едленно поднять якорь
и  взять  курс...  Не  знаю,  на  островах  Южных  морей  тяжеловатый  для
европейцев климат. Я предпочла бы  Новую  Зеландию,  там  можно  прекрасно
устроиться в безлюдных бухтах Северного острова... -  Голос  ее  прозвучал
мечтательно. Что-то, наверное, с этими островами у нее  было  связано.  Не
замешан  ли  здесь  пресловутый  сэр  Говард  Грин,  в  качестве   личного
представителя которого Шульгин попытался войти к ней  в  доверие,  начиная
свою лондонскую акцию?
     - Не далековато? - поинтересовался Новиков. - Там, возможно,  нас  не
так скоро найдут... Впрочем, я  же  вас  знаю,  от  своей  идефикс  вы  не
откажетесь.
     - Угадали. Да и ведь не я один решаю. Надо с друзьями посоветоваться.
Но если не откажемся - что бы ты предложила?  -  снова  изменил  он  стиль
обращения. - Наверное, следовало бы с®ездить. Вам -  в  Москву,  мне  -  в
Париж и Лондон. А самое главное - крайне  необходимо  вновь  повидаться  с
вашим  "другом".  -  Он  сказал,  что  мы  прощаемся  навсегда...  Сильвия
пренебрежительно усмехнулась. - Таким, как он,  верить  следует  только  в
самом крайнем случае. Можете  на  меня  положиться.  Мы  познакомились  на
Берлинском конгрессе в известном вам году. (Как истинная женщина,  Сильвия
не стала акцентировать внимание на том, что означенный конгресс  состоялся
в 1878 г.) И имели массу возможностей убедиться в деловых  качествах  друг
друга.
     - Антон,  кстати,  тоже  характеризовал  тебя  как  даму  чрезвычайно
коварную и беспринципную.
     - Ну еще бы! - Выражение лица аггрианки  показало,  что  она  считает
слова Антона заслуженным комплиментом.




         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧУЖОЕ НЕБО * 


                                            Все мы, святые и воры,
                                            Из алтаря и острога,
                                            Все мы смешные актеры
                                            В театре Господа Бога.
                                            Множатся пытки и казни...
                                            И возрастает тревога:
                                            Что, коль не кончится праздник
                                            В театре Господа Бога?!
                                                                Н. Гумилев


        Глава 12

     Огромный пароход, предназначенный для перевозки с рекордной скоростью
через Атлантический океан трех тысяч пассажиров  ради  завоевания  голубой
ленты Атлантики, был пугающе пуст.
     Ибо что еще можно сказать о  сооружении  большем,  чем  занимающий  в
длину целый городской квартал пятнадцатиэтажный дом, во всех  бесчисленных
квартирах которого проживает постоянно не  более  чем  девять  человек.  А
сейчас вообще шесть.
     Вдоль третьего сверху этажа, называемого  моряками  верхней  палубой,
тянулся  длинный,  слабо  освещенный  коридор.  Этот  коридор  упирался  в
огромный зал, который мог использоваться и для банкетов, и для  танцев,  а
сейчас был темен и безлюден. Только  в  дальнем  его  углу,  на  эстрадном
возвышении стоял с поднятыми крышками старомодно-черный  концертный  рояль
"Стенвей". В бронзовых канделябрах над  его  клавиатурой  горели  восковые
свечи, и печальный человек  сам  для  себя  или  для  заполненного  гулкой
темнотой зала играл 14-ю сонату. По стенам бегали ломаные  тени.  В  борта
корабля громко били  волны,  заставляя  резонировать  гигантскую  стальную
коробку.
     Над палубой частыми, почти не  стихающими  раскатами  громыхал  гром.
Завершалось лето, и с юга, от турецких берегов, уже  третий  день  чередой
накатывались грозы.
     Тихая задумчивость  первой  части  сонаты  переходила  в  беззаботное
аллегретто второй. Светлые, вроде бы радостные ноты звучали в зале,  а  за
иллюминаторами хлестал дождь и сгущался грозовой мрак. И  вдруг  внезапный
трагический аккорд разорвал иллюзию покоя и счастья.  Колеблющиеся  язычки
пламени над розовато-прозрачными столбиками свечей освещали  резкие  черты
лица пианиста и закушенную губу. Отчего бы вдруг повлажнели щеки музыканта
под полуопущенными веками? Неужели от той трагической муки, которой гремел
рояль?  Тяжкими  волнами  продолжал  катиться   над   головой   гром.   На
предназначенной для нот подставке  пустел  стакан  со  слабо  разбавленным
виски, в  чашечке  канделябра  дымилась  сигарета.  Из-под  гудящих  струн
рвалась задыхающаяся мольба о счастье или хотя бы покое и вдруг  сменялась
очередным взрывом отчаяния, словно бы даже криком ужаса перед будущим...
     И  нет  никого,  кто  слышал  бы  надрывную,  превосходящую   обычные
способности музыканта игру.
     Для кого она? И зачем трепещут в сквозняке огоньки свечей?
     Левашов  уронил  руки  на  клавиатуру  и  замер,   опустошенный,   не
понимающий, как ему жить дальше. Сохранять верность усвоенным с первых лет
сознательной жизни, ставшим сердцевиной его личности принципам и  потерять
друзей, остаться совершенно одному в чужом и чуждом ему мире?  Предпочесть
принципам  дружбу,  и  тогда...  Стать  палачом  своего  народа,  искренне
принявшего революцию и защищающего ее от...  Здесь  его  мысль  запнулась.
Назвать  тех  людей,  с  которыми  он  познакомился   в   последние   дни,
белогвардейских офицеров и генералов, просто гражданских, бежавших в  Крым
от... от народной революции? Назвать их белой сволочью, наймитами мирового
империализма, врагами трудового народа Левашов теперь  тоже  не  мог.  Как
сказала ему Лариса в ночь их первого знакомства: "Тупик, милый? Оба  мы  в
тупике. Оба не знаем, что говорить и делать дальше..."
     Олег жадно прикурил от догорающей сигареты  следующую,  поднял  руки,
пошевелил пальцами в воздухе и вновь заиграл. Вагнера.
     ...Рассуждая  сейчас  о  событиях  лета   двадцатого   года,   трудно
отделаться от мысли, что игры с Реальностями,  перемещения  во  времени  и
вмешательство в ход исторических событий подчиняются гораздо более сложным
закономерностям, чем известные Левашову, Ирине с Сильвией и самому Антону,
окажись он сейчас здесь.
     Если только не предположить, что, инструктируя уходящих  в  неведомый
параллельный  мир  друзей,  форзейль  намеренно  ввел  их  в  заблуждение,
преследуя свои, только ему известные цели.
     Или - ему самому тоже неизвестные. Иначе чем об®яснить, что  развитие
событий здесь почти сразу  же  пошло  совсем  не  так,  как  в  предыдущей
Реальности, и даже не так, как можно было планировать с  учетом  всех  уже
состоявшихся вмешательств и воздействий.
     При  очередном  обмене   мнениями   с   друзьями   Новиков   высказал
предположение, что и в самом деле волевое воздействие на Реальность  может
играть куда большую роль, чем непосредственные физические акции. Если  это
не так, то отчего же обстановка  на  фронтах  начала  меняться  совершенно
неадекватно реальному соотношению сил?
     Все введенные в бой части, включая полторы сотни  рейнджеров,  десять
стомиллиметровых  самоходок  и  несколько   дополнительно   сформированных
дивизий  и  бригад  белой  армии,  не  должны  были,  по  теории,  оказать
сколько-нибудь значительного влияния на войну, по крайней мере -  на  этом
этапе. При сохраняющемся  пятидесятикратном  перевесе  Красной  армии  над
Вооруженными  силами  Юга   России.   Как   ничего   не   меняли   позднее
перебрасываемые из Африки или  с  Западного  фронта  немецкие  дивизии  на
фронте Восточном.
     А Красная армия отреагировала так,  словно  численное  и  техническое
превосходство полностью перешло на сторону белых.
     Берестин, только накануне возвратившийся в Севастополь из-под взятого
стремительным ударом 1-го  корпуса  Харькова,  возразил  высказавшему  эту
мысль Новикову. В том смысле, что рассуждения  Андрея  не  учитывают  один
достаточно простой фактор. Именно - любые  вооруженные  силы  государства,
ведущего  затяжную  войну,  имеют  предел  психологической   устойчивости.
Казалось бы, все в порядке пока, есть и подготовленные резервы,  и  боевой
опыт, и материально-технические средства, но наступает  момент,  когда  не
слишком значительные с теоретической точки зрения неудачи  вызывают  вдруг
обвал.  Как  это  произошло  с  кайзеровской  армией  в  тысяча  девятьсот
восемнадцатом. Или с русской летом  семнадцатого.  Вот  и  сейчас.  Мы  из
истории  знаем,  что  Красная  армия  легко  разгромила  Врангеля   осенью
двадцатого, но никогда не задумывались, что вышло бы, сумей  белые  и  без
нашей помощи  продержаться  еще  два-три  месяца.  Кронштадтский-то  мятеж
случился уже после "блистательной победы" в Крыму! А если бы до?
     Ну а сейчас срыв наступил раньше, когда начались  пусть  и  не  столь
значительные в масштабе всей войны, но необ®яснимые  поражения.  И  прежде
всего - на уровне верховного командования. В Реввоенсовете и Главкомате не
так уж  много  по-настоящему  крупных  и  волевых  полководцев.  Там  либо
талантливые  дилетанты,  вроде  Троцкого,  способные  побеждать  за   счет
стратегической слабости противника  и  предельного  напряжения  сил  своих
войск, либо царские генералы и полковники из посредственностей) пожелавшие
путем  смены  флага  получить  недобранное  раньше.  Они   сейчас   просто
растерялись, не понимая, за счет чего практически  разбитая  врангелевская
армия нашла в себе силы вновь  перейти  в  наступление,  причем  используя
совершенно новые тактические приемы. То, что красные командармы и  комдивы
знали и умели, внезапно потеряло всякую ценность.
     Одно дело - бросать  против  рот  и  батальонов  корпуса  и  дивизии,
аналогично вооруженные, пользуясь вдобавок тем, что сражения происходят  в
чистом поле, где  огневому  и  численному  перевесу  красных  белые  могут
противопоставить только личную храбрость и высокую  боевую  подготовку.  И
совсем другое - столкнуться с ситуацией, когда противник перешел к тактике
стремительных фланговых ударов, глубоких охватов с прорывом на всю глубину
стратегического  построения,  массированному  использованию  артиллерии  и
авиации  и  прочим   достижениям   военной   науки   отдаленного   многими
десятилетиями будущего.
     - В конце концов,  -  констатировал  Берестин,  блаженствуя  в  почти
забытом   комфорте   кают-компании   стоящей   у   стенки   морзавода    и
ремонтирующейся после не совсем удачного покушения  "Валгаллы",  -  сейчас
сработал фактор, который мог бы проявиться и без нашего  участия.  В  силу
своего образовательного и интеллектуального уровня белая  армия  могла  бы
выиграть  войну  еще  в  девятнадцатом.  Уцелей  Корнилов,  окажись  сразу
Врангель на месте Деникина, а Слащев на месте Май-Маевского, сумей  Колчак
вовремя разобраться с чехами и Семеновым... В этом смысле хороший пример -
гражданская война в Испании. Так что, Андрей, не обязательно ссылаться  на
сверх®естественные силы... Принцип Оккама забывать еще рано. Да и  заметь,
нас с тобой  сейчас  нет  на  фронте,  а  Слащев  с  Кутеповым  продолжают
одерживать впечатляющие победы...
     - В твоих словах, безусловно, присутствует резон, - кивнул Шульгин. -
Да только не совсем. Сослагательное наклонение. Если  бы  Деникин  не  был
Деникиным... А почему не наоборот? Если  бы  Ленин  не  был  Лениным,  все
решилось бы еще проще. Однако тогда было то, что было тогда, а теперь  все
иначе. И я не могу согласиться, что наше  участие  в  этой  войне  так  уж
несущественно. Не боевое участие, а вот именно  психологическое.  Когда  я
оказываюсь на передовой, я просто физически ощущаю,  что  мое  присутствие
меняет саму, если угодно, ауру Реальности. Я  заведомо  знаю,  как  должны
развиваться события, и будто заставляю их  происходить  в  соответствии  с
этим знанием. Хотелось бы выяснить, что в подобном  случае  происходит  на
той стороне фронта. Как себя чувствует противостоящий суб®ект? Осознает ли
он, что повинуется чему-то, давящему на него извне, или же нет? Вот о  чем
надо бы подумать...
     - А ты уверен, что все  происходит  именно  так?  -  спросила  доселе
молчавшая Сильвия. - Или просто  ощущаешь?  Пробовал  сознательно  принять
определенное решение и посмотреть, как оно  воплощается?  Экспериментально
выяснить, что есть следствие твоих прямых действий, а что развивается само
по себе?
     - Не уверен. В том-то и дело. Пока просто догадываюсь. Ну а вот  хотя
бы...
     Новиков нажал  кнопку,  включающую  большой  настенный  экран.  Яркая
зеленая линия обозначила на карте европейской России положение  фронта  на
текущий момент. Упираясь правым флангом в Дон, она поднималась к Харькову,
через Полтаву шла к Днепру и, немного не достигая Киева, резко сворачивала
на юг, к Одессе.
     - Для двух  месяцев  совсем  неплохо,  -  сказал  Андрей.  -  Мы  так
планировали, и так получилось. На этом фронте  можно  и  остановиться.  До
весны. Провести мобилизацию, накопить резервы. За зиму очистить Кавказ.  А
большевики пусть окончательно доведут на своей территории народ до  ручки.
Пока война не окончена, никакого НЭПа у  них  не  получится,  а  без  него
Совдепия способна развалиться и сама собой.
     - Никомед. - Новиков удивился, что  Воронцов,  оказывается,  запомнил
ситуацию из его недописанного романа,  в  котором  ему  удалось,  пусть  и
несколько иначе, предсказать многое из уже  случившегося.  И  Никомед  там
присутствовал, но не в роли персонажа, а как кодовое  наименование  одного
из этапов крайне хитрого  плана  военного  переворота  в  раннебрежневском
СССР. Сопряженного с использованием логических связей третьего  порядка  и
многослойных, иногда и в самом деле цинических провокаций.
     - Вот-вот. И у меня есть некоторые наметки. Раз уж  нас  тут  так  не
любят. А вы вот, леди, не по-товарищески  поступаете.  Ну,  знаете  что-то
интересное, так и поделитесь без всякого...
     - Я вас понимаю, Дмитрий. Только извините,  принципы  у  нас  разные.
Если будет что-то реальное - скажу немедленно. А сейчас что  же  говорить?
Предположения, ощущения, озарения... А вы ведь все рационалисты.  Как  это
писал ваш любимый Марк  Аврелий  -  "Делай,  что  должен,  случится,  чему
суждено..." Ничего лучшего я  вам  не  могу  посоветовать.  А  Москву  вы,
Андрей, навестите, как собирались, это правильная мысль... Хуже не будет.



        Глава 13

     Тихим и неожиданно теплым сентябрьским днем, чуть  пасмурноватым,  но
все равно светлым - от огненно-желтых и багрово-алых деревьев  Бульварного
и Садового колец - над Москвой появился аэроплан.
     Ничего особенного в этом вроде бы и не было, с  Ходынского  аэродрома
самолеты летали часто, и легкие "ньюпоры"  с  "моранами",  и  двухмоторные
бипланы "бреге"  и  "де  хэвиленды".  Только  сегодняшний  "Илья  Муромец"
оказался белогвардейским, о чем говорили трехцветные розетки на крыльях  и
разрисованный добровольческой символикой фюзеляж. Ровно гудя моторами,  он
сделал круг над самым центром города, сопровождаемый взглядами тысяч  глаз
- и  испуганных,  и  ненавидящих,  но  по  большей  части  обрадованных  и
восхищенных.
     Загомонила, задрав к  небу  головы,  Сухаревка,  гигантский  толкучий
рынок на пересечении Садового  кольца,  Сретенки  и  Первой  Мещанской,  у
подножия одноименной башни, где  торговали  всем  на  свете,  от  скверных
спичек и армейских револьверов до сахарина  и  поддельных  бриллиантов  из
императорской короны.
     Слухи по этому  стихийному  средоточию  экономической  жизни  столицы
РСФСР и так давно уже ходили самые разные: что большевиков  бьют  на  всех
фронтах и они стремительно откатываются к Москве, что  армии  Буденного  и
Тухачевского не просто отступают, а наголову разбиты поляками,  хуже,  чем
Самсонов в четырнадцатом, что  сам  Буденный  застрелился,  а  Тухачевский
бежал в Германию, что Антанта и финны не сегодня-завтра возьмут Петроград,
что в тамбовских лесах появился какой-то Антонов, не то бывший  большевик,
обиженный Троцким и поднявший двести тысяч мужиков против Советов,  не  то
засланный из-за границы новый Лжедмитрий...
     Как и полагается, интенсивность и содержание слухов немедленно  нашли
свое отражение в финансовой сфере - вторую неделю, как  пошел  вверх  курс
царских   денег,   особенно   пятисотрублевых   "Петров"   и   сторублевых
"Катеринок".  За  "Петра"  сегодняшним  утром  просили   четыре   миллиона
совзнаками, а теперь, конечно, запросят еще больше.
     Невольно  приосанились   бывшие   офицеры,   ухитрившиеся   избегнуть
мобилизации или расстрела, а ныне перебивающиеся случайными заработками, и
так же дружно приуныли их коллеги, оказавшиеся на советской службе.
     Они-то лучше других знали реальную  обстановку  и  догадывались,  чем
может грозить им лично дальнейшее развитие событий.
     По рукам образованной части населения ходили  вырванные  из  школьных
атласов и томов Брокгауза и Ефрона карты европейской части России с "самой
точной" линией  фронта.  В  зависимости  от  степени  информированности  и
оптимизма владельца карты  она  проходила  то  где-то  между  Харьковом  и
Курском, а то и прямо через Тулу.
     "Только вчера приехавший (бежавший)  оттуда"  зять,  брат,  свояк,  в
самом сдержанном варианте  -  "один  знакомый"  рассказывал  якобы,  какую
огромную помощь получил от Антанты Врангель, что белые войска, словно и не
было столько тяжелых поражений, бьются отчаянно и беспощадно, а у красных,
наоборот,  "лопнула  становая  жила"  и  что  даже  вольный  батька  Махно
перекинулся "на ту сторону" и буквально вчера взял Киев!
     Как бы там ни было на самом деле, общественное  мнение  сходилось  на
мысли,  что  на  сей  раз  Врангель  взялся  за  дело   всерьез,   о   чем
свидетельствовало  сравнительно   медленное,   но   планомерно-неудержимое
продвижение его войск  на  север  и  по  Украине,  ничуть  не  похожее  на
отчаянный, закончившийся новороссийской катастрофой прошлогодний  рывок  к
Москве  Деникина.  И  что  большевикам,  уж  на  этот-то  раз,   наступает
непременный конец!
     Газеты "Правда" и "Известия" писали о  положении  на  фронтах  глухо,
стараясь не упоминать конкретные географические пункты, а больше  напирали
на примеры массового  героизма  красноармейцев  и  неизбежность  восстания
европейского пролетариата. Верили  им,  разумеется,  мало.  Русский  народ
стремительно постигал науку чтения между строк.
     Стало известно об экстренном  прибытии  в  Москву  Троцкого  с  двумя
эшелонами охраны из мадьяр и китайцев  и  еще  одним  эшелоном,  груженным
краденым  церковным  золотом,  о  том,  что  ЦК  заседает   непрерывно   и
обсуждается от®езд правительства не  то  в  Кострому,  не  то  в  Вологду,
поближе к морю и пароходам.
     Чрезвычайка свирепствовала, как никогда. Прокатилась очередная  волна
облав на заложников, все больше из семей военспецов, даже тех, кто  служил
большевикам не за страх, а за совесть...
     И вот  теперь  появился  аэроплан.  Знающие  люди  тут  же  принялись
об®яснять всем желающим, что фронт, получается, совсем  уже  рядом.  Верст
двести, не больше. Аэроплану больше не пролететь.
     ...Новиков, заросший трехдневной щетиной, в стоптанных и сто  лет  не
чищенных солдатских сапогах, в суконном бушлате  и  картузе  с  треснувшим
козырьком сидел на ступеньках проходного  под®езда  углового  дома,  через
который в случае внезапной облавы легко было скрыться в  лабиринте  дворов
между тремя Мещанскими улицами. Рядом  примостился  Басманов  и  еще  один
офицер, поручик Рудников, до войны служивший репортером по уголовным делам
в "Ведомостях московского градоначальства" и знавший город не хуже  самого
Гиляровского.
     Они закусывали ржаным  хлебом,  салом  и  печеными  яйцами,  скучающе
озирая  раскинувшуюся  перед  ними  панораму  Сухаревки.  Даже   появление
аэроплана,  неведомо  что  предвещавшее,  не  вывело   троицу...   не   то
дезертиров, не то мешочников средней  руки  из  сосредоточенного  процесса
насыщения. И не такое, мол, видали...
     И действительно.  Они  сами  пр