правду, в "Иванове" не было той непосредственности и
беззаботной объективности,  какая  сквозила в  прежних произведениях Чехова.
Драма  русской жизни захватывала в  свой  широкий водоворот вышедшего на  ее
арену писателя:  в  его  произведении чувствовалось невольно веяние какой-то
тенденции,  чувствовалось, что автор на что-то нападает и что-то защищает, и
спор шел о том,  что именно он защищает и на что нападает. Вообще эта первая
драма,  которую  Чехов  переделывал несколько раз{143},  может  дать  ценный
материал  для  вдумчивого  биографа,  который  пожелает  проследить  историю
душевного перелома,  приведшего Чехова  от  "Нового времени",  в  котором он
охотно писал вначале и  куда  не  давал ни  строчки в  последние годы,  -  в
"Русские ведомости",  в  "Жизнь" /144/ и  в  "Русскую мысль"...  Беззаботная
непосредственность  роковым  образом  кончалась,   начиналась  тоже  роковым
образом рефлексия и тяжелое сознание ответственности таланта*.
     ______________
     *  Драма "Иванов" была напечатана в "Северном вестнике" (март 1889 г.).
(Прим. В.Г.Короленко.)

     Следующий  за  "Степью"  рассказ  "Именины"{144} был  тоже  напечатан в
"Северном  вестнике".  За  ним  следовал  третий  ("Огни").  Его  настроение
значительно усложнялось, а пожалуй, и омрачалось несколько циничными, но еще
более  грустно-скептическими нотами,  и  Чехов  в  переписке  несколько  раз
выражает недовольство этим рассказом{144}.  Остальное памятно, без сомнения,
всей  читающей  России.   За  "Пестрыми  рассказами"  последовал  сборник  с
характерным названием:  "В  сумерках".  Затем  "Хмурые люди"{144};  затем  в
"Русской мысли" появилась "Палата Э 6"{144} -  произведение поразительное по
захватывающей силе  и  глубине,  с  каким  выражено в  нем  новое настроение
Чехова,  которое я  назвал бы  настроением второго периода.  Оно  совершенно
определилось,  и  всем  стала ясна неожиданная перемена:  человек,  еще  так
недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой,  беззаботно веселый
и  остроумный,  при  более  пристальном взгляде в  глубину жизни  неожиданно
почувствовал себя пессимистом.  К  третьему периоду я  бы отнес рассказы,  а
пожалуй, и драмы последних годов, в которых звучит и стремление к лучшему, и
вера в  него,  и надежда.  Через дымку грусти,  порой очень красивой,  порой
разъедающей и острой и всегда поэтической,  эта надежда сквозит,  как куполы
церквей дальнего города,  едва видные сквозь знойную пыль и  удушливый туман
трудного пути... И над всем царит меланхолическое сознание:

                Жаль только: жить в эту пору прекрасную
                Уж не придется ни мне, ни тебе...{144}


        "V"

     После этих первых встреч,  довольно частых в  начале нашего знакомства,
мы виделись с Чеховым все реже и реже. Наши литературные связи и симпатии (я
говорю /145/ о  личных связях и симпатиях в литературной среде) в конце 80-х
и начале 90-х годов были различны,  и выходило так,  что они перекрещивались
редко  также  и  впоследствии,   когда  он  сошелся  с  родственными  и  мне
литературными кругами.  Я  тогда же (то есть в конце 80-х годов) сделал было
попытку  свести  Чехова  с  Михайловским  и  Успенским.   Мы  вместе  с  ним
отправились{145}  в   назначенный  час   в   "Пале-Рояль",   где  тогда  жил
Михайловский и  где мы  уже застали Глеба Ивановича Успенского и  Александру
Аркадьевну Давыдову (впоследствии издательницу журнала "Мир божий").  Но  из
этого как-то ничего не вышло.  Глеб Иванович сдержанно молчал (тогда у  него
начинали  уже  появляться признаки  сильной  душевной усталости и,  пожалуй,
предвестники  болезни).  Михайловский  один  поддерживал  разговор,  и  даже
Александра Аркадьевна -  человек вообще необыкновенно деликатный и тактичный
- задела  тогда  Чехова  каким-то  резким  замечанием относительно одного из
тогдашних его литературных друзей.  Когда Чехов ушел,  я  почувствовал,  что
попытка  не  удалась.   Глеб  Иванович,   с   которым  мы  вместе  вышли  от
Михайловского, заметил, с своей обычной чуткостью, что я огорчен, и сказал:
     - Вы любите Чехова?
     Я попытался изобразить то чувство,  которое у меня было к Чехову,  и то
впечатление,  какое  он  на  меня  производит.  Он  слушал  с  обычным своим
задумчивым вниманием и сказал:
     - Это хорошо...  -  но сам остался сдержанным.  Теперь я  понимаю,  что
веселость  тогдашнего Чехова,  автора  "Пестрых  рассказов",  была  чужда  и
неприятна Успенскому.  Сам он  когда-то был полон глубокого и  своеобразного
юмора,   острота  которого  очень  рано  перешла  в   горечь.   Михайловский
чрезвычайно верно  и  чрезвычайно метко обрисовал в  статье об  Успенском ту
целомудренную сдержанность, с какой он сознательно обуздывал свою склонность
к  смешным  положениям  и  юмористическим образам  из  боязни  профанировать
скорбные мотивы злополучной русской действительности. Хорошо это или плохо -
я здесь рассуждать не буду. Думаю, конечно, что было бы превосходно, если бы
люди  с  такими  природными залежами  смеха  в  душе  находили в  себе  и  в
окружающей атмосфере достаточно /146/  силы,  чтобы  победить великое уныние
русской жизни своим еще более сильным смехом. Тогда мы имели бы, может быть,
мировые шедевры сатирической литературы... Но... мечтать можно о чем угодно,
а факт все-таки состоит в том, что современное русское уныние само побеждает
русский  юмор,  и  это  с  неизбежностью  рокового  закона  отразилось  -  к
сожалению, даже слишком скоро - на самом Чехове.
     Но в то время еще было иначе, и я помню, с каким скорбным недоумением и
как   пытливо  глубокие  глаза   Успенского  останавливались  на   открытом,
жизнерадостном лице  этого талантливого выходца из  какого-то  другого мира,
где еще могут смеяться так беззаботно. Чехов тоже инстинктивно сторонился от
назревшего уже в Успенском настроения, которое сторожило его самого, - и они
разошлись несколько холодно,  пожалуй с  безотчетным нерасположением друг  к
другу.
     Теперь нет  уже  обоих.  Успенский умер  раньше,  могила Чехова еще  не
закрылась,  когда я  пишу эти строки...  Но оба сошли со сцены с надеждой на
будущее и со жгучей скорбью о настоящем.
     Вспоминается мне еще один разговор с Чеховым, о Гаршине. Не помню, было
ли  это  после смерти Гаршина,  или под конец его омраченной жизни...{146} Я
недавно вернулся из  Сибири{146},  и  во мне еще были живы и  свежи глубокие
впечатления от ее величаво-угрюмой природы и ее людей.  И мне казалось,  что
если  бы  можно  было  отвлечь  Гаршина  от  мучительных  впечатлений  нашей
действительности,  удалить на время от литературы и  политики,  а  главное -
снять с усталой души то сознание общей ответственности, которое так угнетает
русского человека с  чуткой совестью...  если бы  взамен этого поставить его
лицом к  лицу только с первобытной природой и первобытным человеком,  -  то,
думалось мне,  больная душа могла бы  еще расправиться.  Но Чехов возразил с
категоричностью врача:
     - Нет,   это  дело  непоправимое:  раздвинулись  какие-то  молекулярные
частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь...
     Впоследствии  мне   часто   вспоминались  эти   слова.   Через  год-два
"раздвинулись частицы" у  Успенского,  и  сколько ни  искал он  исцеления во
"врачующем просторе" родины, как ни метался по степям и ущельям /147/ Южного
Урала,  по  горным хребтам Кавказа,  по Волге и  "захолустным рекам" средней
России,  - ему не удалось стряхнуть все глубже въедавшейся в душу тоски, как
и сознания "общей ответственности" перед правдой жизни за все ее неправды. А
затем "раздвинулись частицы" и у Чехова.  Правда, это были частицы легких, а
не мозга, ясность которого он сохранил до конца. Но кто скажет, какую роль в
физической болезни играла та глубокая,  разъедающая грусть,  на фоне которой
совершались у Чехова все душевные, а значит, и физические процессы...
     Мои встречи с Чеховым во второй половине 90-х годов уже были не часты и
случайны.   В  период  уже  определившейся  болезни  мы  встретились  только
три-четыре  раза.  Один  раз  это  было  в  1897  г.,  в  редакции  "Русской
мысли"{147}.  В  то  время я  тоже  был  болен.  Чехов расспрашивал меня  со
вниманием товарища и  врача и,  выйдя из редакции,  на улице задушевно пожал
мне руку и сказал:
     - Ничего... вы поправитесь, уверяю вас, вы поправитесь.
     - И  вы  тоже  поправитесь,  Антон  Павлович!..  -  сказал я  с  верой,
истекавшей из сильного желания верить.
     - Да, да, надеюсь... Мне и теперь лучше, - ответил он, и мы расстались.
     В  последний раз я  видел его в  1902 г.  в  Ялте,  куда я  приехал для
разговора об  одном  общем  заявлении{147}.  Чехов  написал мне,  что  хочет
заехать в Полтаву,  и я предупредил его, зная, как ему это трудно. Он жил на
своей даче,  которую построил (по-художнически непрактично) под Ялтой; с ним
жили сестра и  жена.  Как и  в первую нашу встречу,  сестра Чехова встретила
меня внизу,  как и тогда, Чехов спустился по лестнице сверху. У меня сжалось
сердце при этом воспоминании.  Это был тот же  Чехов,  но  куда девалась его
уверенная,  спокойная жизнерадостность?  Черты обострились,  стали как будто
жестче,  и  только глаза все еще порой лучились и  ласкали.  Но и в них чаще
виднелось застывшее выражение грусти.  Сестра рассказывала,  что по временам
он  сидит целые часы,  глядя в  одну  точку...  Во  время разговора он  взял
лежавшую  на   столе   книгу,   недавно  рекомендованную  русскому  читателю
Л.Н.Толстым. /148/
     - Поленца, "Крестьянин"{148}. Читали? Хорошая книга, - сказал он. - Вот
если  бы  мне  еще  написать одну  такую книгу...  я  считал бы,  что  этого
довольно. Можно умереть.
     Он умер раньше...


        "VI"

     И  опять невольно приходит в голову сопоставление:  Гоголь,  Успенский,
Щедрин,  теперь -  Чехов.  Этими именами почти исчерпывается ряд  выдающихся
русских писателей с сильно выраженным юмористическим темпераментом.  Двое из
них  кончили прямо острой меланхолией,  двое других -  беспросветной тоской.
Пушкин  называл Гоголя  "веселым меланхоликом",  и  это  меткое  определение
относится одинаково ко  всем перечисленным писателям...  Гоголь,  Успенский,
Щедрин и Чехов...
     Неужели в  русском смехе есть  в  самом деле  что-то  роковое?  Неужели
реакция  прирожденного  юмора  на  русскую  действительность,  -  употребляя
терминологию химиков,  -  неизбежно дает ядовитый осадок,  разрушающий всего
сильнее тот сосуд, в котором она совершается, то есть душу писателя?.. /149/



        "И.E.РЕПИН"

        "О ВСТРЕЧАХ С А.П.ЧЕХОВЫМ"

     Встречался очень редко. Живее всего он рисуется мне при первой встрече.
Он посетил меня в моей студии у Калинкина моста (вероятно, в 1887 году).
     Положительный,   трезвый,  здоровый,  он  мне  напоминал  тургеневского
Базарова.
     Как-то  раз,  сидя  у  меня,  он  увлекся воспоминанием своей  практики
земского врача{149}.  Нарисовал несколько живейших картин в деревнях,  когда
он являлся туда на вскрытие трупов скоропостижно умерших.
     Дело происходило больше на открытом воздухе.
     Зрители выползали со  всех  углов и  переулков и  все  смелее и  смелее
обступали   доктора,   раскладывавшего  хирургические   инструменты   вблизи
покойника,  торжественно лежащего на  столе посреди улицы.  Увлеченный своим
неприятным делом  по  обязанности,  Чехов  не  замечал,  как  любознательные
мальчишки  все  больше  и  больше  подвигались к  умершему,  наконец  мешали
доктору... При этом воздух!.. Хотя и на открытом воздухе.
     И вдруг при повороте раздутого мертвеца, полного газов, покойник сделал
губами "бр-р-р".  Публике показалось,  что он оживает...  С визгом бросились
врассыпную,   кувыркаясь  друг  через  друга,   во  все  стороны  испуганные
мальчишки.
     Один раз  в  содружестве "Литературного общества" мне удалось сделать с
него очень удачный набросок{149} /150/ (он не  позировал).  Кто-то  выпросил
этот набросок, по обыкновению.
     Тонкий,  неумолимый,  чисто русский анализ преобладал в  его глазах над
всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось,
держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе
кольчугу мужества.
     Мне он казался несокрушимым силачом по складу тела и души.

     Куоккала /151/



        "А.С.ЛАЗАРЕВ-ГРУЗИНСКИЙ"

                                 А.П.ЧЕХОВ*

     ______________
     *  Кое о  чем из истории моего долголетнего знакомства с Ан.П.Чеховым я
уже  рассказывал в  печати,  но  большая часть  этой  главы написана мною  в
1924-25 годах. (Прим. А.С.Лазарева-Грузинского.)

     Первая встреча с  Антоном Чеховым -  одно из самых светлых воспоминаний
моей молодости.  В  редакциях юмористических изданий,  куда мне  приходилось
захаживать за гонораром,  Чехов в  это время уже почти не бывал.  Я пришел к
Чехову  по  его  приглашению в  1887  году{151},  когда  звезда  его  начала
восходить  ослепительно  ярко   после  ряда  великолепных  беллетристических
"субботников",   появившихся  в  "Новом  времени",   -  "Агафья",  "Ведьма",
"Мечты"{151}, - просидел у него целый вечер и ушел с таким впечатлением, как
будто мы были знакомы несколько лет.
     Пришел  я  в  сумерки;  в  течение  длинного зимнего вечера  я  не  раз
поднимался и начинал прощаться, но Чехов говорил:
     - Ну, что там! Садитесь. Ни я, ни вы работать сегодня не будем (это был
вечер Нового года). Потолкуем!
     - Потолкуем!
     Это был магнит,  который при дальнейшем знакомстве неизменно притягивал
меня к одному из больших и мягких кресел чеховского кабинета.  Порой, придя,
я  заставал  Чехова  за  работой,  спешил  проститься,  но  Чехов  неизменно
говорил: /152/
     - Сядьте. Я скоро кончу. Потолкуем.
     Я  познакомился с  Чеховым,  когда он жил на Кудринской-Садовой в  доме
д-ра Корнеева,  в оригинальном,  как рассказы Чехова,  флигельке, похожем на
маленький замок;  хорошо помню полукруглые окна,  выходившие на  Садовую,  в
форме башен.  Квартира была расположена в двух этажах.  Во втором этаже жили
мать, отец и сестра Чехова, внизу был большой кабинет писателя и две спальни
- его  и  брата  Михаила,  студента,  кончавшего  юридический факультет.  Из
нижнего в  верхний этаж вела красивая чугунная лестница с  широкой площадкой
на  повороте,  на  которой лежало отличное чучело волка.  В  большой комнате
верхнего  этажа,  расположенной  над  кабинетом  Чехова,  я  помню  пианино,
аквариум,  нарядную мебель  и  большую  картину  Николая Чехова,  талантливо
начатую, но заброшенную и не конченную им. Картина изображала швею, уснувшую
на  рассвете над  работой.  Вероятно,  об  этой  картине Чехов  писал  брату
Александру в  апреле  83-го  года:  "Николай шалаберничает,  гибнет хороший,
сильный русский талант,  гибнет ни за грош. Ты видишь его теперешние работы.
Что он делает?  Делает все то,  что пошло,  копеечно...  А  между тем в зале
стоит начатой замечательная картина"{152}.  Эта  начатая,  может быть,  даже
ранее 83-го года картина не была законченной и  в 87-м году.  Да,  вероятно,
так незаконченной и осталась.
     Где теперь находится эта картина? На чеховской даче в Крыму?{152}
     Указав на аквариум, пианино и мебель, Чехов сказал мне:
     - Хорошо быть литератором, А.С. Это все дала мне литература.
     Но когда я с некоторым почтением взглянул на вещи,  данные литературой,
Чехов рассмеялся и  пояснил,  что пианино взято им напрокат,  а часть мебели
принадлежит  его  брату  Николаю.   Кажется,   это  была  в  некотором  роде
"литературная" мебель. В письме к брату Александру в апреле 83-го года Чехов
пишет:  "Живем  сносно.  Есть  пианино,  мебель  хорошая.  Помнишь уткинскую
мебель? Теперь вся она у нас"{152}.
     Уткина  была  издательницей  "Будильника"  и   после  продажи  журнала,
вероятно, уехала из Москвы. /153/
     В  кабинете Чехова близ входа в  его  спальню открытые полки с  книгами
тянулись от  пола до потолка.  Это была библиотека Чехова,  составившаяся по
преимуществу с  помощью покупок на  старой московской Сухаревке,  положившей
начало библиотекам многих московских писателей и журналистов.  Кстати:  одна
из  моих  сухаревских покупок  чуть-чуть  огорчила Чехова:  почти  вслед  за
выходом  его  сборника  "В  сумерках"{153}  я  купил  на  Сухаревке  сборник
стихотворений Минаева  "В  сумерках",  вышедший в  очень  красивой красочной
обложке в  Петербурге в  конце шестидесятых годов{153}.  Чехов не знал,  что
книга с заглавием его сборника уже была раньше в продаже.
     Книг  в  библиотеке Чехова жалось друг  к  другу немало,  быть может до
тысячи и даже значительно больше;  все они имели очень зачитанный вид; здесь
были старые,  разрозненные толстые журналы, отдельные томики разных авторов,
имевших некоторое влияние на творчество Чехова;  покупалось все это в разное
время,  понемножку,  при  получении из  редакций более крупного гонорара или
аванса;  полные собрания сочинений в  те времена стоили дорого,  и  на них у
Чехова не хватало денег. Да и помещение ранее не позволяло особенно шириться
его библиотеке.  Из переписки Чехова видно,  в  каких квартирках приходилось
ему жаться до сравнительно большой квартиры в доме Корнеева,  в которой было
комнат шесть или семь.
     Из книг чеховской библиотеки отмечу "Жен артистов" Доде,  которых Чехов
пародировал в альманахе "Будильника" на 1882 год,  "Записки мелкотравчатого"
Дрианского,  знакомство с  которыми помогло Чехову внести много оригинальных
охотничьих терминов в его имевшую хороший успех пьеску "Предложение", томики
Брет-Гарта,   Золя,  "Калифорнийский  рудник"  Дмитрия  Гирса,  талантливого
сотрудника "Отечественных записок".  Чехов  любил покупать старинные книги и
курьезные,  вроде "письмовников".  Одна из  старинных,  купленных Чеховым на
Сухаревке,  книг  -  "Толкователь слов  разных  и  терминов  иностранных,  в
российском   флоте    употребляемых"   (заглавие    цитирую    на    память,
приблизительно),  -  по  словам Чехова,  дала  ему  тему  для  превосходного
юмористического рассказа  об  отставном  контр-адмирале  Ревунове-Караулове,
приглашенном  в  /154/  качестве  почетного  гостя  на  свадьбу  и  доведшем
толкованием морских терминов всех хозяев до  белого каления.  Юмористический
рассказ  этот  -  "Свадьба с  генералом" -  впервые  был  напечатан в  Э  50
"Осколков" за  1884  год.  Этот  же  персонаж под  именем  Федора Яковлевича
Ревунова-Караулова,  капитана 2-го  ранга,  позже  вошел  в  забавную пьеску
Чехова   "Свадьба".   Перечитывая  рассказ  о   контр-адмирале,   нельзя  не
восхищаться тем  искусством,  с  каким фантазия Чехова облекла сухие морские
термины в плоть и кровь.
     Об одном из "письмовников" память моя сохранила такую сцену.  Однажды в
Бабкине или  Мелихове,  в  серый день,  когда стекла окон  стали тусклыми от
потоков дождя,  Чехов достал какой-то "письмовник" и  начал читать его мне и
Ивану Павловичу, гостившему в деревне. Читал он очень забавно, а письма были
почти сплошь такой отчаянной чепухой,  что мы  все не  могли не смеяться,  и
скука, навеянная серым днем, от нас отошла.
     Но вернусь к дому Корнеева на Садовой.
     Взяв одну из книг чеховской библиотеки,  я уходил с головою в чтение, а
Чехов оканчивал начатый рассказ,  тщательно обдумывая каждую фразу, медленно
нанизывая строчки,  как  медленно нижут  тонкие  искусные пальцы  жемчуг для
какой-нибудь   пленительнейшей  из   драгоценных  вещей   старины.   Времена
небрежного  многописания в  эти  дни  уже  безвозвратно прошли  для  Чехова;
"Антошу Чехонте" сменил взыскательный художник,  не допускавший неряшливости
письма  в  собственной работе и  строго относившийся к  неряшеству в  работе
других.
     Чехов не  был скороспелым баловнем фортуны и  успеха добился медленным,
тяжелым,  почти "каторжным" трудом,  как определял его труд в  письме ко мне
ранее  меня  познакомившийся с  Чеховым петербургский журна