бывшем "Метрополе" размещались по комнатам прибывающие с фронтов