чем счастье или несчастье, грех
или добродетель,  в  их  ходячем смысле,  или не нужно рассуждать вовсе".  Я
дочла и легла головой на книгу.
     Я дочла и легла головой на книгу.
     Из какого "высшего" надо исходить - я не поняла. И что более важно, чем
счастье или несчастье,  грех или добродетель,  -  я  тоже не знала.  Знала и
понимала я  только одно:  что жизнь защемила меня и что освободиться из этих
тисков  невозможно,  -  если  семья  мешала мне  быть  счастливой с  Антоном
Павловичем,  то Антон Павлович мешал мне быть счастливой с моей семьей. Надо
было разорвать душу пополам.
     Что он хотел сказать словами:  "Как ненужно, мелко и обманчиво было все
то, что мешало нам любить"?
     Мне мешало то,  что я  любила мужа и  детей.  В этом я не видала ничего
ненужного,  мелкого и обманчивого. И что он понял нового - я вообразить себе
не могла. Оставалась все та же безнадежность и безвыходность. /274/
     Я ужаснулась, когда увидала, что я сделала с книгой. Надо было спрятать
ее так,  чтобы никто не видел.  Лучше даже было уничтожить,  сжечь. Но перед
этим я  еще раз перечла весь рассказ,  и,  как это ни странно,  настроение у
меня  сразу  переменилось:  умиление и  нежность вдруг сменились отчаянием и
раздражением.
     Я  схватила листок  бумаги и  написала Антону Павловичу письмо.  Что  я
писала - я не обдумывала. Но чтобы не раздумать послать, я сейчас же пошла и
бросила письмо в почтовый ящик.  Уже на обратном пути я пожалела о том,  что
сделала. Неласково было мое письмо.
     А через несколько дней я получила ответ:

                                                      "30 августа, Мелихово.
     Я  поеду в  Крым{274},  потом на  Кавказ и,  когда там  станет холодно,
поеду, вероятно, куда-нибудь за границу. Значит, в Петербург не попаду.
     Уезжать мне ужасно не хочется.  При одной мысли, что я должен уехать, у
меня опускаются руки и нет охоты работать. Мне кажется, что если бы эту зиму
я провел в Москве или в Петербурге и жил бы в хорошей,  теплой квартире,  то
совсем бы  выздоровел,  а  главное,  работал бы  так (т.е.  писал бы),  что,
извините за выражение, чертям бы тошно стало.
     Это  скитальческое существование,  да  еще в  зимнее время,  -  зима за
границей отвратительна, - совсем выбило меня из колеи.
     Вы  несправедливо судите о  пчеле.  Она  сначала видит яркие,  красивые
цветы, а потом уже берет мед.
     Что  же  касается  всего  прочего  -   равнодушия,   скуки,  того,  что
талантливые люди живут и  любят только в  мире своих образов и  фантазий,  -
могу сказать одно: чужая душа потемки.
     Погода скверная. Холодно. Сыро.
     Крепко жму Вам руку. Будьте здоровы и счастливы.
                                                                 Ваш Чехов".

     Припомнилось мое письмо.
     Я  благодарила за  честь  фигурировать героиней хотя  бы  и  маленького
рассказа.
     "Я  здесь встречалась с  одним из Ваших приятелей,  о  котором его жена
говорит,  что он делает всякие гадости /275/ и подлости, чтобы потом реально
и подробно описывать их в своих романах.  Конечно, в заключение он бьет себя
в грудь от раскаяния.
     Вы  упражняетесь  в   великодушии  и  благородстве.   Но,   увы,   тоже
раскаиваетесь".
     Потом были такие фразы:
     "Сколько тем  нужно найти для того,  чтобы печатать один том за  другим
повестей  и  рассказов.   И  вот  писатель,  как  пчела,  берет  мед  откуда
придется...  Писать скучно,  надоело, но рука "набита" и равнодушно, холодно
описывает чувства,  которых уже  не  может переживать душа,  потому что душу
вытеснил талант.  И  чем холодней автор,  тем чувствительней и  трогательнее
рассказ. Пусть читатель или читательница плачет над ним. В этом искусство".
     А в ответе нет ни одной,  ни одной язвительной, раздраженной строки. Он
даже выражает желание жить в ненавистном ему Петербурге,  жалуется, что надо
уезжать.  Хоть  бы  упрекнул.  Хоть бы  пристыдил.  Как-то  он  написал мне:
"Верьте,  Вы  строги не по заслугам"{275}.  Это,  кажется,  был единственный
выговор за все время.


        "XVI"

     Весь конец 1898 года был  для меня чрезвычайно тяжелым:  все трое детей
заболели коклюшем,  и одновременно Ниночка схватила где-то скарлатину,  и не
успела  еще  понравиться,  как  у  Левушки  началось  воспаление  легких.  Я
замучилась.
     В  январе 1899 года все  начало приходить в  норму,  а  в  самом начале
февраля я получила из Ялты письмо от Чехова.

                                                           "5 февраля. Ялта.
     Многоуважаемая  Лидия  Алексеевна,   я   к   Вам  с  большой  просьбой,
чрезвычайно  скучной.   Не  сердитесь,  пожалуйста.  Будьте  добры,  найдите
какого-нибудь  человека или  благонравную девицу  и  поручите переписать мои
рассказы,   напечатанные  когда-то  в   "Петербургской  газете".   И   также
походатайствуйте,  чтобы  в  редакции  позволили  отыскать  мои  рассказы  и
переписать,  так как /276/ отыскивать и  переписывать в Публичной библиотеке
очень неудобно.  Если почему-либо эта  просьба моя не  может быть исполнена,
то,  пожалуйста,  пренебрегите, я в обиде не буду, если же просьба моя более
или менее исполнима,  если у Вас есть переписчик, то напишите мне, и тогда я
пришлю Вам  список рассказов,  которые не  нужно переписывать.  Точных дат у
меня нет,  я забыл даже, в каком году печатался в "Петербургской газете". Но
когда  Вы  напишете  мне,  что  переписчик есть,  я  сейчас  же  обращусь  к
какому-нибудь  петербургскому старожилу  библиографу,  чтобы  он  потрудился
снабдить Вас  точными датами.  Умоляю Вас,  простите,  что  я  беспокою Вас,
наскучаю просьбой,  мне  ужасно совестно,  но,  после долгих размышлений,  я
решил,  что больше не к  кому мне обратиться с  этой просьбой.  Рассказы мне
нужны;  я  должен  вручить их  Марксу на  основании заключенного между  нами
договора,  а что хуже всего - я должен опять читать их, редактировать и, как
говорит Пушкин, "с отвращением читать жизнь свою"{276}.
     Как Вы поживаете? Что нового?
     Мое здоровье порядочно,  по-видимому; как-то среди зимы пошла кровь, но
теперь опять ничего, все благополучно.
     По  крайней мере напишите,  что Вы не сердитесь,  если вообще не хотите
писать.  В Ялте чудесная погода,  но скучно, как в Шклове. Я точно армейский
офицер,  заброшенный на окраину.  Ну, будьте здоровы, счастливы, удачливы во
всех  Ваших  делах.  Поминайте меня  почаще в  Ваших  святых молитвах,  меня
многогрешного.
     Теперь меня будет издавать не Суворин, а Маркс. Я теперь "марксист".
                                                         Преданный А.Чехов."

     Трудно передать,  до  чего меня обрадовало это  письмо!  Поработать для
Чехова -  какое это  счастье!  И  все складывалось удачно:  из  редакции мне
прислали  на   дом  переплетенные  по  полугодиям  комплекты  газеты,   Миша
порекомендовал мне двух переписчиков.  Беда была только в том,  что никто не
помнил,  в каком году начал писать в газете Антон Павлович. Я отправилась за
справкой к старожилу библиографу Быкову.  Он был очень любезен, но ничего не
помнил,  и  единственным /277/  результатом моего  визита было  то,  что  он
продушил меня крепчайшими духами, пожимая мне руку.
     Конечно,  я сейчас же написала Антону Павловичу, что начинаю орудовать,
и получила от него в ответ:

     "За Вашу готовность помочь мне и  за Ваше милое,  доброе письмо шлю Вам
большое спасибо,  очень,  очень большое.  Я  люблю письма,  написанные не  в
назидательном тоне.  Вы пишете, что у меня необыкновенное умение жить. Может
быть.  Но бодливой корове бог рог не дает.  Какая польза из того, что я умею
жить,  если я все время в отъезде,  точно в ссылке.  Я тот, что по Гороховой
шел и гороху не нашел;  я был свободен и не знал свободы,  был литератором и
проводил свою жизнь поневоле не с  литераторами,  я продал свои сочинения за
75 тысяч и уже получил часть денег, но какая мне от них польза, если вот уже
две недели я сижу безвыходно дома и не смею носа показать на улицу.  Кстати,
о продаже.  Продал я Марксу прошедшее,  настоящее и будущее; совершил я это,
матушка,  для того,  чтобы привести свои дела в порядок.  Осталось у меня 50
тысяч,  которые (я  получу их  окончательно лишь  через два  года) будут мне
давать ежегодно две тысячи.  До  сделки с  Марксом книжки давали мне около 3
1/2 тысяч ежегодно,  а за последний год я,  благодаря,  вероятно, "Мужикам",
получил 8 тысяч. Вот Вам мои коммерческие тайны. Делайте из них какое угодно
применение,  но  не очень завидуйте моему умению жить.  Все-таки,  как бы ни
было, если попаду в Монте-Карло, непременно проиграю тысячи две - роскошь, о
которой я доселе не смел и мечтать. А может быть, я и выиграю?
     ...Зачем я в Ялте?  Зачем здесь так ужасно скучно? Идет снег, метель, в
окна  дует,  от  печки идет жар,  писать не  хочется вовсе,  и  я  ничего не
пишу"{277}.

     Я лежала на полу перед развернутой книгой переплетенной газеты размером
во весь лист и,  макая руку в  тарелку с водой,  чтобы несколько смыть с нее
вековую пыль, перелистывала каждый номер, читая подписи под фельетонами.
     Так  как  Антон Павлович не  помнил ни  года напечатания,  ни  заглавия
своего первого рассказа в  этой /278/ газете,  мне  пришлось начать с  самых
отдаленных времен.  Изредка  попадались рассказы,  подписанные одной  буквой
"Ч",  и тогда я читала их, чтобы угадать, не принадлежали ли они перу Антона
Павловича.
     Я спросила Антона Павловича:
     "Подписывались ли вы когда-нибудь одной буквой?"
     Он ответил: "Не помню, матушка".
     Сергей Николаевич тоже не знал.
     Но рассказы "Ч" были до такой степени плохи,  что я  решила не обращать
на  них  больше внимания.  Таким образом я  пролистала года два  без  всякой
пользы.
     Начихалась я отчаянно. Каждая страница поднимала облако пыли.
     Итак,  лежала я  на  полу и  листала,  а  из  головы не выходило письмо
Чехова.
     Ведь это  были горькие жалобы.  А  Антон Павлович не  легко жаловался и
тосковал. Значит же, круто, тяжело ему пришлось.
     Постепенно вспоминалась фраза из "О любви":
     "Я был несчастлив..."
     Неужели я никогда, никогда не принесу ему ничего, кроме огорчений?
     Я  собралась с духом и решила поговорить с Мишей.  Было это вечером,  в
его кабинете.  Он искал в ящике своего письменного стола какую-то коробочку,
в  которой должна была  находиться сломанная запонка.  Ее  надо  было отдать
починить.  Коробочка не находилась, и он сердился. Я стояла у окна, где было
почти темно.
     - Ты тут рылась?
     - Я не открывала этого ящика.
     - Рассказывай! У меня нет уголка в доме, где бы я мог...
     Он не докончил фразы,  потому что коробочка оказалась у него под рукой.
Он стал разглядывать запонку.
     - Вот что, Миша, - начала я, - мне надо с тобой поговорить.
     Я упомянула о болезни Чехова и его одиночестве и тоске.
     - Помнишь,  ты жалел о том, что вытребовал меня телеграммами из Москвы,
когда  он  лежал  в  клинике?  Исправь теперь  свою  вину,  отпусти меня  на
несколько дней в Ялту.  Нельзя же, право, смотреть на мою дружбу с Чеховым с
обычной точки зрения,  нельзя не  /279/ оказать ему  больше доверия,  больше
уважения. Мой приезд развлечет, доставит ему маленькую радость.
     Я говорила и удивлялась, что Миша меня не прерывает, а слушает молча. Я
заранее была уверена,  что наш разговор не пройдет гладко,  а вызовет гром и
молнии,  но у меня были причины надеяться,  что дело может повернуться в мою
пользу.
     - Почему бы мне не поехать? - продолжала я. - Ведь я уже не молода и не
легкомысленна, Антон Павлович болен...
     Но тут-то и разразилась гроза.
     - Ах,  он болен!  В  Ялту?  К  Чехову?  Он болен?  Конечно,  болен,  он
чахоточный.  Знаем мы этих чахоточных!  Ведь это первые... (Он сказал слово,
которое я повторить не могу.) Да! Это свойство болезни. Ведь это вы живете в
розовом тумане, ровно ничего не знаете, ничего не понимаете.
     Ах,  как трудно было выдержать спокойный, мирный тон! Кровь бросилась в
голову.
     - Ты несправедлив, - сказала я, - и то, что ты говоришь, возмутительно.
Я  десять  лет  знаю  Антона  Павловича.   Знаю  его  хорошо.   Знаю  и  его
безукоризненное отношение ко мне...
     - Что ты знаешь?! - кричал Миша. - Что ты можешь знать?
     Тогда и я перестала владеть собой.
     Когда он  любил меня и  ревновал,  я  это  понимала и  прощала ему  его
грубость,  но теперь,  когда он был влюблен в другую,  когда смотрел на меня
только как на собственность, которую, отложив, все-таки надо было приберечь,
- теперь я возмутилась и негодовала.
     - Я уеду! - в заключение нашего длинного и бурного разговора заявила я.
- Ты  так и  знай.  Уеду!  Почему я  не только должна терпеть,  но и  должна
всячески содействовать твоему увлечению ничтожной женщиной,  а ты, где и как
только  можешь,  препятствуешь моей  дружбе  с  самым  умным,  благородным и
талантливым человеком?
     - Ты истеричка!  - визгливым голосом закричал Миша. - Тебя лечить надо.
И  ты воображаешь,  я не понимаю:  ведь ты мне устроила сцену ревности,  как
самая пошлая баба.  Уедешь,  а  на  другой день после твоего приезда в  Ялту
появится заметка в  газете:  /280/  "Писательница Авилова прибыла в  Ялту  к
Чехову". Будет публичный скандал. Я буду басней города.
     А на другой день Миша был тих,  любезен,  предупредителен, но жаловался
на здоровье - в сердце перебои, колотье.
     - Так было у отца незадолго до его смерти.
     Когда он  ушел  на  службу,  моя  маленькая Ниночка уселась у  меня  на
коленях, прижалась ко мне и сказала:
     - Мамочка, не уезжай от нас. Нам будет очень плохо. Папа будет болен. А
я буду плакать, плакать!..
     - Это тебя папа научил сказать?
     - Да, папа.
     - А еще что он просил сказать?
     - А я забыла.
     Я не уехала.
     Почему  бы  этому  "армейскому офицеру" не  написать хоть  раз  ясно  и
просто? Не выразить своего желания меня видеть? А если в "Шклов" уже приехал
кто-нибудь, кто сумеет лучше развлечь его?
     Чехов писал мне часто, но в этих письмах я уже не чувствовала призыва.
     Не слышала я больше:  "Я люблю вас,  Надя". Все было обычно, буднично и
равнодушно.
     Я  не поехала в  "Шклов",  потому что уже опять мало верила,  что я там
нужна.


        "XVII"

     Весной мне пришлось ехать в Москву. Между прочим, я рассказала Алеше, у
которого я остановилась, что Антон Павлович хочет купить для матери и сестры
в Москве дом, но не знает, как за это приняться.
     - Чего же проще! - заявил Алеша, - вот мы заготовим ему списочек домов,
которые продаются и,  по  твоему мнению,  подходящи.  Укажет их нам один мой
знакомый, который как раз занимается продажей и покупкой домов. Он, конечно,
жулик, но меня он надувать не захочет. За это ручаюсь. Приступим?
     - Ты знаешь, мне ничего не поручено.
     - Ну,  еще бы.  Чехову это бы  и  в  голову не пришло.  Но раз он хочет
купить и затрудняется, то надо помочь.
     Мы оба весело смеялись.
     - Люблю покупать дома и нанимать квартиры,  -  /281/ заявил брат.  -  И
никогда никто не подозревает,  что я  забавляюсь,  а на самом деле не мог бы
купить и  курятника.  Суетятся,  ухаживают,  смотрят в  глаза...  А я хожу и
подробно все оглядываю.  Ах,  какие это здания.  Один раз я  чуть не  дворец
покупал...
     Так  как  мне  приходилось все  равно много ездить по  городу с  тем же
комиссионером,  который взялся помочь купить нужную мне  мебель для  дома  в
деревне,  то заодно я смотрела и продающиеся дома,  пригодные для Чехова.  Я
убедилась,  что  мой  комиссионер умеет приобретать вещи  за  их  половинную
стоимость, пользуясь ему одному знакомыми условиями, разнообразными связями,
а главное, своим опытом и пониманием.
     - Стараюсь для вашего брата, - часто напоминал он мне.
     - А для Чехова постараетесь?
     - Это уж будьте покойны.  Прямо, можно сказать, подарю ему дом. Мы тоже
с понятием в людях. Убыток с другого покупателя наверстаем.
     Но Антон Павлович написал мне 23 марта:  "Деньги мои, как дикие птенцы,
улетают от меня, и через года два придется поступить в философы"{281}.
     А в апреле:  "Если мать и сестра еще не отказались от мысли купить себе
дом,  то непременно побываю у  А.  на Плющихе.  Если я куплю дом,  то у меня
окончательно не  останется ничего -  ни  произведении,  ни  денег.  Придется
поступить в податные инспекторы"{281}.
     Так мне и не пришлось купить Антону Павловичу дом.
     В Петербурге дело с перепиской приходило к благополучному концу.
     "Вы присылаете не бандероли,  а тюки,  -  писал Антон Павлович.  - Ведь
марок пошло по крайней мере на 42 рубля"{281}.
     В  середине апреля он уже приехал в Москву.  Я ему написала,  что 1 мая
буду проездом на вокзале, и он ответил:
     "1-го мая я буду еще в Москве. Не приедете ли Вы ко мне с вокзала утром
пить кофе?  Если будете с детьми,  то заберите и детей.  Кофе с булками,  со
сливками; дам и ветчины".
     Но мне приехать к Чеховым было очень неудобно. От поезда до поезда было
часа два  или  немного больше,  /282/ и  надо было накормить всех завтраком,
выхлопотать отдельное купе.  Ехать на  каких-нибудь четверть часа не стоило.
Так я и написала Антону Павловичу.  Едва мы кончили завтракать,  как увидали
Антона Павловича,  который шел,  оглядываясь по сторонам, очевидно отыскивая
нас. В руках у него был пакет.
     - Смотрите,   какие  карамельки,   -   сказал  он   поздоровавшись.   -
Писательские. Как вы думаете: удостоимся ли мы когда-нибудь такой чести?
     На  обертке  каждой  карамельки  были  портреты:  Тургенева,  Толстого,
Достоевского...
     - Чехова еще нет? Странно! Успокойтесь: скоро будет.
     Антон Павлович подозвал к себе детей и взял Ниночку на колени.
     - А отчего она у вас похожа на классную даму? - спросил он.
     Я возмутилась. - Почему - классная дама?
     Но  он  так  ласково перебирал локоны  белокурых волос  и  заглядывал в
большие серые  глаза,  что  мое  материнское самолюбие успокоилось.  Ниночка
припала головкой к его плечу и улыбалась.
     - Меня дети любят, - ответил он на мое удивление, что девочка нисколько
не дичится его.  -  А я вот что хочу предложить вам:  сегодня вечером играют
"Чайку" только для меня{282}.  Посторонней публики не  будет.  Останьтесь до
завтра. Согласны?
     Согласиться я никак не могла.  Надо было бы везти детей,  француженку и
горничную в  гостиницу,  телеграфировать сестре в  деревню,  телеграфировать
мужу в Петербург. Все было чрезвычайно сложно и трудно.
     - Вы  никогда со  мной ни  в  чем  не  согласны!  -  хмуро сказал Антон
Павлович.  -  Мне очень хотелось,  чтобы вы  видели "Чайку" вместе со  мной.
Неужели нельзя это как-нибудь устроить?
     Но как мы ни прикидывали, все оказывалось, что нельзя.
     - А у вас есть с собой теплое пальто? - вдруг спросил Антон Павлович. -
Сегодня очень холодно, хотя первое мая. Я в драповом озяб, пока сюда ехал.
     - И я очень жалею,  что вы ехали,  -  сказала я.  - Еще простудитесь по
моей вине.
     - А  с  вашей стороны безумие ехать в  одном костюме.  /283/ Знаете,  я
сейчас напишу записку Маше,  чтобы она привезла вам свое драповое.  Я сейчас
же пошлю... Она успеет.
     Мне стоило большого труда уговорить его отказаться от этой мысли.
     - Так телеграфируйте мне,  если простудитесь,  и  я  приеду вас лечить.
Ведь я хороший доктор. Вы, кажется, не верите, что я хороший доктор?
     - Приезжайте ко мне не лечить,  а погостить, - попросила я. - На это вы
согласны?
     - Нет! - сказал он быстро и решительно. И сейчас же перевел разговор на
другое.
     - Пришлось вам повозиться со мной эту зиму!  Неужели вы читали все, что
переписывали ваши  писатели?  Как  мне  вас  было жалко.  А  дом-то  вы  мне
покупали...  -  Он хмуро улыбнулся.  - Не было у бабы заботы, да завела баба
порося...
     Пришел носильщик и  объявил,  что  можно занимать места,  взял  бага