ли меня. Затем мы
и назначили друг другу это свидание,  чтобы все выяснить и решить.  Я знала,
что мы решим расстаться,  но как?  Скажет ли он мне наконец, что я значу для
него?  Одинаково ли  трудно будет нам расстаться,  или он,  жалея меня,  сам
отнесется к этому равнодушно?  Конечно, я пойму, я угадаю. Его письма всегда
казались мне холодными,  натянутыми,  чужими. Что это за фраза: "Теперь я не
надую вас".  Когда он надувал?  И  как будто не он просил меня встретиться в
Москве,  а я его упросила. "Не надую!" Я решила непременно поставить ему это
на  вид,  а  еще  и  то,  что он  кончил же  тем,  что позвал меня ужинать в
ресторан. Насчет того, что не будет ни неловкого положения, ни нежелательных
встреч,  я  была  совершенно спокойна.  Я  еще  не  забыла его  поведения на
маскараде.
     В  Москве я остановилась у моего старшего брата,  а этот брат был женат
на сестре моего мужа.  Поэтому дома я  не сказала,  что собираюсь к  Чехову.
Знал об этом брат Алеша и  устроил все так,  что мне незачем было выдумывать
что-либо, чтобы объяснить мое отсутствие вечером. Он воспользовался тем, что
в этот день были мои именины,  и позвал меня к себе. Старший брат и его жена
были толстовцы, именин не признавали и именинных пиршеств избегали. Впрочем,
все это относится только к  брату,  но не к  его жене.  Она с  удовольствием
явилась  бы  вечером  к  Алеше,  посмотреть  на  гостей,  послушать  музыку,
поужинать и даже выпить.  Но Алеша сказал ей: "Я тебя не зову: у меня тесно,
а ты очень толстая".  Она обиделась и заявила, что не пошла бы, если бы даже
он просил.
     Я обещала Алеше приехать к нему попозже,  очень долго я в гостинице все
равно не засижусь.
     Ехала я к Антону Павловичу с радостью,  но без мучительного волнения. Я
даже с  удивлением чувствовала,  что вполне владею собой,  даже спокойна.  С
моей стороны не будет психопатии,  а  с  его стороны спокойствие и  выдержка
всегда обеспечены. А сколько надо сказать! Сколько надо выяснить!
     Как   я    и    обещала   в   письме,   в  восемь  часов  я  входила  в
"Московскую". /254/
     Швейцар принял у меня пальто, и я стала подниматься по лестнице.
     Э 5.
     Вдруг швейцар окликнул меня:
     - А вы к кому?
     - Номер 5. К Чехову.
     - Так его дома нет. Вышел.
     - Не может быть!  Вероятно,  он не велел принимать? Он нездоров. Он мне
писал...
     - Не могу знать. Только его нет. С утра уехал с Сувориным.
     Я стояла на лестнице в полной растерянности.
     Прибежал какой-то лакей.
     - Вот не верят, что Антон Павловича дома нет, - сказал ему швейцар.
     - Кажется, к себе в имение обратно уехали, - сообщил лакей. - Я слышал,
они господину Суворину говорили: "Вечером домой..." А поехали они завтракать
в Славянский. Значит, сюда и не вернулись.
     - Он мне назначил. Я ему писала...
     - Писем да записок с утра тут вон сколько накопилось, - сказал швейцар.
     Тогда я быстро спустилась.  На подзеркальнике грудкой лежала почта, и я
быстро  перебрала ее,  нашла  свое  письмо и  зажала его  в  руке.  Теперь я
убедилась,  что Антона Павловича действительно нет дома,  оделась и ушла.  А
лакей продолжал строить предположения:
     - Не иначе,  как в деревню уехали.  Экстренность,  что ли, какая... Они
господину Суворину говорили...
     Я взяла извозчика и поехала к Алеше.
     К нему уже начали собираться гости, и уже было шумно и весело.
     - Да, я раздумала, - сказала я Алеше на его недоумевающий взгляд.
     Когда стали играть и петь, мне стало до того тяжело, что я не выдержала
и  спряталась в  Алешину спаленку.  Сидела  там  и  то  мотала  головой,  то
судорожно вздыхала.
     Скоро  Алеша  вошел ко  мне.  Он  был  очень встревожен,  но  стеснялся
спрашивать и  молча  глядел  на  меня.  В  комнате горела  только лампадка у
образов.
     Я протянула к нему руки, и он опустился передо мной на колени.
     - Что? Что? /255/
     Когда я ему рассказала, как меня приняли в "Московской", он вскочил.
     - А что ты думаешь?
     - Я думаю,  что Суворин увлек его куда-нибудь,  а про меня он забыл.  И
ехал он к Суворину.
     - А я тебе говорю, что этого не может быть! Чехов? Нет! Или эти негодяи
там что-нибудь напутали,  или... я не знаю что! Но, во всяком случае, нельзя
же этого так оставить. Надо выяснить.
     - Как?
     - Поедем сейчас туда... Я войду и все выясню. Возможно, он уже дома.
     - Но я... я ни за что не хочу его видеть!
     - Хочешь, я ему скажу? Что сказать?
     - Не знаю.  Сейчас ничего не знаю.  Не ходи к  нему,  ничего не говори.
Только справься...
     - Но Чехов так поступить не мог!  Тут не Суворин, а какая-нибудь важная
причина. Ну, едем!
     - А твои гости?
     - Повеселятся и без меня. Няня их накормит...
     Но мы не поехали,  а пошли пешком, хотя с Плющихи до "Московской" очень
далеко.  Погода была  такая весенняя,  воздух такой упоительный!  Только что
прошел небольшой дождь,  и  казалось,  даже  камни мостовой стали душистыми.
Снегу уже нигде не было,  весна в этом году была ранняя.  Говорили,  что уже
прошла река.
     Мы шли и говорили про Антона Павловича.
     - Пойми, Алеша, - убеждала я. - С тех пор, как я узнала, что люблю его,
я  только  мучилась,  только боролась,  только старалась избавиться от  этой
любви.  Я  по-прежнему,  нет!  больше  прежнего привязалась к  Мише,  а  про
детей...  Ну,  ты  сам  знаешь,  что  для  меня  дети!  Видишь  ли,  я  жила
обыкновенной женской жизнью,  пока не  взошло для меня это солнце.  Но когда
оно  взошло...  Ты  осуждаешь меня?  Но  подумай:  если  бы  я  полюбила  бы
какого-нибудь  Коку,  так  как  он  красивей,  веселей,  забавней Миши  -  я
презирала  бы  себя.  И  случись  такая  гадость,  неужели  было  бы  трудно
избавиться от нее? Надо только порвать сразу, не видеть, не слышать. Могу ли
я это с Чеховым? Ведь он всюду. Тогда не надо ни читать, ни бывать в театре,
ни слушать разговоров.  Где его нет?  Как от него уйти?  А если нельзя,  все
равно нельзя,  то как отказаться от того,  что он /256/ дает мне?  Пусть это
мучительно,  пусть отравлено,  но то, что я имею от него, - это счастье! Его
письма,  его внимание,  его голос, его глаза, устремленные на меня, о, какое
это счастье!  Иногда,  вообрази,  мне кажется,  что он любит меня.  Да,  это
случается,  и тогда...  Ну,  тогда еще большая мука. Но какое счастье! Какое
счастье!  Видишь,  я все говорю:  счастье, а разве я счастлива? Это, знаешь,
как улыбка на заплаканном лице.
     Нет, конечно, он меня не любит, но он знает, что я его люблю, и это ему
не неприятно. Все-таки это связывает нас, все-таки это какая-то близость. За
что осуждать меня,  если я никому,  никому зла не делаю, ни у кого ничего не
отнимаю? В чем я виновата?
     - Да кто же говорит? - горячо протестовал Алеша.
     - Миша говорит:  все  мужчины более или  менее свиньи.  Разве его можно
приравнивать ко всем?  Ни к кому я бы в гостиницу не поехала ни за что,  а к
нему поехала, потому что нет человека чище, выше, благороднее, чем он.
     Алеша сказал:
     - И сегодня, ты увидишь, он не виноват...
     Алеша вошел в  гостиницу один,  но  пробыл там  недолго.  Взял меня под
руку, и мы пошли обратно.
     - Не вернулся,  -  сказал он.  -  Говорят,  приехал больной. Завтра еще
справлюсь.
     Опять стал накрапывать дождь и  скоро пошел редкий,  но крупный.  Стало
как будто еще теплей и ароматнее.
     На  другой день  пришел Алеша и  сообщил,  что  Антон Павлович серьезно
заболел и его отвезли в клинику.
     А 25-го утром я получила записку:

                                                       "Москва, март 1897 г.
     Вот  Вам  мое  преступное curriculum vitae* в  ночь под субботу я  стал
плевать кровью.  Утром  поехал в  Москву.  В  6  часов поехал с  Сувориным в
Эрмитаж обедать и едва сел за стол,  как у меня кровь пошла горлом форменным
образом.  Затем Суворин повез меня в Славянский базар;  доктора;  пролежал я
более суток - и теперь дома, т.е. в Больш. моск. гостинице.
     ______________
     * краткое жизнеописание (лат.).

                                                                 Ваш А.Чехов
     Понедельник". /257/

     Около трех дня во вторник мы с  Алешей входили в приемную клиники.  Нас
встретила женщина в белом: старшая сестра или надзирательница, не знаю.
     - Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алеша.
     На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.
     - Невозможно!  Совершенно невозможно!  Антон Павлович чрезвычайно слаб.
Может быть допущена только Марья Павловна.
     - А нельзя ли нам поговорить с доктором?
     - С доктором? Но это бесполезно. Он скажет вам то же, что и я.
     - А все-таки я хотел бы...
     Сестра пожала плечами, подумала и вышла.
     Пришел доктор и сразу заявил:
     - Антона Павловича видеть нельзя.  Допустить вас я  не  могу ни в  коем
случае.
     Тогда заговорила я.
     - В таком случае передайте ему,  пожалуйста, что я сегодня получила его
записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.
     - Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.
     Я достала письмо Чехова и протянула ему.
     - Он писал вчера.
     Доктор отстранил письмо и насупился.
     - Подождите, - сказал он и быстро вышел.
     - Видишь? Пустит... - сказал Алеша.
     Когда доктор вернулся,  он сперва пристально посмотрел на меня, покачал
головой и развел руками.
     - Что тут поделаешь? - сказал он. - Антон Павлович непременно хочет вас
видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?
     - Да.
     - И это,  чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую
погоду?
     - Приехал Суворин... - начала я.
     Доктор усмехнулся.
     - Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в
том,  сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам,
конечно, /258/ лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность.
Да.
     Я растерялась.
     - Что же мне делать? Уйти?
     - Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.
     Мы стали подниматься по лестнице.
     - Чтобы он  не  говорил ни слова!  Вредно.  Помните:  от разговора,  от
волнения опять пойдет кровь.  Даю  вам три минуты.  Три минуты,  не  больше.
Сюда...  Ну... ну... - мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее.
Через три минуты приду.
     Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
     - Как вы добры... - тихо сказал он.
     - О,  нельзя говорить!  - испуганно прервала я. - Вы страдаете? Болит у
вас что-нибудь?
     Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.
     - Три минуты,  -  сказала я  и  взяла со стола его часы.  Он отнял их и
удержал мою руку.
     - Скажите: вы пришли бы?
     - К вам? Но я была, дорогой мой.
     - Были?! О, как не везет нам! не везет нам!
     - Да не разговаривайте! нельзя. И это не важно.
     - Что?
     - Что я была и...
     - Не важно? Не важно?
     - Ведь лишь бы вы скорей поправились.
     Он нахмурился.
     - Так не важно?
     - Ну, в другой раз. Ведь вы знаете, что все будет, как вы хотите.
     Он улыбнулся.
     - Я слаб, - прошептал он. - Милая...
     - О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?
     - Сегодня едете?
     - Нет, завтра.
     - Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?
     - Конечно.
     Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову: /259/
     - Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.
     - Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...
     Доктор предупреждающе поднял палец  и  потом подал ему  листик бумаги и
карандаш. Антон Павлович написал:
     "Возьмите мою  корректуру{259} у  Гольцева в  "Русской мысли"  сами.  И
принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".
     Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:
     "Я Вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.
     Я простилась и пошла к двери.
     Вдруг Антон Павлович окликнул меня.
     - Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал он.
     - Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.
     Доктор возмутился:
     - Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже, - никого
не пущу. Никого!
     Мы с Алешей шли обратно,  и я все время утирала слезы, которые катились
по лицу.
     Алеша молча отдувался и вздыхал.
     - Алеша,  -  сказала я,  -  ты меня не жалей:  у  меня на сердце тепло,
тепло...


        "XIII"

     Дома  меня ждали две  телеграммы.  Одна:  "Надеюсь встретить 27.  Очень
соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем целуем".
     На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду завтра непременно".
     Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.
     Гольцев удивился.
     - Зачем она ему сейчас? Успел бы позже.
     Узнав,  что я  была в  клинике,  он стал меня расспрашивать о состоянии
здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.
     - Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.
     - Плохо,  что весна,  -  сказал кто-то.  - Вчера река прошла. Это самое
опасное время для таких больных. /260/
     - Я слышал, что он очень плох, очень опасен... - сказал еще кто-то.
     - Значит, к нему допускают посетителей?
     - Нет,  нет,  -  сказал Гольцев.  -  Лидия Алексеевна передаст ему наши
поклоны и пожелания.  И скажите ему,  что с корректурой спеха нет.  Пусть не
утомляется.
     Я  ушла из  редакции очень расстроенная.  Антон Павлович не произвел на
меня впечатления умирающего,  а  тут  говорили,  что он  очень,  очень плох,
упоминали про реку...  "Самое опасное время"...  Чувствовалось,  что считали
его погибшим.
     Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на
реку.
     На Замоскворецком мосту я  подошла к перилам и стала глядеть вниз.  Лед
уже шел мелкий,  то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной.
День был  солнечный,  какой-то  особенно голубой и  сияющий,  но  в  нем мне
чудилась угроза,  как и  в мчащейся из-под моста буйной,  нетерпеливой реке.
Набегали льдины,  кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится
все скорее и скорее, и от этого слегка кружилась голова.
     Вот... Подточило, изломало, осилило и уносит. И жизнь мчится, как река,
и  тоже подтачивает,  ломает,  осиливает и уносит.  "Самое опасное время"...
"Плох Антон Павлович! Очень плох!"
     Припоминалась мне  его печать,  которой он  последнее время запечатывал
свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны
слова: "Одинокому везде пустыня".
     "До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.
     После тридцати осилила, изломала жизнь? И теперь уносит?
     Эх,  жизнь! Могла ли она удовлетворить такого исключительного человека,
как Чехов?  Могла ли  не отравить его душу горечью и  обидой?  Эту глубокую,
чистую душу, такую требовательную к себе.
     Не  нашел счастья Антон Павлович!  Едва  прошел хмель молодости,  когда
беспредметно  бьет  ключом  в  груди  радость  бытия,  едва  он  серьезно  и
требовательно оглянулся кругом,  как  уже начал себя чувствовать в  пустыне,
как уже стал одиноким. Быть может, смутно /261/ было вначале это чувство, но
становилось все определеннее, все ощутимее, иначе, к чему бы заказывать себе
такую печать?{261} И,  возможно,  не  понимал он и  не знает и  теперь,  что
слишком высоко стоит он над всеми и  что по его росту в  нашей жизни счастья
для него еще нет.
     И вдруг почему-то вспомнилось смешное.
     - Зачем вы прислали мне двугривенный? - спросил меня Антон Павлович.
     - Двугривенный?!
     - Ну да.  Вы отдали его железнодорожному сторожу на станции Лопасня для
передачи мне.
     - Я вам записку передала!
     - Записку  сторож  так  замазал,  что  на  ней  ничего  разобрать  было
невозможно,   кроме  разве  вашей  подписи.   Двугривенный  он   мне  вручил
целешеньким. Я взял.
     Это "я взял" смешило меня каждый раз,  как я  о нем вспоминала,  и даже
теперь мне опять стало смешно.
     А река все мчалась и мчалась...
     Нет!  Антон Павлович не  умрет...  Допустить эту  мысль -  это потерять
голову, это...
     Я чуть не уронила пачку, которую держала под мышкой, встряхнула головой
и быстро направилась к берегу.
     Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так
вот, пусть цветы будут "что-нибудь".
     В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.
     - Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. - Ночью
он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...
     - Так меня не пустят к нему?
     - Я спрашивала доктора, он велел пустить.
     Сестра,  очевидно,  была недовольна и  бросала на  меня неодобрительные
взгляды.
     Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.
     - Ах!  -  вскрикнула сестра.  -  Но  ведь этого нельзя!  Неужели вы  не
понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...
     Я испугалась.
     - Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.
     Она улыбнулась.
     - Все-таки, раз вы принесли, покажите ему. /262/
     В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
     Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
     - Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши...
     Сестра сказала:
     - Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.
     - Я сам доктор, - сказал Чехов. - Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
     Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
     - Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
     - Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два.
     - Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал...
     Он стал разбирать книги и  газеты,  которые я ему принесла.  Корректуру
положил на стол и слушал отчет о моем посещении Гольцева.
     - К  сожалению,  я почти все читал,  -  тихо говорил он.  -  Неизданные
статьи Л.Н.Толстого?  Последние?  Да,  это я  прочту с  удовольствием.  Я не
разделяю...
     - Нельзя вам говорить!  -  прервала я его, - а вы, кажется, собираетесь
разбирать учение Льва Николаевича.
     - Когда вы едете?
     - Сегодня.
     - Нет!  Останьтесь еще на  день.  Придите ко мне завтра,  прошу вас.  Я
прошу!
     Я  достала и  дала  ему  все  три  телеграммы.  Он  долго  их  читал  и
перечитывал.
     - По-моему, на один день - можно.
     - Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?
     - А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня,
- повторил он.
     Я тихо сказала:
     - Антон Павлович! Не могу.
     Я представила себе:  что будет?  Я пошлю телеграмму, что задержалась, и
Миша сегодня же вечером выедет в Москву. Но положим, что он не выедет, /263/
дождется меня.  Какой прием меня ожидает? И это бы ничего! Но ведь я дам ему
уверенность,  что  люблю  Антона Павловича,  и  сделаю так,  что  от  нашего
семейного счастья не останется и следа.  И его и моя жизнь превратится в ад.
А из-за чего? Из-за лишнего визита продолжительностью в три минуты.
     Мысли беспорядочно неслись в моей голове.
     - Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович.
     И  я  убедилась,  что  он  опять все  знает и  все понимает.  И  Мишину
ревность, и мой страх.
     "Я уверен, что все здоровы".
     - Не владею я собой... Слаб я... - прошептал он. - Простите...
     Вошел доктор. Антон Павлович показал ему на цветы и уверенно сказал:
     - Мне это не вредно.
     Доктор наклонился, понюхал и неопределенно заметил:
     - Хорошо!
     Потом обратился ко мне:
     - Плохо ведет себя наш  больной:  не  спит,  возбужден.  -  Засмеялся и
прибавил: - Своеволен. Сладу с ним нет.
     Я встала,  чтобы уходить.  Я понимала, что доктор очень не одобряет мои
посещения и будет рад, что я уеду.
     - Сегодня уезжаете? - как раз спросил он.
     - Сегодня вечером.
     - А если бы до вечера...  - вдруг быстро начал Чехов, но, не