о и слышалось у подъезда:
     - Карету Иванова!
     - Одиночку Иванова!
     - Лихач от Большой Московской с Ивановым!
     - Кучер полковника Иванова!..
     В  1886  году  от  Антона  Павловича  я  получил  его  книжку  "Пестрые
рассказы",   изданные  "Осколками".  Самую  первую  свою  книжечку,  "Сказки
Мельпомены",  он дал мне еще в 1884 году.  Вслед за "Пестрыми рассказами" он
напечатал в том же году в типографии братьев Вернер, на Арбате, вторую книгу
- "Невинные речи"{114}.  У Вернеров мы оба работали в издаваемом ими журнале
"Сверчок".
     Чехов  посоветовал и  мне  собрать и  издать  свои  очерки и  рассказы,
которых за  последние два  года,  благодаря моему  увлечению беллетристикой,
накопилось порядочно.
     - Кто же мне издаст?
     - А Собачий Воротник.
     Так  Чехов  называл  младшего  Вернера,   щеголя,  носившего  пальто  с
воротником из какого-то серого меха.
     Но Собачий Воротник отказался издать мою книгу,  а предложил напечатать
ее в кредит. И я напечатал "Трущобные люди".
     Ее сожгли.  Уцелел лишь один экземпляр, переплетенный из листов, тайком
данных мне фактором*. Единственный экземпляр моей книги я подарил жене{114}.
Близкие знакомые, желавшие прочитать книгу, приходили к нам. Пришел и Чехов.
     ______________
     *  Фактор  -  в  дореволюционной России  управляющий технической частью
типографии.

     - Ну,  конечно  нецензурно.  Хоть  ты  мне  бы  показал,  что  печатать
хочешь...  Можно  было  бы  что-нибудь сделать.  А  то  уж  одно  название -
"Трущобные люди"  -  напугало цензуру.  Это  допустимо было  в  шестидесятых
годах,  когда цензоры либеральничали в угоду времени.  Ну и дальше заглавия:
"Человек и собака",  "Обреченные",  "Каторга",  "Последний удар"... Да разве
это теперь возможно?
     - Вы подумайте,  Антон Павлович,  - у жены это любимое слово было, - вы
подумайте,  как же  не  /115/ напечатать книгу,  когда все помещенные в  ней
очерки были раньше напечатаны?
     - В  отдельности могли  проскочить и  заглавия и  очерки,  а  когда все
вместе  собрано,  действительно получается впечатление беспросветное...  Все
гибнет, и как гибнет! Мрачно все...
     И тут же Чехов утешил нас:
     - Ну,  да  скоро доживем мы  до  того  времени,  когда эту  книгу Гиляя
напечатают,  и  увидим ее большой успех...  А это будет...  будет...  Идет к
тому...


     Сожгли мою книгу, и как будто руки отшибло писать беллетристику. Я весь
отдался репортерству,  изредка,  впрочем,  писал стихи и рассказы, но далеко
уже не с тем жаром, как прежде.
     Я увлекся конским спортом -  вспомнил юность,  степи, табуны. Я отдыхал
на  скачках,  главным образом не  на  самых скачках,  а  на утренних работах
скаковых лошадей.
     Потом  начал  писать в  казенном журнале "Коннозаводство" и  московском
"Русском   спорте",   а   впоследствии  редактировал  "Журнал   спорта".   Я
интересовался только верховыми лошадьми,  купеческого рысака я не любил, - и
метался по степям, по табунам, увлекаясь давно знакомым мне делом.
     С  Чеховым я  встречался все  реже и  реже...  Уже давно кончились наши
субботы у  меня и  воскресенья у  Чеховых.  Антон Павлович стал идти в гору.
"Русские ведомости",  которые я  почти  оставил,  стали  за  ним  ухаживать,
"Русская мысль" -  тоже...  А  потом -  Художественный театр.  Но  хотя наши
встречи и стали реже,  они всегда были самые теплые, дружеские и по-прежнему
веселые. Вспоминается, например, такой случай.
     Как-то  в  часу  седьмом вечера,  великим постом,  мы  ехали с  Антоном
Павловичем с  Миусской площади из городского училища,  где брат его Иван был
учителем,  ко мне чай пить.  Извозчик попался отчаянный: кто казался старше,
он  ли,  или его кляча,  -  определить было трудно,  но обоим вместе сто лет
насчитывалось  наверное;   сани  убогие,   без  полости.  На  Тверской  снег
наполовину стаял, и полозья саней то и дело скрежетали по камням мостовой, а
иногда,  если  каменный  оазис  /116/  оказывался  довольно  большим,  кляча
останавливалась и долго собиралась с силами,  потом опять тащила еле-еле, до
новой передышки.  Наших убеждений извозчик, по-видимому, не слышал и в ответ
только улыбался беззубым ртом и шамкал что-то невнятное.  На углу Тверской и
Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным,  и  мы остановились
как раз против освещенной овощной лавки Авдеева,  славившейся на  всю Москву
огурцами в  тыквах и  солеными арбузами.  Пока  лошадь отдыхала,  мы  купили
арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать,
как только Чехов взял арбуз в руки.  Мы поползли по Страстной площади, визжа
полозьями по рельсам конки и скрежеща по камням. Чехов ругался - мокрые руки
замерзли. Я взял у него арбуз.
     Действительно, держать его в руках было невозможно, а положить некуда.
     Наконец я не выдержал и сказал, что брошу арбуз.
     - Зачем бросать? Вот городовой стоит, отдай ему, он съест.
     - Пусть ест. Городовой! - поманил я его к себе.
     Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт.
     - На, держи, только остор...
     Я не успел договорить:  "осторожнее,  он течет", как Чехов перебил меня
на полуслове и трагически зашептал городовому, продолжая мою речь:
     - Осторожнее, это бомба... неси ее в участок...
     Я сообразил и приказываю:
     - Мы там тебя подождем. Да не урони, гляди.
     - Понимаю, вашевскродие.
     А у самого зубы стучат.
     Оставив на углу Тверской и площади городового с "бомбой", мы поехали ко
мне в Столешников чай пить.
     На  другой день я  узнал подробности всего вслед за  тем  происшедшего.
Городовой с  "бомбой" в  руках боязливо добрался до ближайшего дома,  вызвал
дворника и,  рассказав о  случае,  оставил его вместо себя на посту,  а  сам
осторожно,  чуть  ступая,  двинулся по  Тверской к  участку,  сопровождаемый
кучкой любопытных, узнавших от дворника о "бомбе".
     Вскоре  около  участка стояла на  почтительном расстоянии толпа,  боясь
подходить близко и  создавая целые /117/ легенды на  тему о  бомбах,  весьма
животрепещущую в  то время благодаря частым покушениям и арестам.  Городовой
вошел в дежурку,  доложил околодочному,  что два агента охранного отделения,
из которых один был в форме,  приказали ему отнести "бомбу" и положить ее на
стол. Околодочный притворил дверь и бросился в канцелярию, где так перепугал
чиновников,  что  они разбежались,  а  пристав сообщил о  случае в  охранное
отделение.   Явились  агенты,   но  в  дежурку  не  вошли,   ждали  офицера,
заведовавшего  взрывчатыми  снарядами,   без   него   в   дежурку  войти  не
осмеливались.
     В это время во двор въехали пожарные,  возвращавшиеся с пожара, увидали
толпу,  узнали,  в чем дело,  и старик-брандмейстер, донской казак Беспалов,
соскочив с линейки,  прямо как был,  весь мокрый, в медной каске, бросился в
участок и, несмотря на предупреждения об опасности, направился в дежурку.
     Через  минуту  он  обрывал остатки мокрой бумаги с  соленого арбуза,  а
затем,   не  обращая  внимания  на  протесты  пристава  и  заявления  его  о
неприкосновенности  вещественных  доказательств,   понес  арбуз  к  себе  на
квартиру.
     - Наш, донской, полосатый. Давно такого не едал.


     Немало квартир переменили Чеховы, во всех приходилось мне у них бывать.
Припоминаю  один  курьез  из   тех  времен,   когда  они  жили  на   Большой
Якиманке{117}. Пришел я к Чеховым как-то под вечер и нашел Антона ходящим из
угла в угол по кабинету: лицо - бледное, осунувшееся.
     - Что с тобой?
     - Живот болит.  Завязал шарфом - не помогает, надо радикально лечиться,
- и  позвал служившего у  него мальчика:  -  Бабакин,  сходи в аптеку и купи
касторки в капсюлях.
     Аптека была  рядом,  и  мальчик живо  принес касторку.  Чехов развернул
коробку и со смехом показал мне две огромные капсюли.
     - Каковы?  За кого они меня приняли?  - Он взял перо и крупными буквами
написал на коробке: "Я не лошадь". /118/
     Бабакин снова отправился в аптеку и на этот раз принес шесть капсюлей в
коробочке. Аптека получила желанный автограф.


     В 80-х годах Антон Павлович купил себе небольшое имение Мелихово{118} в
Серпуховском  уезде,  в  двенадцати  верстах  от  станции  Лопасня,  Курской
железной дороги.
     Антон  Павлович  очень  любил  свой  тихий  мелиховский  уголок,   свой
"вишневый сад".
     Особенно хорошо там бывало ранней весной. Иногда я ездил туда на пасху,
когда съезжались в  Мелихово гости и вся патриархальная семья Чеховых была в
сборе.
     Налево от передней помещался кабинет Антона Павловича, с полками книг и
письменным столом,  на  котором всегда лежала папка с  начатым рассказом или
повестью.  Он  обыкновенно при  гостях работал урывками,  но  все-таки писал
каждый день;  напишет немного,  потом оторвется от работы,  выйдет к  гостям
поговорить,  затем опять садится писать.  Иногда во  время обеда он внезапно
вставал  из-за  стола,  уходил  в  кабинет,  набрасывал несколько  строк  и,
вернувшись в столовую, продолжал застольную беседу. Удивительно легко у него
гостилось.  Всякий делал,  что хотел,  никто никому не мешал.  И в то время,
когда он писал,  к нему можно было входить в кабинет, не боясь помешать. Так
по крайней мере на моей памяти это всегда бывало в Мелихове.
     Столовая была  рядом  с  кабинетом.  У  Антона  Павловича имелось  свое
излюбленное место у конца стола, вблизи от двери в кабинет.
     В  те времена он не отказывался от рюмки водки и  стакана вина и всегда
сажал меня рядом с  собой и  любил сам наливать мне.  По правую руку от меня
всегда  занимал  место  его  отец,  Павел  Егорович,  тоже  разделявший нашу
компанию.  А  дальше мать,  Евгения Яковлевна,  сестра,  Мария  Павловна,  и
братья.
     Уроженцы Таганрога,  они  любили  южные  кушанья,  и  Евгения Яковлевна
мастерски их  готовила и  любила  угощать  -  по-донскому.  И  настоечка,  и
наливочка,  и  пироги -  всего  бывало всегда вволю.  А  уезжающим в  Москву
обязательно завертывали чего-нибудь вкусного на дорогу. /119/
     С восторгом я вспоминаю о Мелихове. Это, кажется, лучшее время из жизни
Чехова.  Здоровье его тогда находилось в сравнительно хорошем состоянии, был
он   жизнерадостен,   любил  природу.   Да  и   задумываться  было  некогда:
литературная  работа,  хозяйство,  сад,  в  котором  Антон  Павлович  всегда
копался,   занимаясь  посадками,   а  потом  вечная  толпа  баб  и  мужиков,
приходивших к  своему "дохтуру" с  разными болезнями.  И  всегда -  гости  и
гости.
     Когда  последних  съезжалось  слишком  много,   а   особенно  "дамского
сословия",  мы, своя компания, с Антонам Павловичем во главе, переселялись в
баню.  Впрочем,  ее только называли баней.  В  действительности там при бане
было  несколько  комнат,  прекрасно обставленных,  с  кроватями и  диванами.
Славно время проводили мы там - и наливочка, и чаек, и разговоры да чтения с
вечера до утра.
     Кто-то  из братьев Чеховых имел фотографический аппарат,  снимал виды и
группы.  И  вот однажды ранней весной,  только что снег сошел,  мы  гуляли в
саду, Антон Павлович обратился ко мне:
     - Гиляй,  я  устал,  покатай меня на тачке!  -  и сел в тачку.  Туда же
поместился его  брат  Миша,  бывший тогда еще  гимназистом{119},  а  когда я
привез их к дому,  то пожелали снять фотографию. Кроме нас трех, на группе -
Иван Павлович Чехов и двоюродный брат Антона Павловича - Алеша Чехов{119}.


     Я  частенько наезжал в  Мелихово.  Иногда Антона вызывал меня письмами.
Вот одно из них, случайно уцелевшая открытка:{119}
     "Москва.  Столешников,  дом Корзинкина.  Вл.  Ал. Гиляровскому. Хочешь,
чтобы тебя забыли друзья?  Купи имение и поселись в нем.  Потяни,  Гиляй, за
хвостик  свою  память  и  вспомни  о  поздравляющем тебя  литераторе Чехове.
Христос воскресе! Твой А.Чехов. Мелихово.
     P.S. Лошади теперь хорошие. Приезжай".
     Помню,   раз,  должно  быть  в  900-м  году,  напечатал  я  фельетон  о
выступлении  декадентов  в  Художественном  кружке  и  их  жестоко  вышутил.
Заглавие фельетона было: "Люди четвертого измерения"{119}. В ответ я получил
от Чехова такую открытку: /120/
     "Милый дядя  Гиляй,  твои  "Люди  четвертого измерения" великолепны,  я
читал и  все время смеялся.  Молодец,  дядя!  После 20 апреля буду в Москве.
Крепко жму твою ручищу. Твой А.Чехов. 23 марта 190[3]г.".
     Помню, что я ответил ему тогда открыткой с такими стихами:

                Каламбуром не избитым
                Удружу - не будь уж в гневе:
                Ты в Крыму страдал плевритом,
                Мы на севере - от Плеве

     Когда приехал Чехов в  Москву,  я спросил его,  получил ли он открытку.
Оказалось - нет. Я ему повторил стихи.
     - Ну вот, ты напиши-ка мне их, а открытка твоя, наверное, пригвождена к
делу приставом Гвоздевичем...


     Как-то мы завтракали вдвоем с Антоном Павловичем в "Славянском базаре".
Он зимой приехал в Москву из Ялты.
     - Ты помнишь Епифанова? - спросил Чехов меня. - Сценки писал...
     - Ну да, Сережу... Алкоголик, бедняга...
     - Наткнулся я  на него в  Ялте в  больнице за несколько дней до смерти.
Носил ему гостинцев...  Всему он  радовался...  Вспоминали старых товарищей,
Москву,  трактиры...  Когда заговорил я о тебе,  он только два слова сказал:
"Было попито!"
     Я  тут же рассказал один случай с Епифановым,  который очень понравился
Чехову, и он взял с меня слово, что я его обязательно напечатаю. Это был уже
блеск его славы, и мелочей он не писал. Я дал ему слово - и забыл.
     Мы сидели как-то в редакции "Московского листка",  где Н.И.Пастухов, по
обыкновению в  расстегнутом халате и  в  туфлях,  рассматривал за письменным
столом принесенный репортерами материал. Сережа Епифанов, небесталанный поэт
и автор сценок,  принес уличную картинку о том,  как толпа в самый Новый год
собралась на  Цветном бульваре около лежавшего на  снегу замерзшего попугая,
прекрасного белого  какаду.  Епифанов рассказывал,  что  в  Москве появились
попугаи,  живут они на бульварах,  все это в  смешной форме.  /121/ Пастухов
прочел сценку и  сказал:  "Не пойдет!  -  ты  вот найди,  откуда это попугай
взялся и как он на бульвар попал,  тогда пойдет!" - "Это невозможно, Николай
Иванович". - "Какой же ты после этого репортер выходишь? Может, сам нашел на
помойке дохлую птицу  и  подкинул ее,  чтобы  сценку написать?  Вон  Гиляй с
Вашковым  купили  на  две  копейки  грешников у  разносчика,  бросили  их  в
Патриарший пруд,  народ  собрали и  написали сценку  "Грешники в  Патриаршем
пруде".  Там хоть смешно было...  А это что? Сдох попугай, а ты сценку в сто
строк.   Вот  найди  теперь,   откуда  птица  на  бульвар  попала.   Эх  ты,
строчило-мученик!"
     Пастухов встал и ушел.
     На  углу  Петровки и  Рахмановского переулка,  в  доме  Левенсона,  над
трактиром  Зверева,  помещались  тогда  меблирашки "Надежда",  которые  были
населены  главным  образом  проститутками из  средних,  мелкими  служащими и
актерами. В те времена, когда Пастухов послал Епифанова разыскивать попугая,
в  самом лучшем из номеров "Надежды" жил некто Кондратьев,  красивый высокий
блондин с огромными выхоленными усами.  Он рекомендовался всем как отставной
офицер,  но,  судя по его языку,  уж слишком упрощенному,  этому верить было
трудно.  Известно только было,  что он жил картежной игрой и бильярдом и был
завсегдатаем бильярдного трактира Саврасенкова близ  памятника Пушкину.  Эта
бильярдная,  занимавшая  два  зала,  с  лучшими  фрейберговскими бильярдами,
служила в  Москве самым крупным притоном для  шулеров.  Игра  происходила на
деньги,  причем публика,  теснившаяся по длинным диванам вдоль стен, держала
иногда крупные суммы за  игроков-шулеров,  и  спуск шел вовсю.  Играли здесь
знаменитости того времени: Пискун, Соломон, Шулькевич, Голиаф, Малинин и, не
последний среди них,  Кондратьев. Играл еще маляр Кирюша, умевший показывать
такую игру, что у шулеров выигрывал партии.
     Из  редакции "Листка" после  отповеди Пастухова мы  с  Епифановым вышли
очень огорченные,  и  я повел его к Саврасенкову утешать графинчиком водки с
приличной закуской.  Мы сели на большой диван,  как раз против бильярда, где
велась игра.  К нам подсел великан,  игрок Голиаф, которого я давно знал, и,
указывая на игравших, сказал: /122/
     - Вот Малинин, что он вчера с Кондратьевым сделал - смехота!
     - А что?
     - Уж и не говорите.  У Кондратьева на празднике деньжонки завелись, ну,
Васька к нему и подмазался и прямо отсюда,  это третьего дня было,  к нему в
гости навязался.  Выпили в номере чайку, водочки вдвоем, а потом ему Малинин
банчишко заложил один на один.  Игра шла начистоту.  Играли долго.  Под утро
Малинин все деньги у него выиграл,  часы, портсигар, а тот зарвался, из себя
вон лезет.  А  Васька ему:  "Хочешь на попугая?"  А  в  комнате у него белый
попугай любимый жил.  "Да на что он мне?  Ну,  изволь,  согласен". Долго ли,
коротко  играли,  Кондратьев к  попугая проиграл.  "Получай,  твой  попугай!
Хочешь на собаку?  У меня пойнтер есть ланских кровей,  цены нет". - "Где же
он?" -  "Да внизу,  в швейцарской, в номере держать нельзя, хочешь за триста
рублей?" - "Ладно, давай и кобеля!" Кондратьев вышел из номера за собакой, а
Малинин взял попугая из клетки да и  выкинул его через форточку на улицу,  а
сам надел шубу и  наутек.  "Куда же ты?" -  "Не могу,  домой пора".  И ушел.
Сейчас вот  Малинин все  это нам и  рассказывал.  Кондратьев за  ним бегает,
плачет:  "Отдай попугая,  я без него жить не могу",  а он уже сдох давно, на
Цветном бульваре ребята его таскали замерзлого.
     Это была удача!  Епифанов подробно описал всю рассказанную нам историю,
принес Пастухову и получил за это 25 рублей и теплое пальто в подарок.


     В пятом томе писем А.Чехова есть письмо от 25 ноября 1899 года Горькому
из Ялты:
     "Здесь в  приюте для  хроников,  в  одиночестве,  в  забросе умер  поэт
"Развлечения" Епифанов,  который за  два  дня  до  смерти  попросил яблочной
пастилы и,  когда я принес ему, то он вдруг оживился и зашипел своим больным
горлом, радостно: "Вот эта самая! Она!" Точно землячку увидел".
     Я  прочел это письмо в собрании писем,  изданных Марией Павловной{122},
вспомнил  данное  слово  и  написал  то,  что  рассказывал  когда-то  Антону
Павловичу об Епифанове. /123/
     "Над дорогой с веселым криком носились старички,  в траве перекликались
суслики,  где-то  далеко влево плакали чибисы.  Стадо куропаток,  испуганное
бричкой,  вспорхнуло и со своим мягким "тррр" полетело к холмам.  Кузнечики,
сверчки,  скрипачи и  медведки затянули в  траве свою скрипучую,  монотонную
музыку..."
     С такой любовью описывает Антон Павлович утро в степи.
     А дальше день, знойный июльский день:
     "Как душно и уныло!  Бричка бежит,  а Егорушка видит все одно и то же -
небо,   равнины,  холмы...  Музыка  в  траве  приутихла.  Старички  улетели,
куропаток не видно.  Над поблекшей травой,  от нечего делать, носятся грачи,
все они похожи друг на  друга и  делают степь еще более однообразной...  Для
разнообразия мелькнет  в  бурьяне  белый  череп  или  булыжник,  вырастет на
мгновение серая каменная баба или высохшая ветла..."
     Славно удалось его первое большое произведение "Степь"!
     Не та буйная,  казацкая,  гоголевская степь с ее налетами запорожцев, а
тихая, спокойная степь времени его детства и юности.
     Антон Павлович -  степняк прирожденный,  от  прадедов.  Когда вышла его
"Степь",  я  много беседовал с ним о степях,  которые сам страстно люблю.  В
этих беседах принимал участие и его отец.
     Из рассказов Павла Егоровича и его детей я узнал и родословную Чеховых.
     Дед  Антона Павловича,  Егор Михайлович Чех,  принадлежал к  крепостным
знаменитого донца  графа  Платова.  Почему прозвание его  было  Чех,  так  и
осталось неизвестным.  Он жил и работал в степных слободах Крепкой и Княжой,
заработал достаточно денег,