ди, чего  уж
скромничать, орден Боевого Красного Знамени на алой розетке!
     Ходить в таком виде по городу, конечно, безопаснее, но и внимания  он
привлекает больше, хотя бы и  благожелательного,  со  стороны  сотрудников
власти. Впрочем, наплевать, подумал Новиков. Как-то до сих пор он  еще  не
адаптировался  к  новой  Реальности  настолько,  чтобы  воспринимать   все
всерьез. Умом-то знал, что жизнь вокруг настоящая, а не кино, эмоционально
же настроиться пока не получалось,  несмотря  на  все,  в  этом  мире  уже
пережитое.
     Однако  эмоции  эмоциями,  а  дело  делом.   Оставив   сопровождающих
прогуливаться в Охотном ряду, они порознь прошли в глубину  сада,  выбрали
скамейку  по-укромнее,  присели.   Над   головой   нависала   грязно-рыжая
Кремлевская стена, а  за  ней,  где-то  там,  в  глубине  будущего  здания
Верховного Совета, в своем еще не  ставшем  музейным  кабинете,  "милел  к
товарищам людскою лаской" - он. Вечно живой. Сейчас - в особенности.



        Глава 14

     ЦК РКП(б) действительно заседал непрерывно. Появление "Ильи  Муромца"
по странной случайности совпало с перерывом, и самолет видели  практически
все участники расширенного Пленума.
     Председательствовал Ленин. Он собирался произнести очередную, на горе
многим  грядущим  поколениям  студентов,   программно-историческую   речь,
которую надо будет заучивать наизусть. Вроде той, где "учиться, учиться  и
учиться"! Однако и дерзкий полет, и листовки, а особенно  золото,  которое
ему уже успели доставить с нарочным из  ЧК,  совершенно  выбили  вождя  из
колеи.
     Скомкав процедуру,  он  возбужденно  потребовал  у  Предреввоенсовета
республики Троцкого и Главкома Каменева (не того, который "и Зиновьев"), а
у другого, Сергея Сергеевича, бывшего полковника Генштаба, об®яснений, как
стала возможной столь наглая демонстрация, которая архиопасна не так  даже
в военном, а именно в пропагандистском плане!
     - Сколько сил и изворотливости пришлось нам приложить, чтобы  убедить
партийцев и пролетариат в том, что польская неудача является на самом деле
крупным успехом в  деле  воздействия  на  революционное  движение  Европы,
особенно Англии!  А  что  прикажете  говорить  теперь?  Что  сдача  Курска
бесценна для пробуждения рабочего движения в Сиаме?
     Владимир   Ильич   говорил   раздраженно,   в   голосе   проскакивали
истерические нотки, и картавость была особенно заметна.
     -  А  эта  глупейшая  история  с  червонцами!  Кто   утверждал,   что
врангелевская  казна  пуста?  Может  быть,  товарищ  Дзержинский  способен
об®яснить? Или это как раз то золото, которое якобы отбито вашими людьми у
Колчака?  Снова  очковтирательство?  Тут  кто-то  заявил,  что  на  Москву
сброшено чуть ли не  сто  тысяч  листовок!  Это  что  же,  миллион  рублей
золотом? Я требую немедленно выяснить точную цифру. И принять все  меры  к
из®ятию...Не останавливаясь перед расстрелами! И кстати, почему все деньги
оказались в городе, почему золото не сбросили и на Кремль? Враг хочет  еще
и таким образом внести раскол в наши ряды?
     Пока Дзержинский, нервничая и оттого говоря почти бессвязно,  пытался
об®яснить  ситуацию  с  колчаковским   "золотым   эшелоном",   в   которой
действительно было очень много странного, Ленин выпил  воды  и,  уловив  в
общем шуме неосторожно брошенную кем-то из президиума фразу,  стремительно
повернулся, выбросил вперед обличающим жестом руку.
     - Что?!  Вы  заявляете,  будто  Врангель  оказался  сильнее,  чем  мы
рассчитывали? Вздор! Я всегда говорил, что у него слабые,  даже  ничтожные
силы, он силен только быстротой, наглостью офицеров, техникой снабжения  и
вооружения! Мы гораздо сильнее врага!  Надо  просто  биться  до  последней
капли крови, держаться за каждую пядь земли, и победа будет за  нами!  Нам
не нужно ваших псевдоученых об®яснений, товарищ Каменев. Буденный  никаких
наук не изучал, а если бы ему не мешали, давно бы взял Варшаву без  всяких
царских полковников егоровых и генералов гиттисов!.. И Варшаву  и  Берлин!
Германские трудящиеся ждали нашу армию с нетерпением и надеждой!  Если  вы
не в состоянии обеспечить перелом, замена всем вам  найдется.  И  обратите
внимание, товарищ Троцкий, мы были правы, когда  осуждали  ваше  увлечение
так называемыми "военспецами"...
     Троцкий, криво усмехаясь и поблескивая сиреневыми стеклышками пенсне,
не вставая с места, посоветовал Ленину лично возглавить Реввоенсовет, а на
место Каменева назначить...ну хотя бы Сталина, что ли.
     На скулах предсовнаркома выступили красные пятна, он с размаху ударил
по столу раскрытой ладонью и чуть было не заявил  о  том,  что,  если  его
позицию не понимают и не поддерживают, он готов сам подать в  отставку  со
всех постов и обратиться  непосредственно  к  массам.  Подобные  штуки  он
проделывал не раз, но сейчас политическое чутье  вовремя  подсказало,  что
номер может и не пройти.
     Засыпавшие  кремлевские  площади   листовки   немало   способствовали
идейному разброду в и так далеко не едином  ЦК.  В  отличие  от  тех,  что
предназначались населению, эти содержали сжатый, но реалистический  анализ
военной и  экономической  обстановки  по  обе  стороны  фронта,  указывали
советскому руководству, что в  силу  тех-то  и  тех-то  факторов  кампания
двадцатого года выиграна ими быть  не  может,  и  фактически  представляли
собой предложение прекратить боевые действия и начать  мирные  переговоры,
исходя из стратегической реальности.
     Отличавшийся  быстрым  умом  и  развитым  инстинктом   самосохранения
Бухарин уже шепнул одному из близких друзей, что,  кажется,  пришло  время
забирать "пети-мети" и смываться, лучше всего - в Аргентину. Чем ровно  на
двадцать пять лет предвосхитил идею деятелей "третьего рейха".
     Взяв себя в руки, Ленин обратился  к  Троцкому  тоном  ниже  и  почти
дружелюбно:
     - А вот скажите. Лев Давыдович, в этой белогвардейской мерзости  есть
хоть доля правды?
     - Все правда, Владимир Ильич. Наш Южный фронт действительно сейчас не
в силах разгромить Врангеля. Хуже того, сейчас  это  не  армия,  а  сброд,
деморализованный  непрерывными,   а   главное   -   непонятными   успехами
противника. В  самом  лучшем  случае  можно  надеяться  до  зимы  удержать
нынешние позиции. Тем более, что товарищи Сталин, Буденный  и  Тухачевский
сделали  все,  чтобы   оставить   нас   без   резервов.   Революционизация
европейского пролетариата дело, безусловно, архиважное, но на  позиции  мы
его пока послать  не  можем.  Нам  нечего  перебросить  под  Курск.  Разве
что...Снять войска из Сибири и Туркестана, развернуть Кавказский фронт  на
север, попытаться нанести фланговый удар от Ростова к Перекопу.  Но  тогда
придется надолго отказаться от надежды завершить войну даже  и  в  будущем
году. Или... Смириться с тем, что граница РСФСР надолго останется на линии
Урала и предгорий Кавказа.
     -  Пусть!  Пусть  так!  Разгромить  Врангеля  -  вот   сегодня   дело
архиважнейшее! Вы обязаны  устранить  опасность  для  Москвы,  для  самого
существования Советской власти. Вы обязаны это  сделать  любой  ценой!  Мы
пошли на подобный шаг в Бресте, можем, если надо, и сейчас. А подумать  об
остальном у нас еще будет время. История работает на нас. А если...Если не
удержим  Москву,  вот  тогда!   Нам   придется   бежать   в   Самару   или
Екатеринбург... - Произнеся последнее слово, он вдруг замер с полуоткрытым
ртом, лицо его конвульсивно дернулось. Ленин закрыл глаза и сильно надавил
на них  пальцами.  Опомнился,  вскинул  голову  и  закричал  фальцетом:  -
Немедленно развернуть самую бешеную подготовку к наступлению!  Мобилизуйте
всех, абсолютно всех, способных носить  оружие.  У  нас  в  Красной  армии
четыре миллиона человек, а вы не можете разбить  этих  мерзавцев,  которых
едва сто тысяч! Позор!
     - Воюют не числом,  а  умением,  -  буркнул  себе  в  длиннейшие  усы
Каменев.  -  Если  снова  дать  покомандовать  Тухачевскому,  нам  и  пяти
миллионов не хватит. Очень  бы  сейчас  пригодились  дивизии,  которые  он
интернировал в Германии.
     И Ленин опять его услышал обостренным до крайности слухом.  -  Вздор!
Товарищ  Тухачевский  -  один  из  лучших  наших  полководцев.   Абсолютно
преданный делу мировой революции, не то что  ваши  спецы,  которые  делают
все, чтобы мы проиграли. Перебрасывайте боеспособные части откуда  угодно,
плевать на дашнаков, на мусаватистов, на этих... грузинских меньшевиков  и
прочую сволочь! Пусть живут, пока их не сметет собственный пролетариат.
     В заднем ряду кто-то сдержанно хихикнул, очевидно - товарищ, знакомый
с настроениями тамошнего "пролетариата".
     - Отзовите  Фрунзе,  -  продолжал  свои  стратегические  импровизации
Ленин. - Бухарский эмир - не та фигура, чтобы держать против  него  нашего
лучшего военачальника. А военспецов расстреливать без пощады, при малейшем
подозрении, и с  широким  распубликованием  в  печати.  Расстреливать  чем
больше, тем лучше. И выйдет лучше меньше, да лучше...
     Он переждал вызванные каламбуром смешки,  довольно  редкие,  впрочем,
потому что по понятным причинам товарищи не могли  оценить  всей  тонкости
шутки вождя, предвосхитившего сейчас один из пунктов своего  политического
завещания.
     - Но и Дальний Восток мы тоже обязаны сохранить. Ни одного  бойца  не
снимать с Амурского фронта. Да вот еще  -  необходимо  немедленно  созвать
десятый с®езд партии. Срок - неделя. И потом  всех  делегатов  -  тоже  на
фронт. Комиссарами и политбойцами! Чтобы личным примером. Надеюсь, ко  дню
открытия с®езда вам уже будет  чем  порадовать  товарищей  и  партию,  Лев
Давыдович...
     К сожалению, Новиков не знал, что сейчас происходило за  Кремлевскими
стенами, он как раз в это время, простившись с Шульгиным,  стоял  напротив
"Метрополя" (в описываемый период - 2-й Дом Советов) и  изучал  длиннейший
лозунг на  выцветшем  кумаче,  натянутом  поверх  врубелевской  "Принцессы
Грезы": "В мире есть только одно знамя,  под  которым  стоит  сражаться  и
умирать. Это Знамя III Интернационала! (Л. Троцкий)".
     - Ну-ну, - сказал он с легкой иронией и, забывшись, вместо махорочной
самокрутки прикурил от  латунного  патрона-зажигалки  "Кэмел".  Не  в  тот
карман руку сунул. Но заметить этот анахронизм  было  некому.  Впрочем,  в
Москве двадцатого года курили и не такое.
     ...В самом центре города,  между  Солянкой  и  Покровским  бульваром,
располагался знаменитый, прославленный  в  литературе  и  устном  народном
творчестве  Хитров   рынок.   Не   просто   рынок   как   место   торговли
продовольственными и иными товарами, а  гигантский  общегородской  притон,
неприступная крепость уголовного мира, где с удобствами,  соответствующими
рангу, устроены все - от аристократии, вроде налетчиков,  медвежатников  и
иных классных специалистов, до последней шпаны и рвани. Десятки трактиров,
ночлежек, подпольных борделей и опиекурилен еще с середины  прошлого  века
располагались в лачугах и огромных  доходных  домах,  самые  знаменитые  и
самые страшные из которых  имели  собственные  имена  -  "Утюг"  и  "Сухой
овраг".
     По  словам  поручика  Рудникова,  в   царское   время   полиция   там
предпочитала не появляться. И жили хитрованцы в свое удовольствие. За годы
мировой войны и революции Хитровка как бы  пришла  в  упадок  -  закрылись
трактиры, угасла частная торговля. Большевики  разом  ограбили  тех,  кого
хитровские аборигены десятилетиями стригли, как рачительный  овцевод  свое
стадо. Но зато никогда в ее разрушающихся бастионах  не  собиралось  такое
мощное и беспощадное воинство - кадровые уголовники, дезертиры из  царской
и Красной армий, новые люмпены из бывших и такая  мразь,  которой  даже  в
новых совструктурах и прочих комбедах не нашлось места.
     Да и милиция в первые три года советской власти, кроме отдельных,  по
наводке надежных  агентов,  операций,  никаких  целенаправленных  действий
против Хитровки не предпринимала. Ни сил, ни, похоже, желания  у  нее  для
радикального решения вопроса не было. Тем более что в отличие от дворян  и
интеллигентов, уголовники были официально об®явлены "социально  близкими",
сиречь - почти союзниками.
     И человек, которому вдруг потребовалось  бы  бесследно  затеряться  в
столице, всегда имел такую возможность. Если он, конечно,  не  боялся  при
этом сгинуть навеки в зловонных лабиринтах. Здесь, правда, имело  значение
и то, на какое место в новой жизни он рассчитывал.  Щель  под  нарами  или
угол сырого подвала голому и босому находились всегда и практически даром.
А за право жить в тепле, есть сытно и пить пьяно принято было платить...
     В десятом часу, когда пасмурный день  сменился  туманным,  промозглым
вечером, а на столицу  первого  в  мире  государства  рабочих  и  крестьян
опустилась глухая тьма, лишь кое-где пробиваемая мерцанием редких  уличных
фонарей и  красноватым  светом  керосиновых  ламп  и  свечей  за  грязными
стеклами окон, четыре понурые фигуры брели от Политехнического музея через
слякотную площадь.
     Сторожко озираясь, они направлялись  к  шестиэтажному,  действительно
напоминающему утюг своим заостренным торцом домине.
     Обойдя его справа, углубились в щель между  рядом  зловещих,  зияющих
пустыми оконными проемами корпусов, темных и  безмолвных,  от  которых  на
много сажен тянуло мерзким смрадом. В кулаке идущего впереди  на  короткий
миг блеснул луч карманного фонаря. - Сюда...
     По облепленным грязью ступеням  спустились  в  полуподвал.  Удушливая
темнота, настолько липкая,  что  хотелось  туг  же  вытереть  лицо,  густо
пропитанная вонью махорки, прелых портянок, мочи и  растоптанного  дерьма,
охватила вошедших, будто  они  погрузились  в  некую  жидкость,  не  такую
плотную, как вода, но намного концентрированнее обыкновенного воздуха.
     Точнее всего было бы назвать  эту  субстанцию  перенасыщенным  гнилым
туманом.
     А из невидимых дверей и просто из каких-то проломов и щелей в  стенах
- дым, крики, многоэтажный мат, визг не то избиваемых,  не  то  насилуемых
женщин, керосиновый чад коптилок. Где-то верещала терзаемая неумелой рукой
гармошка, где-то пели дурными голосами.
     Проводник, все тот же поручик, вновь  на  мгновение  включил  фонарь.
Даже он, бывавший здесь неоднократно, в темноте  дорогу  найти  был  не  в
состоянии.
     - Гаси огонь, падаль, чего рассветился! - раздался из темноты  голос,
одновременно гнусавый и шепелявый.
     - Сгинь, паскуда, - в тон ему  огрызнулся  Рудников  и  прошел  мимо,
предупредительно придержав под локоть Новикова,  который  думал  только  о
том, как бы не вляпаться сапогами в какую-нибудь мерзость. Брезгливость  -
единственное чувство, которое он не научился подавлять волевым усилием.
     Дважды спустившись и вновь  поднявшись  по  скрипящим  лестницам  без
перил,  сделав  чуть  ли  не  десяток  поворотов,   четверка   разведчиков
добралась, наконец, до цели. Толкнув облупленную, но на удивление  тяжелую
и крепкую дверь, они сначала оказались  в  просторной  прихожей,  а  потом
вошли в большую, метров тридцати, комнату, разгороженную на  две  неравные
части бархатным театральным занавесом.
     Здесь  было  намного  чище  и,  главное,  светлее,  чем  в  подземных
переходах.  Горели  сразу  три  семилинейные   лампы,   освещая   середину
помещения, где за облезлым, но все равно  величественным  овальным  столом
выпивала, закусывала и резалась в карты компания  человек  в  десять.  Для
здешних  мест  если  и  колоритная,  то  как   раз   своим   относительным
человекоподобием.
     Примерно половина из них сильно  напоминала  марьинорощинскую  шпану,
какой ее застал и запомнил с раннего детства Новиков, все в возрасте между
двадцатью и тридцатью годами. Среди остальных выделялись мордастый жлоб  в
матросском бушлате и бескозырке без ленточек, франт с  усиками  а-ля  Макс
Линдер в хорошем кремовом пальто и еще трое были  облика  неопределенного,
темными грубыми лицами похожие не  то  на  мастеровых,  не  то  на  бывших
городовых с не самых центральных улиц.
     На столе - сугубое для тогдашней голодающей столицы изобилие -  белые
калачи, громадная чугунная сковорода, явно не с перловкой,  миска  соленых
огурцов, пара литровых штофов и стаканы.
     Все это Новиков охватил единым взглядом и тут же прикинул, что  ежели
Рудников не знает какого-нибудь пароля, то сговориться с  такой  компанией
будет трудновато. Тем более что поручик так и не  раскрыл  до  конца  свой
замысел, сказав только, что знает надежное место для предстоящего дела.
     Кому и как себя вести, он тоже не об®яснил. Оставалось полагаться  на
универсальное правило: "там видно будет".
     Еще Андрей отметил, что в буру резалась только молодежь, а левый край
стола с "матросом" во главе беседовал почти степенно, помаленьку при  этом
выпивая.
     Рудников, небритый и мрачный, с кривоватым  носом  и  тяжелой  нижней
челюстью, козырек надвинут на глаза, руки в карманах поддевки, очень, надо
сказать, подходящий по типажу к  здешнему  обществу,  и  не  скажешь,  что
человек образованный, а в офицерской форме даже и благообразный, вразвалку
направился к столу. Новиков и Шульгин с Басмановым остались у стены, почти
сливаясь с ней и с пляшущими изломанными  тенями.  Шульгин  по  пути  сюда
перевернул  свою  кожанку  наизнанку,  бурой  байковой  подкладкой  вверх,
отцепил звезду с фуражки, а маузер спрятал сзади под ремень и сейчас  тоже
мог вполне сойти, скажем, за шофера, если бы не ухмылочка на губах, совсем
не свойственная в то время людям столь почтенной профессии.
     - Здорово, народ честной! - сипло провозгласил поручик. - Пал  Саввич
дома?
     Картежники его как бы  не  заметили,  а  остальные  ответили  хмурыми
взглядами и недобрым молчанием, только из полутьмы  по  ту  сторону  стола
кто-то спросил высоким - то ли баба, то ли скопец - голосом: - А ты-то кто
будешь? И какого.... тебе надо?
     - Не видишь - человек. А раз пришел - дело  есть.  К  хозяину,  не  к
тебе. Покличь, что ли...
     - Хозяев теперя нету. Теперя все хозяева. А что ты  за  человек,  щас
позырим...
     От стола отделились, бросив карты, безо всякой команды, двое  плотных
парней, одетых по-фартовому, шагнули разом, потянулись  руками  -  один  к
мешку Рудникова, второй - чтобы обхлопать карманы.
     Не слишком торопясь, поручик извлек из кармана  тяжелый  американский
"кольт" на плетеном кожаном шнуре  (когда  в  пятнадцатом  году  стало  не
хватать  наганов,  этими  пистолетами  вооружали  на   кавказском   фронте
новопроизведенных офицеров, так с тех пор и сберег его Рудников)  и  почти
без замаха ударил подошедшего справа  парня  между  глаз.  А  левого  пнул
юфтевым, подкованным с носка сапогом. Блатной, захлебнувшись воем, упал  и
скорчился. И тут же рванулись вперед Шульгин, Басманов и Новиков.
     Драки не было,  такой,  как  их  любят  снимать  наши  и  заграничные
режиссеры в фильмах из бандитской жизни.
     Успел вскочить и схватить штоф за горлышко "матрос" - Сашка снес  его
подсечкой. Взвизгнул что-то матерное,  чиркая  крест-накрест  перед  собой
финкой золотушный шкет - его  тычком  ствола  в  зубы  отбросил  с  дороги
Рудников, вывернул кому-то челюсть ребром ладони капитан Басманов.
     Грохнул вдруг выстрел  -  усатый  по-пижонски  пальнул  через  карман
пальто, и на правой поле возникла дыра с обожженными краями.
     Его пришлось успокоить  Новикову  броском  десантного  ножа.  И  все.
Непонятно даже, как это, по всему судя - опытные, битые воры отважились на
неподготовленную схватку с четырьмя незнакомыми, но никак не  похожими  на
фраеров мужиками. Впрочем,  не  все  так  просто  оказалось.  -  Товарищи,
товарищи, не стреляйте, тут свои!.. - тем самым бабьим  голосом  вскрикнул
один  из  "мастеровых",  введенный  в  заблуждение  комиссарским   нарядом
Шульгина.
     И тут же его призыв перекрыл командирский рык забывшегося  Басманова:
- Живьем брать, поручик!