сегда подчеркивал,  что он в  доме не хозяин и не
глава,  несмотря на трогательно почтительную и шутливую нежность,  с которой
молодые Чеховы с ним обращались:  но в этой самой шутливости,  конечно,  уже
было доказательство полнейшего освобождения от  родительской власти,  бывшей
когда-то  довольно суровой.  Однако ни  малейшего по этому поводу озлобления
или раздражения у старика не чувствовалось.
     Он  жил  в  своей светелке,  похожей на  монашескую келью,  днем  много
работал в саду,  а потом читал свои любимые "божественные книги" -  огромные
фолианты жития святых,  "Правила веры" и пр.  Он был очень богомолен:  любил
ездить в церковь,  курил в доме под праздник ладаном, соблюдал все обряды, а
у  себя  в  келье  отправлял один  вечерню и  всенощную,  вполголоса читая и
напевая псалмы.  Помню,  часто -  когда я  проходила зимним вечером мимо его
комнаты в  отведенную мне,  я  слышала тихое  пение  \235\ церковных напевов
из-за дверей, и какой-то особенный покой это придавало наступлению ночи...
     Ко мне он благоволил.  Я  всегда любила стариков и старушек,  часто,  в
годы  юности,  именно  их  делала  героями  своих  рассказов,  чувствуя  всю
невысказанную патетику старости и  близкого ухода...  И  мне никогда не было
скучно  слушать  стариковские  рассказы  и  поучения,  поэтому  П.Е.  охотно
принимал меня у себя в келейке,  давал мне читать свой дневник, возил меня в
церковь, иногда выражал сожаление, что вот Антоша так хорошо пел в церкви на
клиросе в Таганроге,  и голос у него был,  когда он мальчуганом был -  прямо
ангельский...  а вот теперь - отстал, не поет - что бы съездить в церковь да
попеть?
     Милый Павел Егорович!  Когда он заболел и скончался{13} -  в отсутствие
сына,  -  я никогда не забуду, как убивалась и плакала кроткая Евг.Як. и все
повторяла беспомощно, с характерным южным придыханием на букву г:
     - Голубчик мой,  а  сливы-то я  намариновала -  так он их любил,  и  не
попробует голубчик мой!
     И  было в этой бесхитростной "чеховской" фразе столько любви и жалости,
и заботы прожитой вместе жизни,  сколько не уместилось бы в длинной,  пышной
речи.
     Я никогда не видела,  чтобы Е.Я. сидела сложив руки: вечно что-то шила,
кроила,  варила,  пекла...  Она  была великая мастерица на  всякие соленья и
варенья,  и угощать и кормить было ее любимым занятием.  Тут тоже она как бы
вознаграждала себя за скудость былой жизни;  и прежде, когда у самих не было
почти ничего -  если случалось наварить довольно картошки,  она  кого-нибудь
уже спешила угостить. А теперь - когда появилась возможность не стесняться и
не рассчитывать куска -  она попала в  свою сферу.  Принимала и  угощала как
настоящая старосветская помещица,  с  той  разницей,  что  все делала своими
искусными руками, ложилась позже всех и вставала раньше всех.
     Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце,  как она на ночь приходила ко
мне,  когда я  уже собиралась заснуть,  и  ставила на столик у кровати кусок
курника или еще чего-нибудь, говоря со своим милым придыханием:
     - А вдруг детка проголодается?..
     И  у  нее в  ее  комнатке я  любила сидеть и  слушать ее  воспоминания.
Большей частью они сводились к "Антоше".
     С  умилением она  рассказывала мне о  той,  для нее незабвенной минуте,
когда Антоша -  тогда еще совсем  молоденький  студентик - пришел  и  сказал
ей: \236\
     - Ну, мамаша, с этого дня я сам буду платить за Машу в школу!
     (До этого за нее платили какие-то благожелатели.)
     - С этого времени у нас все и пошло...  -  говорила старушка.  - А он -
первым делом,  -  чтобы все самому платить и добывать на всех...  А у самого
глаза так и блестят - "сам, говорит, мамаша, буду платить".
     И  когда она рассказывала мне это -  у  нее самой блестели глаза,  и от
улыбки в  уголках собирались лучи-морщинки,  делавшие чеховскую улыбку такой
обаятельной. Она передала эту улыбку и А.П. и М.П.
     М.П.  занималась всем по имению и  особенно огородом.  Хрупкая,  нежная
девушка  с   утра  надевала  толстые  мужские  сапоги,   повязывалась  белым
платочком,  из-под которого так хорошо сияли ее лучистые глаза,  и целые дни
пропадала то в поле,  то на гумне, стараясь, где возможно, уберечь Антошу от
лишней работы.
     Такой дружбы между братом и сестрой,  как между А.П. и М.П., или Ma-Па,
как  он  звал  ее,  мне  видеть не  приходилось.  Маша не  вышла замуж{14} и
отказалась от личной жизни,  чтобы не нарушать течения жизни А.П.  Она имела
все права на личное счастье, но отказывала всем, уверенная, что А.П. никогда
не  женится.  Он действительно не хотел жениться,  неоднократно уверял,  что
никогда не женится,  и женился поздно -  когда уже трудно было предположить,
что  он  на  это пойдет по  состоянию его здоровья.  М.П.  так и  осталась в
девушках и  всю  жизнь  свою  посвятила после его  смерти хранению музея его
памяти в Ялте, устроенного в их бывшем доме.
     Из  братьев старший,  Иван  Павлович,  был  тихий,  серьезный человек с
головой Христа.  Нас  с  ним связывали хорошие личные отношения,  я  у  него
работала в  народной читальне в  Москве,  урывая для этого дни от московской
перегрузки.  А младший,  Михаил, был веселый, остроумный человек, обладавший
всевозможными дарованиями -  мастер на  все руки.  Он  и  писал -  рассказы,
пьески,  -  но ни одной минуты не завидовал славе брата и  спокойно нес свою
литературную "неизвестность".  С  ним  мы  в  Москве  веселились,  справляли
"Татьяну" и т.п.  Впоследствии он издавал журнал "Золотое детство",  который
целиком писал сам,  причем дети его выдумывали ребусы и шарады,  жена делала
"приложения" в виде выкроек для кукол и т.п.  Дружба наша не прекращалась до
конца его жизни.
     Жизнь в  Мелихове шла мирно и  тихо.  Все свободное от работы и занятий
время А.П.  проводил в саду.  Он сам \237\ сажал, высеивал, обмазывал яблони
чем-то белым, подрезал розы и гордился своим садом. Писал: "...Да, в деревне
теперь хорошо.  Не  только хорошо,  но  даже  изумительно.  Весна настоящая,
деревья распускаются,  жарко.  Поют  соловьи,  и  кричат  на  разные  голоса
лягушки.  У меня ни гроша,  но я рассуждаю так:  богат не тот,  у кого много
денег, а тот, кто имеет средства жить теперь в роскошной обстановке, которую
дает ранняя весна"{15}. И каждый розовый куст, каждый цветок, который он сам
сажал,  -  пробуждал  в  нем  действенность,  отмечался  им  и  казался  ему
богатством. Каждую аллею, каждое дерево показывал он в особом освещении:
     "Вот  эти  сосны  особенно  хороши  на  закате,   когда  стволы  совсем
красные...  А  Мамврийский дуб  (так  он  прозвал дуб,  старый и  ветвистый,
оставшийся от старого сада) надо смотреть в сумерки -  он таинственный тогда
такой..." С какой гордостью он показывал мне,  бывало,  каждый новый розовый
куст,  каждый тюльпан,  расцветающий весной,  и  говорил,  что  для него нет
больше удовольствия, чем следить, "как он лезет из земли, как старается" - и
потом пышно расцветает.  Я редко встречала мужчин,  - кроме разве садоводов,
которые так  любили бы  и  знали цветы,  как А.П.  Ему даже не  странно было
дарить цветы,  хотя это было не принято по отношению к мужчинам. Но я помню,
как,  когда он уезжал за границу,  как-то мне захотелось ему привезти цветов
на дорогу,  и я подарила ему букет бледно-лиловых гиацинтов и лимонно-желтых
тюльпанов,  сочетание которых ему очень понравилось.  На  одной из  книг,  -
томик пьес, который он подарил мне, - стоит шутливая надпись: "Тюльпану души
моей и гиацинту моего сердца,  милой Т.Л." -  и наверно,  когда он делал эту
надпись,  перед его глазами встала Москва,  первая капель, мартовский ветер,
обещающий весну...  и  наша веселая компания,  приехавшая на  Курский вокзал
проводить его и чокнуться стаканами вина,  пожелав счастливого пути... Когда
Чехов писал о цветах - он находил свои слова. Фраза, которую он вкладывает в
уста Сарры в "Иванове", просится в стих:

                Цветы повторяются каждую весну -
                А радости - нет...

     А  слова  Нины  в  "Чайке" -  о  "чувствах,  похожих на  нежные изящные
цветы...".
     Когда  он  уезжал  от  своих  цветов  -  он  заботился о  них,  как  об
оставленных детях. Он писал сестре уже в марте: \238\
     "Около лилий и тюльпанов поставь палочки,  а то их растопчут. У нас две
лилии:  одна -  против твоих окон,  другая -  около белой розы,  по дороге к
нарциссам"{16}.  Какой  очаровательный адрес!  Или:  "До  моего  приезда  не
обрезайте розы.  Срежьте лишь те  стебли,  которые замерзли зимой или  очень
больны -  но осторожно: имей в виду, что больные иногда выздоравливают"{17}.
Такими и подобными указаниями и поручениями полны его письма.
     В  общем,  близость  природы  была  ему  всего  нужней.  В  природе  он
становился самим собой.  Не  могу  сказать,  чтобы места около Мелихова были
особенно красивы:  но большая, чисто русская прелесть была в просторе полей,
в темно-синей полосе леса на горизонте, в алых закатах, ложившихся на полосы
сжатого хлеба.  И  когда мы  сидели на его любимой завалинке перед воротами,
смотревшей прямо в  поле,  глаза А.П.  утрачивали свойственную ему  грусть и
были ясны и спокойны.
     "Глушь,  тишина,  лоси..."{18} -  писал он  об этих местах и  ценил их.
Соседство деревни не мешало ему.  С крестьянами отношения сразу установились
самые хорошие.
     Чехов никогда не говорил громких фраз о  "служении народу",  о "любви к
меньшому брату",  на  что  так  щедры были  либеральные кружки того времени,
толковавшие об  этих  вопросах  за  стаканом красного вина  или  за  бокалом
шампанского.  Но -  выражаясь тем высоким слогом,  которого он не любил и от
которого всегда предостерегал,  -  вся  жизнь его была именно этим служением
народу.
     Безо всяких высоких слов Чехов так писал о патриотизме:
     "Хорош белый  свет  -  одно  только не  хорошо:  мы.  Как  мало  в  нас
справедливости!  Как  плохо  мы  понимаем патриотизм!  Пьяный,  истасканный,
забулдыга-муж  любит свою жену и  детей -  но  что толку в  этой любви?  Мы,
говорят в  газетах,  любим нашу родину -  но  в  чем  выражается эта любовь!
Вместо знаний -  нахальство и  самомнение паче меры,  вместо труда -  лень и
свинство, справедливости нет...
     ...Работать  надо  -   а  все  остальное  к  черту!   Главное  -   быть
справедливым, а все остальное приложится"{19}.
     И он работал -  и был справедлив. Справедливость его не щадила и личных
отношений.  Он  не  разглагольствовал о  своих  политических убеждениях,  но
когда,  например,  всколыхнуло всю  Европу  дело  Дрейфуса -  он,  стоявший,
понятно,  на его стороне,  -  порвал многолетние отношения \239\ с  стариком
Сувориным,  которому его  и  его  газеты  позиции в  этом  деле  простить не
мог{20}.
     А как он работал - об этом надо сказать отдельно.
     Начать с  медицины,  о  которой он шутя говорил,  что это "его законная
жена, тогда как литература - любовница".
     Еще студентом-медиком он уже лечил и практиковал. Покойный В.Я.Зеленин,
зять артистки Ермоловой - впоследствии сам видный доктор, - рассказывал мне,
как его, тогда еще гимназиста последних классов, жившего с Чеховым в одних и
тех же меблированных комнатах{21},  А.П.  лечил и  вылечил от тяжелого тифа.
Каждое лето,  куда он  ни  попадал,  он  или  лечил крестьян,  или работал в
местных  больницах,   безвозмездно,   не   упуская  случая   пополнить  свое
медицинское образование.  Когда он попал в Мелихово,  слава его,  как врача,
разнеслась на  всю  округу.  Он  никому не  отказывал в  совете.  Любопытное
совпадение:  когда  после окончания гимназии в  Киеве я  вернулась в  родную
Москву, приблизительно за год до того, как я познакомилась с семьей Чеховых,
я отправилась навестить мою бывшую кормилицу,  жившую в деревне близ станции
Лопасня.  Она  оказалась больна,  как  тогда  говорили,  чахоткою.  Я  очень
встревожилась и  стала допрашивать,  есть ли  там  доктор,  есть ли  у  него
лекарства, и она ответила мне:
     - Не бойся,  родимая,  дохтур у нас тут такой, что и в Москве не сыщешь
лучше.  Верст  за  шесть живет.  Антон Павлович.  Уж  такой желанный,  такой
желанный - он и лекарства мне все сам дает.
     Только позже,  познакомившись с Чеховыми и попав в Мелихово,  я поняла,
кто был этот "желанный" Антон Павлович...  В Мелихове он отдавал очень много
времени своим даровым пациентам.  Нам казалось совершенно естественным,  что
иной  раз,  когда  мы  только что  собирались в  столовую к  чаю,  А.П.  уже
возвращался откуда-нибудь - иной раз от больного, к которому вызывали ночью,
и,  торопливо выпив чаю,  уходил работать.  Или в  ужасную погоду одевался и
уходил,  несмотря на  тревожные восклицания Евг.Як.:  -  Антоша,  куда ты  -
подожди, пока утихнет! - и отвечал ей на ходу:
     - Дизентерия не будет ждать, мамаша!
     Он не только лечил,  но и снабжал своих пациентов лекарствами, тратя на
это значительные для него по тому времени деньги.
     Известность его  как  врача  быстро росла,  скоро его  выбрали в  члены
серпуховского санитарного совета. Тем временем на Россию надвинулась холера.
Ему,  как врачу \240\ и  члену совета,  предложили взять на себя заведывание
санитарным участком.  Он тотчас же согласился и,  конечно,  безвозмездно.  У
земства было мало средств,  и  А.П.  взялся собирать их.  Он  стал объезжать
соседних фабрикантов и  помещиков и  убеждать их давать средства на борьбу с
холерой.  Не  мало  типов  он  перевидал тогда -  от  местных толстосумов до
изящнейшей помещицы-графини,  с  тысячными  бриллиантами в  ушах,  один  вид
которых  в  нем  возбуждал  желание  "нагрубить ей  по-семинарски",  как  он
признавался.  Многое отразилось потом в его рассказах. И добился он многого:
на фабриках строили бараки, везде заготовляли инвентарь...
     - Я,  верно,  был бы очень хорошим нищим,  -  говаривал он,  -  столько
удалось выпросить!
     Он гордился тем, что земству все приготовления не обошлись ни копейки -
все было "выпрошено у обывателя".
     В результате в его ведении был участок в двадцать пять деревень, четыре
фабрики и  один монастырь -  и  со всем этим он управлялся один,  с  помощью
фельдшера,  который,  как он  жаловался,  без него не  мог сделать ни шагу и
"считал его начальством".
     Он разъезжал по деревням,  принимал больных, читал лекции, как бороться
с холерой,  сердился, убеждал, горел этим - и писал друзьям: "Пока я служу в
земстве -  не считайте меня литератором"{22}.  Но,  конечно, не писать он не
мог.  Он возвращался домой измученный, с головной болью, но держал себя так,
будто делал пустяки,  дома всех смешил - и ночью не мог спать или просыпался
от кошмаров.
     Когда приходилось -  он и меня лечил. У меня хранится рецепт его... Все
его врачебные советы были необычайно просты и  разумны.  Он  следил за всеми
новыми  достижениями медицины,  они  увлекали  его.  Высоко  ставил  доктора
Хавкина,  боровшегося с чумой, возмущаясь тем, что у нас его никто не знает,
тогда как вся Европа оценила его{23}.
     Не раз он говорил мне:  "Изучайте медицину,  дружок, - если хотите быть
настоящей писательницей.  Особенно  психиатрию.  Мне  это  много  помогло  и
предохранило от ошибок".
     Часто  в  Москве  в  то  время  мне  приходилось  слышать:   "Чехов  не
общественный деятель". Но это было более чем близоруко. Его все возрастающая
литературная  слава   как-то   заслоняла   от   публики   его   общественную
деятельность,  \241\ а кроме того,  он сам никогда не распространялся о ней.
Но это было глубоко неверно.
     Я  не могу в беглом очерке подробно останавливаться на всем,  что делал
А.П., но хочу все же вспомнить некоторые полосы его жизни.
     В  1890-м  году он по доброй воле и на свои более чем скромные средства
отправился на Сахалин. Вопрос каторги мучил его. "Ее надо видеть, непременно
видеть,  изучать самому,  - говорил он. - Сахалин не может быть не нужен для
того  общества,   которое  ссылает  туда  тысячи  людей  и  тратит  на  него
миллионы"{24}.
     Он пробыл на Сахалине два месяца и имел терпение сделать перепись всего
сахалинского населения - сам, единолично. Объездил все поселения, заходил во
все избы,  говорил с  каждым.  Употребляя карточную систему,  записал больше
десяти тысяч поселенцев.  Мой почтенный друг А.Ф.Кони говорил мне, что книга
эта  произвела  на   него  потрясающее  впечатление  как  своим  фактическим
материалом,  так и  тем страстным,  негодующим отношением к ужасам Сахалина,
которое чувствуется в этой книге{25}.  В результате на Сахалин было обращено
внимание:  там начали строить приюты,  ясли,  школы и т.д., а главное - была
отменена система наказания плетьми, потрясшая Чехова до того, что он и после
часто видел во сне эти ужасные сцены и просыпался в холодном поту.
     Дальше:  в 1892 году в России был голод. Многие губернии были объявлены
"пострадавшими  от  неурожая"  -   официальное  название  голода.   Особенно
пострадали губернии Нижегородская и  Воронежская.  У  Чехова был  приятель в
нижегородском земстве.  А.П.  организовал широкую подписку и  в суровую зиму
отправился туда{26}.  Там он устраивал столовые,  кормил крестьян, делал что
только мог.  Между прочим:  голодавшее население или  продавало за  бесценок
скот,  который нечем было кормить,  или убивало его,  тем самым обрекая себя
еще на голодный год. Чехов организовал скупку лошадей на местах и прокорм их
на общественный счет с тем, чтобы весной раздать безлошадным крестьянам.
     Живя в Мелихове,  он все время выискивал,  что бы сделать для крестьян.
Его выбрали в  земские гласные серпуховского земства,  и  он  очень серьезно
относился  к  своим  обязанностям.   Ушел  с  головой  в  вопросы  народного
образования и  здравоохранения.  Ему  обязаны  школами  Талеж,  Новоселки  и
Мелихово.  Он  сам наблюдал за  стройкой,  закупал материалы,  делал сметы и
чертежи.  Принимал \242\  деятельное участие  в  постройке земской больницы,
добился проведения шоссе от Лопасни до Мелихова,  строил в деревнях пожарные
сараи и пр.
     Но  своим  уездом  он  своей  деятельности не  ограничивал.  Он,  можно
сказать, явился основоположником библиотеки в своем родном городе Таганроге.
Начал с  того,  что  всю  свою  большую прекрасную библиотеку,  собранную за
многие  годы,  пожертвовал городу,  оставив себе  только книги  для  личного
пользования.  Не  удовольствовавшись этим,  вошел в  контакт с  таганрогским
городским  головою  Иордановым  и   взял   на   себя  постоянное  пополнение
библиотеки.  Скоро она стала одной из лучших в провинции;  он отправлял туда
целые  транспорты  книг,   как  купленных  им   на  свои  средства,   так  и
"выпрошенных" у  знакомых авторов,  издателей и  редакторов.  По  его мысли,
стало формироваться при библиотеке нечто вроде справочного бюро,  где каждый
мог бы найти ответ на все вопросы -  начиная от распоряжений правительства и
кончая  новостями искусства,  -  широко  помогая читателю в  любых  отраслях
знания, истории, медицины и пр. Но тут же он писал Иорданову: "Только никому
не говорите о моем участии в делах библиотеки:  не люблю,  когда треплют мое
имя"{27}.
     Интересовался он  и  таганрогским музеем,  подавал советы  относительно
"его устройства и пополнения",  а будучи в Париже, специально познакомился с
знаменитым скульптором Антокольским,  чтобы заказать ему статую Петра I  для
постановки памятника в Таганроге, и сам выбирал место для этого памятника.
     Несмотря на эту кипучую деятельность,  он в  Мелихове написал многие из
самых значительных своих произведений.  Тут, например, он написал: "Соседи",
"Палата Э 6",  "Мужики",  "Рассказ неизвестного человека",  "Бабье царство",
"Черный монах",  "Володя большой и Володя маленький", "Три года", "Ариадна",
"Дом с мезонином", наконец, "Чайка" и пр. и пр.
     Писал  он,  запершись  у  себя,  а  наработавшись,  выходил  в  хорошем
расположении духа,  с обычной шуткой для каждого.  О том, что пишет, говорил
мало.