вокзал и принимал все меры, чтобы доконать
его.  Но ему надо было оставаться в  Нижнем,  и это нас спасло.  Мы уехали в
Москву.
     Тут досада перешла в дурачливое настроение. Пришла фантазия ни с кем не
видаться,  не заезжать даже в Мелихово, хотя это было по дороге, и сейчас же
двигаться на  юг,  к  хорошим  знакомым его,  Линтваревым,  усадьба  которых
находилась на реке Псел.
     В тот же день и поехали, успев в Москве только пообедать.
     На  Пселе  оказались радушные хозяева,  мы  провели там  очаровательную
неделю,  и  я  был  благодарен N  за  то,  что  он  помешал нам  осуществить
первоначальный план. Бог знает, что еще ожидало нас в Таганроге, а о неделе,
проведенной  с   Чеховым   у   Линтваревых,   я   и   теперь   вспоминаю   с
благодарностью...


     Петербург был для Антона Павловича чем-то  желанным и  в  то  же  время
запретным.
     Коренное различие двух  столиц Российской империи во  всем  чуть ли  не
вошло в поговорку. Несходство действительно бросается в глаза как при въезде
в Москву,  когда вы окидываете ее улицы и площади беглым взглядом, так и при
углублении в ее нравы и обычаи. Для петербуржца все здесь иное, как будто он
попадает в иной мир.
     Антон Павлович,  не  будучи москвичом по  рождению и  проведя детство и
гимназические годы  в  Таганроге,  среди  смешанного населения огорожаненных
хохлов,  и  обруселых греков,  и  других южных национальностей,  в Москве за
время студенчества и нескольких лет самостоятельной жизни,  конечно,  не мог
сделаться москвичом и никогда не был им по существу.
     Душа его была соткана из какого-то отборного материала,  стойкого и  не
поддающегося разложению от влияния среды.  Она умела вбирать в себя все, что
было в ней характерного, и из этого создавать свой мир - чеховский. /341/
     И никогда не был он ни таганрогцем,  ни москвичом,  ни петербуржцем, ни
ялтинцем,  а был Чеховым -  той удивительно своеобразной личностью,  которая
так красочно рисуется в его замечательных письмах.
     Но  все же и  на нем лежал "московский отпечаток";  по необходимости он
свой внешний обиход жизни должен был приспособить к Москве, вести знакомства
и дела с московскими людьми и, живя с московскими, "по-московски выть".
     Москва была для него буднями.  Здесь он  должен был сидеть за  работой,
вечно думать о заработке и сведении концов с концами.
     Но  если Москва так отличалась от  Петербурга в  смысле внешнего вида и
нравов,  то для писателя,  особенно для беллетриста,  было еще другое, более
глубокое  различие.   Литература  тогда  была  почти  вся   сосредоточена  в
Петербурге.


     Из  приемлемых для  Чехова журналов в  Москве была только одна "Русская
мысль".  Из стоявшего во главе ее триумвирата -  Гольцев, Лавров и Ремезов -
литератором в полном смысле этого слова был только один В.А.Гольцев.
     Был еще журнал Куманина "Артист",  к  которому Антон Павлович относился
сочувственно,  -  красивое издание с  широким размахом.  Но  это был журнал,
почти исключительно посвященный интересам театра.
     Из газет Чехов мог тогда принимать в расчет только "Русские ведомости",
в   которых   работали  главным   образом  московские  профессорские  круги,
собственно  же  литераторы,   статьи  которых  от  времени  до  времени  там
появлялись,  были петербуржцы. Беллетристика же как в "Русской мысли", так и
в   "Русских  ведомостях"  принадлежала  почти   вся   сплошь  петербургским
литераторам. Постоянно живущих в Москве беллетристов почти не было.
     Что же  касается мелкой прессы и  разных юмористических еженедельников,
то это был тот мир,  в  котором А.П.  невольно вращался в самом начале своей
литературной деятельности, - мир, не оставивший в нем приятных воспоминаний,
и там ему теперь, конечно, нечего было делать. /342/
     Знакомства в  Москве у  него были обширные,  но в  огромном большинстве
обывательские.  Мне сейчас даже трудно вспомнить,  кто жил тогда в Москве из
заправских   литераторов:    кроме    Вл.И.Немировича-Данченко    и    князя
А.И.Сумбатова,  которые оба больше клонились к  театру,  и  тех,  кого я уже
упомянул,  а также журналистов,  работавших в "Русских ведомостях", я никого
не припоминаю.  П.Д.Боборыкин проживал по нескольку месяцев в  Москве,  одно
время жил Г.А.Мачтет.
     Все ежемесячники, за исключением "Русской мысли" и "Русского вестника",
к которому А.П.  не имел никакого отношения,  издавалась в Петербурге, и там
были сосредоточены все главные литературные силы.
     Понятно,  что  и  литературные  связи  А.П.,  которые  с  каждым  годом
расширялись,  были главным образом в  Петербурге.  Там,  а  не в  Москве был
впервые замечен и  признан его талант.  Там издавались его книги,  а журналы
наперебой звали его  к  себе сотрудничать.  Да  даже и  раньше того момента,
когда был замечен его талант,  в  Петербурге,  в  лейкинских "Осколках" и  в
"Петербургской газете" главным образом помещались его рассказы, и оттуда шли
первые скромные заработки.
     Словом, если Москва дала ему медицинские познания и сделала его врачом,
то восприемником его литературной карьеры был Петербург.
     И, сколько мне помнится, в Петербург он всегда ездил с удовольствием. В
Москве у него шла постоянная,  напряженная работа.  Даже в Мелихове, которое
он  любил,  как птица любит ею  самой овитое гнездо,  он  не был избавлен от
всегдашней заботы о средствах к жизни.  В Петербург же он приезжал как будто
на гастроли.
     Здесь были люди,  у которых он мог считать себя как дома.  С семейством
А.С.Суворина он был в прекрасных отношениях, и там для него был всегда готов
"и стол и дом".
     Правда, он не особенно любил там останавливаться, но это происходило не
от  недостатка любезности со стороны хозяев или недоверия с  его стороны,  а
просто от желания не стеснять ни других, ни себя. Быть кому-нибудь обязанным
без  уверенности в  том,  что он  сможет отплатить,  было для него настоящим
пугалом.  И если он иногда останавливался в гостинице,  то это вызывалось не
необходимостью, а его капризом. /343/
     В  самом же  Петербурге он был,  что называется,  нарасхват.  Всюду его
звали,  всем хотелось видеть его своим гостем. Литературных приятелей у него
было  множество,  со  всеми надо было посидеть,  поболтать,  распить бутылку
вина.
     А  кроме того,  наполняли время и  литературные дела,  так как круг его
литературных отношений расширился.
     И  петербургский образ жизни был  совсем иной,  более подходящий к  его
вкусам,  чем московский, и менее для него вредный. Петербуржцы - домоседы по
преимуществу.  Московская трактирность им  не по нутру.  И  потому тут жизнь
проходит спокойнее и здоровее.
     Он всегда говорил,  что в Петербурге у него голова как-то яснее,  чем в
Москве.  Это понятно.  Когда люди спрашивают друг у друга: где мы встретимся
вечером?  -  в  Петербурге это значит:  я к вам приеду или вы ко мне?  Когда
такой же вопрос задают в Москве,  это значит: в "Эрмитаже", в "Метрополе", в
"Праге" или у "Яра"?
     И  в этом отношении Петербург был благоприятен для его здоровья.  Здесь
он и спать ложился раньше, и нервы его были спокойнее.
     И,  конечно,  он давно оставил бы Москву и  стал бы жить в  Петербурге,
если бы  не  убийственный для его легких климат нашей северной столицы.  Эта
вечная сырость,  постоянные неожиданные смены тепла холодом и холода теплом,
ветры -  все это для него было переносимо только в  самой небольшой дозе.  И
он, под личиной постоянного бронхита всегда подозревавший прятавшуюся за ним
свою болезнь, стремился в этот город и боялся его.


     Среди  петербургских литераторов особенно близких приятелей у  А.П.  не
было, но добрые, товарищеские отношения были со многими.
     С  большим  вниманием и,  я  даже  скажу,  с  товарищеским состраданием
относился он к странной литературной судьбе недавно умершего И.Л.Щеглова. Их
отношения были давние,  завязавшиеся еще в те времена,  когда у А.П. не было
известности.
     Чехов искренне жалел Щеглова и говорил, что его здоровый некогда талант
"заболел неизлечимой болезнью". /344/
     В самом деле,  странна была судьба этого писателя, который начал такими
свежими,  здоровыми очерками военной жизни,  помещавшимися в "Деле", а затем
точно вдруг попал в какой-то тупик, из которого никак не мог выбраться.
     Соблазнил его театр,  и  написал он для театра что-то имевшее успех.  И
этот успех как  будто отравил его.  В  дальнейшем на  всей его  работе лежал
налет театра и кулис.  И при этом странно то,  что сам он не был театральным
человеком.  Никто не вспомнит, чтобы часто его видели в театре, а тем больше
- встречали за  кулисами.  Последние годы своей жизни он  посвятил народному
театру,  много писал о нем{344},  составил книгу, которая, впрочем, никакого
движения в деле народного театра не произвела.
     И  вот  когда  о  нем  заходила речь,  лицо  Чехова  всегда становилось
печальным.  Он часто говорил об особом авторском психозе, которым заболевает
человек, ставящий пьесу.
     - Я сам испытал это,  когда ставил "Иванова",  -  говорил он и описывал
болезнь:  "Человек теряет себя,  перестает быть самим собой,  и его душевное
состояние зависит от  таких пустяков,  которых он в  другое время не заметил
бы: от выражения лица помощника режиссера, от походки выходного актера...
     Актер,  исполняющий главную роль,  надел  клетчатый галстук,  а  автору
кажется,  что  тут нужен черный.  Публика,  может быть,  совсем не  замечает
галстука,  а ему, автору, кажется, что она не видит ни декорации, ни игры, а
только галстук, и что это ужасно, и что галстук этот погубит пьесу.
     Бывает и хуже:  актриса - ломака, вульгарнейшая из женщин, раньше он не
мог выносить ее голоса,  у  него делались спазмы в  горле,  когда она с  ним
кокетничала.  Но вот ей аплодируют,  она тянет пьесу к успеху,  и он, автор,
начинает чувствовать к  ней нежность,  а в антракте подбегает к ней и целует
ей ручки...
     А  вот идет главная сцена,  на которую он возложил все надежды.  В зале
кашляют, сморкаются. Ни малейшего впечатления, ни хлопка... Автор прячется в
темной норе,  среди старых декораций, и решает никогда отсюда не выйти и уже
ощупывает  свои  подтяжки,  пробуя,  выдержат  ли  они,  если  он   на   них
повесится. /345/
     И  никто этого не понимает.  И  те не понимают,  что приходят за кулисы
"утешать" автора,  и  даже поздравляют с  успехом.  Они не подозревают,  что
перед ними временно-сумасшедший, который может наброситься на них и искусать
их.
     Человек с более или менее здоровой нервной организацией выдерживает это
потрясение,  понемногу отходит, и дня через три его можно перевести в разряд
"выздоравливающих",  но иных это потрясает на всю жизнь. Вот это и случилось
с Иваном Леонтьевичем.
     Нет,  вы посмотрите,  что ему театр?  Да он его даже,  в  сущности,  не
любит,  почти не бывает в нем и не знает ни актеров,  ни актрис,  а пишет об
актерах и актрисах".
     И  он постоянно убеждал Щеглова:  "Бросьте вы театр и кулисы.  Ведь это
же,  в  сущности,  лазарет самолюбий.  За  исключением,  может быть,  дюжины
настоящих талантов, все - страдающие mania grandiosa*. A вы обратили бы ваше
благосклонное око  на  простую,  здоровую жизнь,  которой  вокруг  вас  хоть
отбавляй. Вот отворите окно - и она на вас так и пахнет".
     ______________
     * манией величия (лат.).

     Но это не помогло.  Щеглов пережил Чехова,  но от театральной отравы не
вылечился.  Кажется,  он  даже  сомневался,  в  полной искренности чеховских
советов;  ведь сам-то Антон Павлович театром занимается, для театра пишет, и
театр в последние годы завершил его славу.
     Но  тут  уже  было  роковое непонимание,  с  которым ничего нельзя было
поделать.
     В Петербурге у А.П.  было много литературных приятелей,  и каждый хотел
повидаться с  ним.  Он был для петербуржцев человеком свежим,  от него живой
Русью веяло.  Все тут,  встречаясь постоянно в  одних и  тех же комбинациях,
изрядно надоели друг другу,  и  появление его -  такого своеобразного и  так
непохожего на всех - как бы озонировало атмосферу...
     В воспоминаниях одного писателя{345}, достоверность которых выше всяких
сомнений,   я   нашел  описание  странной  сцены:   как  в  квартире  одного
известнейшего  писателя  почтенная  дама,   впоследствии  занимавшая  видное
положение в  журнально-издательском деле,  задела  Чехова  резким замечанием
относительно одного из его /346/ литературных друзей.  И это была его первая
встреча и с писателем и с дамой.
     В воспоминаниях об этом говорится вскользь,  но я знаю, что эпизод этот
в  действительности не скользнул по душе Антона Павловича.  Он не задел и не
оскорбил его  лично,  хотя  не  было  бы  ничего удивительного,  если б  так
случилось.
     Каждый  имеет  право  считать своими друзьями тех,  кто  ему  нравится.
Определяя направление писателя,  казалось бы,  достаточно иметь в  виду  его
произведения и оставить в стороне его друзей.
     Но упрек этот подействовал на него в  другом направлении.  Он всю жизнь
потом страшился тех исключительности и нетерпимости,  какими повеяло на него
в том эпизоде.
     Я  встретился с  ним гораздо позже,  и  все же  об  эпизоде этом он мне
рассказал и не раз возвращался к нему. И потом, сколько мне известно, он, по
своим общественно-политическим симпатиям близкий к взглядам того кружка,  до
конца жизни никогда с ним не сблизился.
     - Хорошие люди,  -  говорил он,  -  все превосходные люди,  но требуют,
чтобы и ты был таким же превосходным, как они.
     Но  это  было,  может  быть,  единственное огорчение,  доставленное ему
петербургскими литературными кругами.  Сколько я помню,  всегда все были ему
рады  и  его  появление  всюду  приветствовалось.  И  не  подлежит  никакому
сомнению,  что он не только производил освежающее впечатление, но как-то без
всяких  стараний со  своей  стороны  объединял довольно-таки  разбросанные и
разрозненные элементы.
     Он,  например,  в  один из своих приездов в Петербург подвигнул здешних
беллетристов хоть раз в месяц собираться на общие обеды. Приезд его совпал с
Татьяниным днем{346}.  В  Москве  он  привык этот  день  проводить в  шумном
обществе товарищей по  Московскому университету,  и  привычка эта  была  так
сильна в нем, что он, несмотря на то, что дела этого не позволяли, чуть было
не укатил на один вечер в Москву.
     Он  отказался от  этой мысли только тогда,  когда ему удалось уговорить
группу петербургских беллетристов /347/ собраться в  этот  день где-нибудь в
ресторане для общего обеда, что и было исполнено.
     И  этому обеду суждено было сделаться "учредительным",  так как от него
пошел   целый   ряд   регулярно   повторявшихся   обедов.   Они   назывались
"беллетристическими"{347}.  Но  потом почему-то  пришпилили к  ним  ничем не
оправдываемое название "Арзамас".  Кличка, как нимало не подходящая и взятая
напрокат,  скоро сама  собою отклеилась,  да  и  обеды погибли от  взаимного
равнодушия участников и - как это ни странно - отсутствия общих интересов.
     Из   сверстников-беллетристов  большими  симпатиями  его   пользовались
К.С.Баранцевич,  М.Н.Альбов,  В.А.Тихонов.  Но  совершенно особое  место  он
отводил ныне уже покойному Дмитрию Наркисовичу Мамину-Сибиряку.
     Он вызвал в Чехове особый интерес и как человек, и как писатель, и А.П.
при  встречах  видимо  присматривался к  нему  и  наблюдал его.  Он  как  бы
любовался его самобытностью и  часто говорил о  том,  что вот этого человека
жизнь трепала,  как, может быть, ни одного из нас, а он между тем не уступил
ей ни капли из своего уральского колорита.
     Как-то  у  него  все  выходило  по-своему.  Его  грубоватая и  зачастую
неприемлемая в  взыскательном обществе речь,  изумительные по своей меткости
шутки, лишенные всякой дипломатичности эпитеты, которые он с лицом невинного
младенца  преподносил  приятелям,   его  полная  беззаботность  относительно
внешности, небрежно торчащие в разные стороны волосы, кой-какая одежда - все
это выделяло его из ряда других.
     И  невозможно было представить такой обстановки,  где Мамин заставил бы
себя быть иным. Всегда и во всем он был самим собою и таким остался до конца
дней своих.
     Чехов сравнивал его с черноземом где-нибудь в Тамбовской или Херсонской
губернии:  копай хоть три  дня в  глубину -  все будет чернозем,  никогда до
песку или глины не докопаешься.
     В  один  из  своих  приездов в  Петербург А.П.,  встретившись где-то  с
Маминым,  так  сильно заинтересовался им,  что  потом все время в  разговоре
возвращался к нему,  /348/ а затем вдруг однажды покаялся,  что ни одной его
вещи не прочитал как следует.
     Помню,  что  мы  вместе зашли  в  книжный магазин Суворина и  он  велел
прислать ему все, что было издано отдельно, Мамина-Сибиряка.
     И он принялся поправлять свою оплошность,  каждый день в свободные часы
читая Мамина,  но,  когда при  встрече я  его спрашивал о  впечатлении,  он,
видимо, избегал определенно высказываться.
     И только когда прошло несколько дней, он однажды сам заговорил об этом:
     - А  знаешь...  я  про Мамина...  Он в  книгах такой же точно,  как и в
жизни... Тот же чернозем - жирный, плотный, сочный, который тысячу лет может
родить без удобрения.  Растут на нем дикие травы и злаки, им же несть числа,
а в гущине их живут на воле зайцы,  стрепеты,  куропатки и перепела... Это -
та степь, которая воспета Гоголем.
     - Ты хочешь сказать, что он некультурен?
     - Да, вот слава богу, за культурностью он не гоняется. Но зато в каждом
его  рассказе какой-нибудь Поль  Бурже извлек бы  материала на  пять толстых
романов.  Знаешь,  когда я читал маминские писания, то чувствовал себя таким
жиденьким, как будто сорок дней и сорок ночей постился...
     - Я теперь понял,  почему он сам такой,  -  снова потом вернулся А.П. к
той же теме.  -  Там,  на Урале,  должно быть,  все такие:  сколько бы их ни
толкли в  ступе,  а  они все -  зерно,  а не мука.  Когда,  читая его книги,
попадаешь в общество этих крепышей - сильных, цепких, устойчивых черноземных
людей,  -  то как-то весело становится. В Сибири я встречал таких, но, чтобы
изображать их,  надо,  должно быть,  родиться и  вырасти среди них.  Тоже  и
язык...  У нас народничают,  да все больше понаслышке. Слова или выдуманные,
или чужие.  Я знаю одного писателя-народника -  так он, когда пишет, усердно
роется у Даля и в Островском и набирает оттуда подходящих "народных" слов...
А у Мамина слова настоящие, да он и сам ими говорит, и других не знает.
     В другой раз, снова вернувшись к этой теме, Чехов сказал:
     - Мамин  принадлежит к  тем  писателям,  которых по-настоящему начинают
читать и ценить после их /349/ смерти. И знаешь, почему? Потому что они свое
творчество не приурочивали к преобладающему направлению...
     Это уж было отчасти и  про себя.  Его ведь тоже упрекали в равнодушии к
направлению.  Одно  время это  было  даже ходячей фразой,  которую повторяли
люди,  привыкшие высказывать готовые  суждения с  чужого  голоса:  "Чехов  -
талант, но без всякого направления".
     Известный в  то  время  критик  Скабичевский,  который весь  состоял из
направления, немало способствовал распространению этого взгляда.
     Симпатии  Чехова   к   Дмитрию  Наркисовичу  завершились  торжественным
совместным снятием в  фотографии.  В  качестве общего  их  приятеля на  этой
карточке очутился и я (см. Э 26, стр. 512){349}.
     Начало зимы  1896  года ознаменовалось одним из  самых нелепых событий,
какие только бывали в  истории петербургских казенных театров.  Я  говорю об
известном провале в Александринском театре чеховской "Чайки"...{349}
     Я  знаю людей,  которые и  теперь еще,  по прошествии восемнадцати лет,
когда вспоминают об  этом,  начинают беспокоиться так,  как  будто это  было
вчера:
     - Нет,  но "Чайка"...  Вы помните?  С Коммиссаржевской... Ведь это было
что-то беспримерное...
     "Чайк