женским вопросом, Шульгин подошел к главному.
     - Вокруг Кремля я тоже побродил. И вот что надумал -  а  на  кой  нам
ждать? Совершенно свободно можно  произвести  десантно-штурмовую  акцию...
Запросто. Ночью, с трех сторон, через  стены.  Потом  блокировать  изнутри
ворота - и делай, что хочешь...
     Идея эта в первый момент показалась Новикову дикой.
     - Ты что? Нас сорок человек. А там одного гарнизона  тысячи  полторы.
Да в городе войск уйма...
     - А наплевать! Рабочих ворот там трое.  На  каждые  по  пять  человек
нужно, чтобы  захватить  и  удерживать.  В  башнях  бойницы,  все  подходы
простреливаются насквозь.  Патронов  хватит.  А  остальные  двадцать  пять
захватывают дворец со всем содержимым. Как в Кабуле... -И что?  Шульгин  в
темноте фыркнул:
     - Что-что! Чего ты девочку  из  себя  корчишь?  Как  захотим,  так  и
сделаем. Когда мы всю компашку захватим, тогда и будем  решать.  Тем,  кто
снаружи останется, ультиматум пред®явим. Или  капитуляция,  или...  Андрей
лежал,  вытянувшись,  в  своем  мешке.  Уставшее  за  день  тело  медленно
расслаблялось, выпитые самогон и коньяк на голову совсем не подействовали,
просто мысли стали быстрее и легче. И Сашкино предложение вдруг показалось
вполне разумным. Только с другой стороны.
     - Нормально. Это ты здорово сообразил. Мы здесь  для  чего?  Разведка
боем, правильно? Вот и проверим. Если нас кто-то пасет и в состоянии  наши
действия контролировать, пусть так и воспримет... Зачем мы сюда пришли?  А
вот за этим. Кремль взять, Ленина шлепнуть... Будем готовиться, не слишком
даже маскируясь. Засекут, меры какие-то примут -  хорошо.  А  если  нет  -
доведем замысел до конца. Белые начинают и выигрывают...
     Шульгин, вскочив с матраса, отобрал у  Андрея  фляжку,  устроился  на
подоконнике,  под  струей  вливающегося  в  форточку  сырого  и  холодного
воздуха.
     - Я о таком сначала не думал. А теперь очень  мне  захотелось  раз  и
навсегда с ними разобраться, особенно как по городу погулял. Не знаю,  что
ты увидел, а я насмотрелся. Нельзя им позволить жить на свете.  Ты  поэзию
лучше меня знаешь.  И  Ахматову  знаешь.  Что  мужа  ее,  твоего  любимого
Гумилева, они скоро расстреляют ни за что, ты помнишь? А я недавно  узнал,
что у нее еще и брат был родной, морской офицер.  Его  в  Крыму  убили,  в
ноябре двадцатого. Она стихотворение тогда написала:
     Не бывать тебе в живых, Со снегу не встать. Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять. Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит  кровушку
Русская земля.
     -  Вот  так  вот.  А  ты  говоришь!  Я  поначалу  как  игру  все  это
воспринимал, и когда с Антоном договаривались, и когда с Олегом спорили. А
пожил здесь месяц - все! Я теперь в натуре готов и стрелять,  и  вешать...
Не должны они в России существовать ни в каком качестве!
     - Да что ты меня агитируешь? - удивился  Новиков.  -  Это  ж  я  твой
идейный отец и учитель. Ради Бога - сумеешь эту  кодлу  живьем  захватить,
делай, что хочешь. Военно-полевой суд учини или  на  усмотрение  народного
веча передай. Я о другом размышляю. Мне интереснее до корней добраться.  А
так что ж, почему и не побаловаться?
     Андрей обсуждал с Сашкой детали и все больше убеждался,  что  замысел
вполне  реален.  Не  только  по  чисто  военным   параметрам,   а   просто
психологически. Тут ведь что важно - в двадцатом году и  у  рядовых,  и  у
командиров стиль мышления принципиально иной, чем к концу  века.  Это  они
уже отметили во время боев в Таврии. Никто  понятия  не  имеет  о  тактике
спецназа,  о  действии  малых  групп  в  уличных  боях  и  внутри  зданий.
Оказавшись  под  внезапным  ударом  неизвестного  противника,  да  еще   и
спросонья, защитники Кремля инстинктивно будут сбиваться в кучу. Все,  кто
не потеряет голову совершенно, станут стремиться организовать  оборону  на
заранее намеченных рубежах и позициях, группироваться  вокруг  взводных  и
ротных командиров. И правильно, их так учили.
     Но тем самым они полностью отдадут инициативу атакующим, для  которых
чем плотнее боевые порядки противника, тем лучше.
     Само собой, ничего не  зная  о  тактике  и  целях  напавших,  красные
командиры  не  смогут  предпринять  разумных  контрмер.  А  если   вовремя
приоткрыть одни из ворот, многие защитники с удовольствием разбегутся...
     И все это пока даже без учета  подавляющего  огневого  превосходства.
Три-пять автоматов в скоротечных схватках  на  лестницах,  в  коридорах  и
многочисленных  внутренних  двориках  куда   эффективнее,   чем   полсотни
трехлинеек. Да ведь, и кроме автоматов, есть еще много всего...
     Как это  обычно  с  ним  бывало,  Андрей  уже  зрительно  представлял
планируемую операцию. Ночь, темнота, туман, желательно - ветер  посильнее.
Забросить кошки на стены в  нескольких  местах  сразу.  Через  ноктовизоры
караульные, если он вообще окажутся на  стенах  и  башнях,  будут  как  на
ладони, а рейнджеры останутся невидимками. Пока будет возможно -  работать
без шума, ножами и штыками...
     Он вообразил, как бежит с автоматом  наперевес  по  длинному-длинному
коридору, распахивает ногой пятиметровой высоты дверь в зал, где  заседает
ЦК. или Совнарком. Отчего-то во всех фильмах про революцию с®езды и прочие
сборища проходили непременно глубокой  ночью.  Словно  на  них  собирались
какие-то морлоки...
     Очередь в потолок, сверху - дождь штукатурки и  хрустальных  подвесок
от люстр. "Которые тут временные - слазь..." Очень эффектно.  Какою  мерою
мерили, такою и от-
     мерилось вам.
     Глядишь, новый, а может, и тот же самый Эйзенштейн уже про это  фильм
снимет. Или про штурм Зимнего не он, а Эрмлер расстарался?
     - Хорошо, Саш,  считаем,  что  идея  принимается.  Только  так  -  ты
работаешь на ее практическое  осуществление  -  рекогносцировку  провести,
расположение постов узнать, хоть примерную численность гарнизона... А я со
стороны посматривать буду - вдруг да и
     клюнет кто? Слышно было, как Шульгин громко плюнул снизу
     вверх в открытую форточку.
     - Знать бы только - существуют ли вообще те, о ком ты думаешь, и если
да, то не в состоянии ли они читать наши замыслы, как прошлогоднюю газету?
     - Почему - прошлогоднюю? - не понял Новиков  Сашкиной  ассоциации.  -
Ну, без особого интереса, потому что и так все
     давно известно.
     - Изящная посылка. Только, исходя из нее, лучше сразу мешки в  охапку
и - на Палм-Бич... - А вот этого не дождутся. Иль погибнем мы  со  славой,
иль покажем чудеса. Еще коньяк будешь или я допью?
     - Не буду, и тебе хватит. Ложись,  утро  скоро,  хоть  часика  четыре
соснем...



        Глава 15

     Сразу  после  заседания  Председатель  Совета   Народных   Комиссаров
Владимир Ильич Ульянов-Ленин уединился в своем  кабинете.  Возвращаться  в
кремлевскую  квартиру  ему  было  омерзительно.  Две  маленькие  комнатки,
обставленные  сиротской  мебелью  и  общество  Наденьки  казались   сейчас
непереносимыми. В кабинете гораздо лучше. В  том  самом,  известном  всему
прогрессивному человечеству по миллионам открыток, картин и фотографий. Но
сейчас кабинет выглядел  совсем  не  по-музейному.  Стол  завален  грудами
бумаг, советскими и иностранными газетами, на единственном свободном  углу
- тарелки с остатками позднего ужина, стакан с остывшим  чаем.  Лампа  под
зеленым стеклянным колпаком освещает не все помещение,  в  углах  кабинета
притаился мрак. Мрак и за окнами,  только  где-то  вдалеке  светит  сквозь
туман одинокий раскачивающийся фонарь. Если бы открыть створку рамы -  был
бы слышен и тоскливый скрип жестяного абажура. Моросящий дождь постукивает
едва слышно по козырьку подоконника. Отвратительно, противно, тоскливо  на
улице, а особенно - в душе.
     Ильич раздраженно кружил по кабинету, от стены к стене, потом к окну,
потом снова поперек и по диагонали.
     Правильно писал этот мерзавец Аверченко: "Власть хороша, когда вокруг
довольные сытые физиономии, всеобщий почет и уважение. А  если  сидишь  за
каменными стенами, под охраной китайцев, латышей и прочей сволочи,  и  нос
боишься на улицу высунуть - какая же это власть?" Кажется, у него  немного
по-другому написано, да какая разница? Главное, что по  смыслу  совершенно
верно. На самом деле, мечтая всю жизнь о безраздельной власти над Россией,
он имел в виду совершенно другое - воображал  себя  на  месте  Александра,
потом Николая... Во  главе  великой,  по-настоящему  демократической,  без
дурацких буржуазных штучек России.  Без  похабного  парламента,  продажных
газетенок, омерзительных обывателей, воображающих,  что  их  жалкие  права
что-то значат. Но с  теми  великолепными  удобствами  жизни,  библиотеками
вроде  лондонской,  где  можно  читать  миллионы  бесцензурных   книг,   с
дешевизной квартир и чистенькими пивными. И  безукоризненным  порядком,  и
вышколенной  полицией,  когда  король  имеет   возможность   кататься   на
велосипеде по аллеям общедоступного парка, а  культурная  публика  отводит
глаза, уважая его "частную жизнь". Вот какой судьбы  для  России  и  какой
власти для себя он хотел.
     Но здесь сразу же все пошло наперекосяк. Как там у Пушкина:  "Догадал
меня черт родиться с умом и талантом в России".
     Ленин  остановил  свой  суетливый  бег  по   противно   трещащему   и
поскрипывающему паркету. Уперся лбом в  оконное  стекло,  словно  стараясь
рассмотреть что-то в слякотной ночной темноте, но увидел лишь свое смутное
отражение.
     Нет, все поначалу получалось совсем неплохо. Скорее, даже хорошо.
     Всю его жизнь ему удавалось абсолютно все.  Да  он  и  не  сомневался
никогда, что должно быть так, и только так.
     Он всегда знал, что любая его идея, любая мысль обладает невероятной,
почти сверх®естественной силой, имеет свойство  непременно  воплощаться  в
реальность. Как всякий великий человек,  Ленин  пребывал  в  непоколебимой
убежденности в собственном предназначении,  в  своем  праве  распоряжаться
судьбами  мира  и  населяющих  его  людей,  ничуть   не   интересуясь   их
собственными желаниями и намерениями. Люди вообще интересовали его  только
в одном смысле - являются ли они его сторонниками или нет. Если их взгляды
расходились с  его  собственными  хоть  в  малом,  человек  превращался  в
злейшего  врага,  по  отношению  к   которому   переставали   существовать
какие-либо принципы. Независимо от того, какие отношения  связывали  их  в
прошлом.
     И, что самое интересное, его  убеждение  в  собственной  гениальности
имело под собой почву. Пусть и не ту, о какой принято думать.
     Он был гением в  осуществлении  желаний.  На  протяжении  тридцати  с
лишним лет ему  удавалось  абсолютно  все.  Причем  неважно,  зависело  ли
осуществление этих желаний от его личных возможностей и способностей,  или
нет.
     Даже  если  его  построения  и  замыслы  об®ективно  являлись  полным
абсурдом.
     Создание  партии  нового  типа  -  сколько  умнейших  вождей  мировой
социал-демократии: Каутский, Бернштейн, Плеханов, Струве и иже  с  ними  -
называли эту идею абсурдом. А он так решил и сумел подавить  все  фракции,
расколы, оппозиции, и  к  Октябрю  создал  монолитный  инструмент  захвата
власти при полном отсутствии общенародной поддержки. Вон кичившиеся  своей
связью с массами эсеры  -  набрали  на  выборах  в  "Учредилку"  почти  70
процентов голосов- и где теперь те эсеры? Кто в могиле, кто  в  тюрьме,  а
кто в эмиграции.
     Или взять русско-японскую войну. Он страстно желал поражения  России,
надеясь на порожденный этим поражением революционный  взрыв  и  ничуть  не
беспокоясь тем, что достижение этой  мечты  невозможно  без  гибели  сотен
тысяч людей, представителей того самого народа, о  благе  которого  он  на
словах пекся всю жизнь, попутно бурно радуясь любому случающемуся бедствию
- голоду, холере, Ходынке...
     Так вот - с японской войной все вышло по его.  Россия  ее  проиграла.
Причем не в силу каких-то  непреодолимых  исторических  закономерностей  и
об®ективных  факторов,  а  так...   С   первого   дня   все   складывалось
парадоксально:   реализовывалась   любая,   скаль   угодно   маловероятная
случайность,  если  она  была  России  во  вред,   и   не   осуществлялись
возможности, куда более закономерные, но идущие империи на пользу.
     Примеров можно привести  массу.  Да  вот  наиболее  яркие.  Абсолютно
случайная  гибель  адмирала  Макарова,  который,  несомненно,  имел  почти
стопроцентные шансы выиграть войну  на  море  и,  соответственно,  сделать
невозможной победу  Японии  на  суше.  Не  зря  автор  книги  об  адмирале
Макарове, вышедшей ровно полвека спустя, то  ли  от  глупости,  то  ли  от
слишком большого ума написал: "Макаров и не мог уцелеть, потому что В.  И.
Ленин  в  своей  исторической  статье  "Падение   Порт-Артура"   обосновал
неизбежность поражения прогнившего  царского  режима,  а  останься  Степан
Осипович жить, данная статья оказалась бы ошибочной, что  невозможно".  (И
это не шутка, так и написано.)
     Не менее случайна и гибель адмирала Витгефта в практически выигранном
бою в Желтом море, и столь же  чудесное  спасение  адмирала  Того  десятью
минутами раньше.
     Загадочна завязка Цусимского сражения, когда только  низкое  качество
отпущенных на эскадру снарядов не позволило закончить побоище в первый  же
час и с противоположным результатом.
     Необ®яснимы с рациональной точки зрения приказы Куропаткина на  отход
в практически выигранных Мукденском и Ляоянском сражениях.
     И  так  далее,  и  тому  подобное.  В  результате  -  Первая  русская
революция.
     Дальше - то же самое. Царский манифест и столыпинские  реформы,  чуть
не лишившие Ильича его социальной  базы,  и  тут  же  -  выстрел  Богрова,
катастрофическая для всех, кроме твердокаменных ленинцев, смерть  премьера
и конец реформ.
     Первая мировая, которой, как следует из исторических хроник, не хотел
никто и которая тем не менее произошла. И снова здесь история работала  на
него. В этой войне проиграли все  -  Сербия,  Австрия,  Германия,  Турция.
Франция и Англия  тоже  проиграли,  хоть  пока  и  думают,  что  победили.
Выиграли Ленин и немножко САСШ.
     Словно тотальное умопомрачение охватило тогда Россию  снизу  доверху.
Жаждавшая барышей и политической власти буржуазия трудилась изо всех  сил,
чтобы подготовить падение самодержавия, и лишилась всего, включая огромное
количество собственных голов.
     Генералы саботировали  приказы  своего  Верховного  и  требовали  его
отречения, чтобы  всего  через  год  стреляться  в  своих  кабинетах,  как
Каледин, брести с винтовкой в метельной степи, как Корнилов, или  давиться
пайковой перловкой и ржавой селедкой, как последний герой  царской  России
Брусилов...
     Солдаты, не пожелавшие досидеть в окопах или запасных полках  полгода
до видимой уже невооруженным глазом победы, получили возможность повоевать
еще пять лет, теперь уже на своей земле и друг с  другом,  да  еще  и  под
командой вождей, перед которыми самый свирепый офицер или  унтер  выглядел
эталонным толстовцем.
     И так далее, и так далее... Факты общеизвестны. А вывод из них только
один - этот невысокий рыжеватый  человек,  с  трудом  сдерживающий  сейчас
переполняющее его бешенство и отчаяние, обладал нечеловеческой силой воли,
которая позволяла ему деформировать Реальность в желаемом  направлении.  С
начала девяностых годов прошлого столетия эта неизвестно откуда  взявшаяся
способность достигла такой силы, что начала определять судьбы мира.
     А  еще  -  его  литературные  труды.  При  внимательном  их  изучении
становится  очевидным  -  никаких  гениальных  прозрений  и  теоретических
откровений в них нет. Возникает даже  сильнейшее  недоумение  -  как  этот
набор банальных фраз,  прямых  подтасовок  и  фальсификаций  общеизвестных
фактов,  провокационных  призывов  и  человеконенавистнических   лозунгов,
маловразумительных рассуждений на темы философии и физики  мог  так  долго
восприниматься вполне нор-мальными и зачастую неглупыми  людьми  как  свод
высшей мудрости и окончательных ответов на любые вопросы.
     А дело и здесь обстояло достаточно  просто  -  для  автора  полусотни
увесистых томов большая  часть  их  содержания  была  лишь  разновидностью
заклинаний. Формулируя и перенося  на  бумагу  свои  мысли  и  эмоции,  он
придавал им завершенность и  определенность,  позволяющие  с  максимальным
эффектом  влиять  на  действительность.  А  уже  во   вторую   очередь   -
информировать своих адептов, как  следует  думать  и  поступать  в  данный
конкретный момент, без всякой связи с реальным положением дел и с тем, что
он же говорил и писал год, месяц, неделю назад.
     Но вдруг все неожиданным и пугающим образом изменилось.  Ленин  понял
это сразу,  тем  же  самым  сверхчеловеческим  чутьем.  Как  если  бы  он,
неплохой, хоть и непрофессиональный шахматист,  гоняя  легкую  партийку  с
каким-нибудь  Луначарским,  вдруг  заметил  в  миттельшпиле,  что  партнер
заиграл в силу Алехина или Ласкера.
     Это невозможно, но если бы... И сразу  ходы  его  стали  бессмысленно
жалкими, попытки что-то  рассчитывать  и  планировать  -  безнадежными,  а
действия противника не то чтобы даже неудержимо  победоносными,  а  просто
ему, Ленину, непонятными. Он, покрываясь липким  потом,  тупо  смотрит  на
доску и не в силах сообразить, что абсолютно вроде бы безвредный ход ладьи
с а-З на с-З означает неизбежный мат на десятом или двенадцатом ходу. Зато
он великолепно знает, что  поражение  в  этой  партии  обещает  не  легкую
досаду, а новую, теперь пожизненную, эмиграцию в лучшем случае и пеньковую
веревку - в худшем.
     И вдобавок он хорошо помнит, когда все началось. Еще  накануне  ничто
не предвещало катастрофы. Он, как всегда, был полон сил и оптимизма. Война
шла к концу, наметилось взаимопонимание с Антантой, ЦК  послушно  выполнял
все, что от него  требовалось,  с  мест  поступала  не  внушающая  тревоги
информация.
     И вдруг! Он проснулся с чувством отвратительной разбитости и слабости
в теле, тупо ныла левая сторона головы, мысль о том, что нужно вставать  и
что-то делать, казалась непереносимой.  Укрыться  бы  с  головой  и  снова
заснуть,  не  потому,  что  спать  хочется,  а   просто   чтобы   отдалить
необходимость жить и думать, встречаться с  кем-то,  произносить  ненужные
уже слова...
     Такого с ним не бывало много лет, а может быть, и никогда. И ведь  не
обманули предчувствия. С того июльского утра  не  было  больше  ни  одного
спокойного  дня.  Польские  рабочие  и  крестьяне  почему-то  не  пожелали
восстать при приближении Советской Армии.  В  тамбовских  лесах  об®явился
Антонов - новоявленный Пугачев с многотысячной и  неуловимой  крестьянской
армией. Вдруг выполз из  Крыма  Врангель  и  неудержимо  двинулся  вперед,
походя громя  еще  недавно  победоносные  красные  дивизии.  Омерзительный
Махно, столько раз обманутый большевиками и все же продолжавший  исполнять
отведенную ему роль и сковывавший  немалую  часть  белогвардейских  войск,
внезапно повернул свои тачанки на  север,  круша  и  дезорганизуя  красные
тылы...
     Но страшнее всего то, что ОН, ЛЕНИН, не знает, как быть и что делать.
В самые трудные дни восемнадцатого и девятнадцатого годов знал,  не  терял
присутствия духа и веры в скорую победу. А сейчас не знает.  Все,  что  он
сейчас говорит и делает, - это так,  инерция.  Вдобавок  и  соратники  это
замечают. Совершенно обнаглел Троцкий. Неизвестно  что  замышляет  Сталин.
Юлят Зиновьев с Каменевым. Дзержинский не в силах  заставить  своих  людей
работать по-настоящему. Вот, может, только Арсений  -  Фрунзе  по-прежнему
надежен, да и то от неспособности к политическим интригам. Пожалуй, все же
следует немедленно  вызвать  его  в  Москву,  назначить  Предреввоенсовета
вместо иудушки? Тот ведь и к Врангелю переметнуться готов, если сочтет это
выгодным. Врангель его, конечно, не примет, не