Н.А.Лейкину.  -  Прелестная штучка.  Получите удовольствие и  руками
разведете от удивления: по смелости эта сказка совсем анахронизм!"

     Обстоятельства первых лет  существования Чехова в  литературе сложились
так, что ему не привелось, хотя бы даже мимолетно, общаться со Щедриным, как
это  посчастливилось сделать ранее его  приятелю И.Л.Щеглову после первых же
публикаций.  Появление чеховских рассказов в  "Новом  времени" и  поддержка,
оказанная Сувориным молодому  писателю,  вряд  ли  могли  подвигнуть его  на
знакомство с Салтыковым.  И уж, казалось бы, все это тем более могло заранее
решительно настроить последнего против  сотрудника газеты,  которую  сатирик
неизменно честил  устно  и  письменно.  Однако  если  со  стороны одного  из
"столпов" народничества и  недавнего сподвижника Щедрина  по  "Отечественным
запискам"  Н.К.Михайловского Чехов  встречал  более  чем  сдержанное к  себе
отношение,  то  Салтыков необыкновенно высоко оценил "Степь".  И  этот отзыв
был, бесспорно, немаловажен для Антона Павловича. \16\
     Были у  молодого писателя и совсем малозаметные,  "капиллярные" связи с
уходящей в прошлое эпохой освободительного движения. Рядом с Антошей Чехонте
обитал в  юмористических журналах автор  известного "Реквиема" ("Не  плачьте
над  трупами павших борцов...")  поэт  Л.И.Пальмин -  смешной,  опустившийся
человек, в котором, однако, порой вспыхивал дух былого "шестидесятничества".
     Мимолетными, порой добродушно-ироническими, но неизменно сочувственными
упоминаниями о  "Лиодоре  Ивановиче",  бесплатном пациенте молодого доктора,
буквально пестрят чеховские письма  80-х  годов.  И  любопытно,  что,  когда
впоследствии,  слушая  рассказы  Антона  Павловича  о  Пальмине,  А.И.Куприн
заинтересованно реагировал лишь на деталь его быта, использованную в "Палате
Э 6",  то ощутил "неудовольствие" рассказчика.  Оно,  конечно,  прежде всего
объяснимо присущим Чехову  целомудренным отношением к  своему  писательскому
труду (тот же Куприн отмечал, что "пишущим его, кажется, никому не удавалось
заставать:  в  этом отношении он  был необыкновенно скрытен и  стыдлив"),  а
также  обостренной  реакцией  на  отыскивание  в  его  произведениях черт  и
сюжетов,  сколько-нибудь  напоминающих  жизненные  обстоятельства  друзей  и
знакомых.  Однако  в  данном  случае  чеховское "неудовольствие" могло  быть
вызвано и  досадой на  то,  что  собеседник обратил внимание лишь на  деталь
полуанекдотического  свойства,   тогда  как   для  самого  Антона  Павловича
пальминский "сюжет" к этому отнюдь не сводился.
     Сама   многообразная  общественная  деятельность  Чехова  находилась  в
непосредственной связи  с  идеями,  получившими  широчайшее  распространение
именно  в  шестидесятые -  святые,  по  выражению писателя (это  при  его-то
антипатии к громким словам!), - годы.
     В  этом отношении примечательно уже путешествие на Сахалин,  вызывавшее
недоумение даже  среди  ближайшего окружения писателя и  объяснявшееся порой
крайне наивно*, а в суворинском "Новом времени" даже ехидно-издевательски.
     ______________
     *  "В  1889 году я,  -  писал,  например,  М.П.Чехов,  -  кончил курс в
университете и  готовился к экзаменам...  и потому пришлось повторять лекции
по уголовному праву и тюрьмоведению.  Эти лекции заинтересовали моего брата,
он прочитал их и  вдруг засбирался" (Чехов М.П.  Вокруг Чехова;  Чехова Е.М.
Воспоминания.  М., Художественная литература, 1981, с. 143). А И.Н.Потапенко
безапелляционно именует поездку на  Сахалин "самой ненужной из  всех,  какие
можно было выдумать".

     Сам путешественник в присущей ему манере уверял,  будто все дело в том,
что "поездка -  это непрерывный полугодовой труд,  физический и умственный",
"а для меня,  -  пояснял он,  -  это необходимо,  так как я хохол и стал уже
лениться. Надо себя дрессировать". Или еще того пуще: "Хочется вычеркнуть из
жизни год или полтора".
     Однако  когда  Суворин высказал сомнение в  целесообразности затеваемой
поездки,  Чехов ответил ему с необыкновенной горячностью: \17\ "Жалею, что я
не сентиментален,  а  то я  сказал бы,  что в места,  подобные Сахалину,  мы
должны ездить на поклонение,  как турки ездят в Мекку...  Из книг, которые я
прочел и  читаю,  видно,  что мы  сгноили миллионы людей,  сгноили зря,  без
рассуждения,  варварски;  мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч
верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников..."
     В заключение же Антон Павлович не преминул снова заявить, что сам-то он
едет "за пустяками".
     Характерно  и   то,   что  в   пору  подготовки  к   путешествию  Чехов
внимательнейшим образом изучал "Морской сборник" 50-60-х годов, бывший одним
из значительнейших изданий того времени и, в частности, печатавший бытовые и
этнографические исследования писателей -  членов  "литературной экспедиции",
организованной для ознакомления с отдаленными местностями России.  (Тогда же
Антон  Павлович прочел и  одну  из  работ участника этого начинания -  книгу
"Сибирь  и   каторга"  С.В.Максимова,   с  которым  был  знаком  и  которого
впоследствии  рекомендовал избрать  в  почетные  члены  Российской  Академии
наук.)
     А очевиднейший,  непосредственный литературный итог "экспедиции" самого
Чехова -  книгу "Остров Сахалин" - даже один из присяжных "зоилов" писателя,
критик  А.М.Скабичевский  ставил  в   связь  с  знаменитейшим  произведением
шестидесятых годов -  "Записками из Мертвого дома" Достоевского - и, видимо,
не  только по  ее  разоблачительной силе,  но  и  по вызванному ею огромному
общественному резонансу.
     Но  особенно  широко  развернулась  общественная деятельность Чехова  в
мелиховский и  ялтинский период.  А.М.Горький запомнил горячие вроде бы даже
не  "чеховские" по  своей  патетике слова Антона Павловича во  славу учителя
("Нужно,  чтобы он был первым человеком в  деревне") и широкого образования,
без  которого  "государство  развалится,   как  дом,   сложенный  из   плохо
обожженного кирпича". (В устах писателя это были не просто благие пожелания,
а изложение своей собственной программы,  которую он посильно и осуществлял,
строя  и  поддерживая окрестные школы  и  внимательнейшим образом относясь к
нуждам  местных  учителей,  о  чем  красноречиво свидетельствуют,  например,
воспоминания М.Е.Плотова и В.Н.Ладыженского.)
     Высказав Горькому этот  взгляд на  образование,  Чехов тут  же  шутливо
назвал  свои  проекты  "фантазиями"  и  повинился  перед  собеседником,  что
невзначай "целую передовую статью из либеральной газеты...  закатил". Однако
сказанное им живо вызывает в  памяти вовсе не какую-либо ординарную статейку
тех  лет,  а  публицистические "Мечты и  грезы" Достоевского,  где  страстно
утверждалось,  что "на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней
мере столько же,  как и  на войско,  если хотим догнать хоть какую-нибудь из
великих держав"*.
     ______________
     * Достоевский Ф.M.  Полн.  собр.  соч. в 30-ти томах, т. 21. Л., Наука,
1980, с. 93. \18\

     И  многое  другое  в  чеховских поступках и  высказываниях выглядит как
продолжение "старых,  но еще не допетых песен",  как с сочувственной улыбкой
характеризовал он речи одного из героев "Палаты Э 6" "о насилии,  попирающем
правду,  о прекрасной жизни,  которая со временем будет на земле, об оконных
решетках,   напоминающих  ему   каждую  минуту  о   тупоумии  и   жестокости
насильников".
     "Часто в  Москве в  то  время  мне  приходилось слышать,  -  вспоминает
Т.Л.Щепкина-Куперник о начале 90-х годов: - "Чехов не общественный деятель".
Но  это  было более чем  близоруко.  Его все возрастающая литературная слава
как-то заслоняла от публики его общественную деятельность,  а кроме того, он
сам никогда не распространялся о ней".
     "О,  как ошибались те,  которые в печати и в своем воображении называли
его  человеком  равнодушным  к  общественным интересам,  к  мятущейся  жизни
интеллигенции,  к  жгучим  вопросам современности,  -  писал  впоследствии и
Куприн.  - Он за всем следил пристально и вдумчиво; он волновался, мучился и
болел всем тем, чем болели лучшие русские люди".
     Иное  дело,   что,   как  заметил  И.Н.Потапенко,   чеховский  отзыв  о
Мамине-Сибиряке,   который  не  приурочивал  свой  талант  к  преобладающему
направлению, вполне мог быть отнесен и к самому автору этих слов.
     Чеховская самостоятельность поразительна.  Замечательно верно сказал об
этом Горький:  "Всю жизнь А.Чехов прожил на  средства своей души,  всегда он
был самим собой,  был внутренно свободен и  никогда не считался с тем,  чего
одни - ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, - требовали".
     Стоит  вдуматься  в   свидетельство  близко  стоявшей  к  Чехову  -   в
литературно-бытовом  плане  -  Т.Л.Щепкиной-Куперник:  "...он  разделял наши
увлечения,  интересы,  говорил обо всем, о чем говорила Москва, бывал на тех
же спектаклях,  в  тех же кружках,  что и мы...  но я не могла отделаться от
того впечатления,  что "он не с нами",  что он -  зритель,  а не действующее
лицо,  зритель далекий и точно старший,  хотя многие члены нашей компании...
были  много  старше его".  Достаточно привнести в  это  впечатление малейшую
крупицу  недоброжелательства,  чтобы  получить  столь  распространенный одно
время "портрет" Чехова -  этакого стороннего наблюдателя, живущего, "добру и
злу внимая равнодушно".
     Между  тем   Чехов  просто  органически  не   принимал  те   стереотипы
общественного  мышления,   которые  были  еще  в  ходу,  в  обращении,  хотя
совершенно обесцененные нравственно и бесплодные литературно.
     Выше уже упоминалось, что Б.А.Лазаревский не без основания считал самым
выдающимся чеховским свойством терпение.  И действительно,  обращает на себя
внимание та,  запечатленная в  ряде  мемуаров выдержка,  с  какой  "старший"
втолковывает очевидные для него самого вещи "детям".  "Я же ничего сегодня и
не отрицал в нашем литературном споре, - передает, например, чеховские слова
В.Н.Ладыженский.  -  Только  не  надо  нарочно  сочинять стихи  про  дурного
городового! Больше ничего". \19\
     К сожалению,  иные мемуаристы категорически убеждены, будто "старшие" -
это как раз они.
     "Приходилось говорить и о тех конфликтах, которыми полна русская жизнь,
и о тех острых и больных вопросах,  которые давно стоят перед русскою жизнью
в  их строгой повелительности,  -  говорит,  к  примеру,  С.Я.Елпатьевский о
беседах с  Чеховым даже в  ялтинский период,  -  но  разговор о  них недолго
продолжался. Лицо его делалось усталым и скучным, говорил он слова скучные и
утомительные...  и  охотно переходил на другие темы,  и было видно,  что ему
скучно говорить и  хочется уйти  от  надоедливой темы  и  что  он  не  любит
острого, требовательного, повелительного".
     Можно подумать,  будто это мемуары одного из тех,  описанных Коровиным,
студентов, которые обличали Чехова в "безыдейности"!
     Любопытно,  однако,  упоминание о  нелюбви писателя к "повелительному".
Тут  верно  уловлена  неприязнь Чехова  к  категоричности,  к  самодовольной
уверенности в обладании абсолютной истиной,  к укладыванию реальной жизни на
прокрустово ложе готовых,  априорных суждений.  В  этом отношении характерно
вежливо-решительное возражение  Антона  Павловича  В.В.Вересаеву  по  поводу
того,  "так"  или  "не  так"  уходят в  революцию девушки,  подобные героине
"Невесты": "Туда разные бывают пути".
     Вот это представление о "разных путях" жизни вообще -  едва ли не самое
устойчивое качество Чехова -  человека и художника,  сообщавшее его уму, его
взгляду на события и людей особую гибкость, тонкость, беспристрастность.
     И.Е.Репин   наметанным  глазом  портретиста  подметил,   что   "тонкий,
неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением
лица".  A M.M.Ковалевский, как бы продолжая эту мысль, писал, что "и в самом
литературном творчестве в  нем  выступала,  как  редко у  кого,  способность
точного анализа,  не примиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими
преувеличениями".
     Это нежелание "сны золотые навевать" также выглядело в глазах некоторых
современников проявлением мнимого чеховского бесстрастия и пессимизма, с чем
сам писатель решительно не соглашался:  "...какой я  нытик?  Какой я "хмурый
человек",   какая   я   "холодная   кровь"...   Какой   я   "пессимист"?   -
печально-иронически жаловался он Бунину.  - Ведь из моих вещей самый любимый
мой рассказ - "Студент".
     Примечательнейший  эпизод  запечатлен  в   малоизвестных  воспоминаниях
Вас.И.Немировича-Данченко.   Прослушав   стихотворение  Владимира  Соловьева
"Панмонголизм",  исполненное черного пессимизма в отношении будущего, "Чехов
задумался,   потемнел  даже.   И  потом  вдруг  встал  и  заговорил  горячо,
возбужденно, даже... гневно, совсем не похоже на него и по возбуждению, и по
языку:
     - Выдержим,  и не такое еще выдерживали. Край громадных \20\ масштабов.
Нельзя его судить и отпевать по событиям сегодняшним.  Они пройдут, а Россия
останется..."*
     ______________
     * Немирович-Данченко Вас.И. На кладбищах. Ревель, 1921, с. 52-53.

     Вас.И.Немирович-Данченко не  всегда точен как мемуарист.  Но  в  данном
случае эта,  "не похожая" на чеховскую,  речь выглядит вполне правдоподобно,
особенно если  вспомнить знаменитые слова  старика  из  повести "В  овраге":
"Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка
Россия!"
     Говоря  о  чеховской "прекрасной,  тоскливой,  самоотверженной мечте  о
грядущем, близком, хотя и чужом, счастье", Куприн считал знаменательным, что
писатель "с одинаковой любовью ухаживал за цветами,  точно видя в них символ
будущей красоты, и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и
знанием". ("Он с удовольствием глядел на новые здания оригинальной постройки
и   на  большие  морские  пароходы,   живо  интересовался  всяким  последним
изобретением в области техники..." -  говорится далее;  то же отмечается и в
воспоминаниях М.А.Членова.)
     Жадный интерес к  жизни во  всем ее богатстве,  во всех ее возможностях
сказался и в отношении Чехова к искусству.
     В.А.Фаусек  сохранил  примечательную  фразу  Антона  Павловича:  "Люблю
видеть  успех  других",   вполне  естественную  в  устах  этого  человека  с
"необыкновенно правильной душой", как метко выразился И.Н.Потапенко, и, увы,
резко контрастировавшую с той злорадной реакцией, которую продемонстрировали
некоторые коллеги  писателя по  случаю  провала  "Чайки" на  Александринской
сцене.
     "Мне  не  приходилось,  -  пишет Щепкина-Куперник,  -  видеть писателя,
который бы так тепло и с такой добротой относился к своим молодым собратьям,
как Чехов.  Он  постоянно за  кого-то  хлопотал по  редакциям,  чьи-то  вещи
устраивал и  искренно радовался,  когда  находил что-нибудь,  казавшееся ему
талантливым. Достаточно вспомнить его отношение к молодому Горькому..."
     И.Л.Щеглов рассказывает о "самом живом товарищеском участии",  принятом
Чеховым в  судьбе его  пьесы.  Куприн приводит многочисленные,  порой весьма
трогательные примеры заботливости и внимания, проявленных Антоном Павловичем
к "одному начинающему писателю", в котором угадывается сам мемуарист.
     "Он  был неизменно со  мной сдержанно нежен,  приветлив,  заботился как
старший...   но   в   то   же   время  никогда  не  давал  чувствовать  свое
превосходство..."  -   благодарно  пишет  и  отнюдь  не  щедрый  на  похвалы
кому-нибудь Бунин.
     Сложным было  отношение Чехова  к  нарождавшимся в  последние годы  его
жизни новым течениям в  литературе и  искусстве.  Уже  в  образе Константина
Треплева  проницательно  схвачены  характерные  черты   их   представителей,
вызывавшие у писателя двойственное отношение. \21\
     Сами поиски "новых форм", свежих выразительных средств, естественно, не
встречали у  Чехова,  новатора  по  природе,  никаких  возражений.  (Кстати,
фатальным образом история с  сорвавшейся "постановкой" пьесы Треплева как бы
предвосхитила  судьбу  самой   "Чайки"  в   Александринском  театре  с   его
собственными ревнивыми Аркадиными.)  Однако Чехов  подметил в  своем герое и
небезопасную агрессивность, наклонность "толкаться", по выражению Тригорина,
подобную той,  которую писатель юмористически отмечал и  в дягилевском "Мире
искусства",  где,  по  словам  Антона Павловича,  "будто сердитые гимназисты
пишут".
     Заостренный и  почти уничтожающий отзыв Чехова о "декадентах",  который
сообщает  А.Серебров (Тихонов),  в  частности,  направлен против  непомерных
претензий некоторых "апостолов" русского символизма,  на  открытие никому до
них неведомых истин.  (До времен, когда и Пушкина вознамерились столкнуть "с
парохода современности", Чехов не дожил.)
     О   ядовитых  чеховских  насмешках  над  декадентами  с   удовольствием
вспоминает и Бунин.  Однако порой он,  быть может,  как это уже отмечалось в
литературе о  Чехове,  несколько сгущает краски  в  силу  своей  собственной
решительной антипатии к большинству представителей новых течений.
     Во  всяком случае,  Антон Павлович благожелательно,  хотя и  с  большой
долей иронии, относился к К.Д.Бальмонту, ценил Ю.К.Балтрушайтиса, а в начале
творческого пути Д.С.Мережковского "замолвил слово"* за него перед Сувориным
(что  не  помешало  "протежированному" вскоре  в  своей  известной книге  "О
причинах  упадка  и   о   новых  течениях  современной  русской  литературы"
безапелляционно заявить,  что Чехов в  силу своего "слишком крепкого,  может
быть,    к   несчастью   для   него,    несколько   равнодушного   здоровья"
"маловосприимчив ко многим вопросам и течениям современной жизни"**).
     ______________
     *  "Спасибо,  что  замолвили за  меня  слово  Суворину.  Он  согласился
издавать мою книгу", - писал Чехову Мережковский 16 декабря 1891 года (ГВЛ).
     ** Мережковский Д.С. Полн. собр. соч., т. XV СПб. M. 1913, с. 286.

     Вряд ли простой вежливостью объясняется и чеховская просьба (в письме к
Дягилеву)  передать  "глубокую  благодарность" Д.В.Философову  за  статью  о
постановке "Чайки" в  Художественном театре.  Конечно,  к содержащимся в ней
"комплиментам" автору пьесы  как  "яркому поэту эпохи упадка...  утонченному
эстету конца века"* Чехов, надо полагать, отнесся иронически как к очередной
попытке   залучить  его   в   союзники.   Однако   Антона   Павловича  могло
заинтересовать   настойчивое   стремление   критика   отделить   Чехова   от
"чеховщины",  по мнению Философова,  "подчеркнутой" в Художественном театре.
Под "чеховщиной" понимается сведение многообразного содержания пьес писателя
преимущественно \22\  к  изображению "сумеречного",  тусклого  существования
героев,  преобладание элегически минорных  нот,  приглушенность сатирических
мотивов.   "...это  их  Алексеев  (Станиславский.   -  А.Т.)  сделал  такими
плаксивыми",  - говорил Чехов Сереброву (Тихонову) о своих пьесах. Возможно,
что  именно в  противовес этой тенденции Чехов протестовал,  когда "Вишневый
сад"  именовали  драмой,   и  склонен  был  скорее  считать  его  водевилем.
Утверждение   Философова,    что    "значение   Чехова   не    исчерпывается
"чеховщиной"**,  вполне отвечало собственным,  казалось бы - парадоксальным,
претензиям драматурга к постановкам, сделавшим его пьесы знаменитыми.
     ______________
     * Мир искусства, 1902, Э 11, с. 50.
     ** Мир искусства, 1902, Э 11, с. 49.

     Не  только эти,  еще далеко не  полностью исследованные взаимоотношения
Чехова  с  "декадентами" доказывают,  что  его  доброжелательность к  чужому
таланту,  готовность выслушать и  понять иное,  чем его собственное,  мнение
имели  определенные границы и  никогда не  превращались в  отступничество от
основных идейных и творческих принципов, которыми он руководствовался.
     Уже в наше время Сергей Антонов в "Письмах о рассказе" обратил внимание
на  тот  эпизод из  воспоминан