то и матери понравится". - "Но ведь
туда добраться нельзя".  -  "Это ничего,  можно будет купить ослика, чудесно
будет,  или еще и лошадь".  А через год он еще купил участок в Гурзуфе{590},
потому что на самом берегу, "свой кусочек берега, и можно будет рыбу ловить,
чудесно!"  И  на обоих участках,  я думаю,  он был счетом не более двух-трех
раз.  Когда  после продажи сочинений Марксу получались свободные деньги,  он
собирался и в Москве домик купить,  "где-нибудь на окраине,  но непременно с
садом", /591/ и где-нибудь дачу под Москвой, непременно около речки. И когда
я  ему  говорил,  что он  тоже свой крыжовник любит{591},  то  он  смеялся и
говорил:  "Здесь  же  крыжовника нет,  а  миндаль,  грецкий  орех".  Но  его
привлекал,  конечно,  не крыжовник,  а именно свой угол, сад. Он очень любил
растения и  цветы и  понимал толк в  них и  в  уходе за ними.  И чудный сад,
вполне разросшийся уже  только после его  смерти,  целиком дело его  рук.  Я
думаю,  что  лучшими часами в  его  жизни были те,  когда он  в  хорошие дни
возился в  саду,  окруженный не отступавшими от него собачками,  преемниками
славных  мелиховских такс  Брома  Исаевича  и  Хины  Марковны,  и  танцующим
прирученным журавлем.  Занимался любимым делом, и никто не мешал думать, как
на севере помогала думать удочка.  Чехов любил животных.  Когда я увидел,  с
какой заботливостью он  ухаживал за  раненым Каштаном,  как внимательно,  по
всем правилам хирургического искусства, перевязывал его разодранную лапу и с
какими при этом ласковыми словами к  нему обращался,  я понял,  почему такой
удивительной вышла у  него "Каштанка".  И  когда он,  поведя серьезную войну
против мышей, брал из мышеловки осторожно за хвост попавшуюся мышь и спускал
ее через низкий забор на кладбищенский участок, то я уверен, что мышь только
посмеивалась и, наверное, в ближайшую же ночь перебиралась обратно на дачу к
своему врагу.
     Осенью 1899 года дача была совсем готова,  и  Чехов перебрался в  дом с
его уютно устроенным кабинетом,  Чехов был необыкновенно аккуратен, и у него
всегда царил образцовый порядок. Все раз навсегда на определенном месте, все
годы  и  в  том  же  порядке  на  письменном  столе  стояли  и  оригинальные
подсвечники,  и чернильницы, и слоны, и "Вся Москва" Суворина, и коробочка с
мятными лепешками,  и  всякие другие мелочи.  Этот застывший порядок в очень
приятной и уютной комнате с специально написанным для камина этюдом Левитана
и  с  другой картиной этого  художника{591} в  глубокой нише  за  письменным
столом шел даже в ущерб уюту, внося некоторый холодок.
     Я  никогда не  видел у  него кабинет неубранным или  разбросанные части
туалета в спальне,  и сам он был всегда просто, но аккуратно одет, ни утром,
ни  поздно  /592/  вечером  я  никогда  не  заставал его  по-домашнему,  без
воротничка,  галстука.  Кто  читал его письма к  жене,  в  которых так много
пишется про мытье головы,  перемену белья,  чистку платья, обуви и т.д., тот
может  получить совершенно ложное  представление о  Чехове  как  о  каком-то
замухрышке,  приводимом в  благопристойный вид.  Но  это было бы  совершенно
неверным представлением.  В  этом сыне мелкого торговца,  выросшем в  нужде,
было много природного аристократизма не только душевного,  но и внешнего,  и
от всей его фигуры веяло благородством и изяществом.
     Время с  весны 1899  года  до  начала 1901  года было,  пожалуй,  самым
приятным  и  радостным  за  весь  ялтинский  период  его  жизни.  Переезд  и
устройство в  новой,  по  собственному вкусу выстроенной даче,  плодотворная
творческая работа, постановка "Чайки" и "Дяди Вани" в Художественном театре,
приезд этого театра с двумя его пьесами в Ялту специально для него, избрание
его в академики,  которое он принял с нескрываемой радостью, между прочим, и
потому,  что им  официально как бы  признавалось значение русского писателя,
наконец  личные  радостные  переживания -  все  это  заметно  поднимало  его
настроение и мирило с "теплой Сибирью".
     Но  ни  тогда,  ни  после  этот  мнивший себя  очень практичным человек
все-таки так,  как ему хотелось, устроиться не мог. Помимо здоровья и всяких
личных   причин,   мешали   и   некоторые  особенности  ялтинской  жизни   и
исключительная деликатность.
     Конец  90-х  и  начало 900-х  годов  были  как  раз  началом расцвета и
быстрого роста южного берега как  всероссийского курорта.  Ялта  становилась
местом, куда съезжались не только для лечения, но и для отдыха весной, летом
и   осенью  не  только  богатая  буржуазия,   но  и   представители  русской
интеллигенции.  От этого много выигрывали Крым и крымчаки, но от этого очень
терпел Чехов.  Само  собою  разумеется,  что  Чехова считали долгом посетить
съезжавшиеся писатели  и  вообще  люди,  имевшие  отношение  к  литературе и
журналистике.  И так как они отдыхали и делать им было нечего,  то приходили
часто и сидели подолгу.  Среди них были люди,  Чехову приятные и близкие,  с
которыми ему  было  хорошо  и  которых он  сам  звал,  а  были  и  чуждые  и
несимпатичные, от которых отделаться он все-таки не мог. /593/
     Раз  поздно  ночью  раздается  телефонный  звонок.   Голос  Чехова.   Я
встревожился.
     - Что случилось?
     - Плохо, батенька, опять касторку только что пришлось принять.
     - А что?
     - Да ведь NN же опять весь день просидел.
     Дело касалось молодого писателя, жившего вне Ялты, но часто навещавшего
Антона Павловича{593}.  Этою же  писателя я  застал,  заехав как-то случайно
днем.  Он оживленно что-то рассказывал,  а  Чехов сидел за письменным столом
мрачнее тучи, с закрытыми глазами, без пенсне.
     - Антон Павлович, а можно спросить, длинную вы теперь вещь пишете?
     - Листа два.
     - Вот и мой рассказ тоже, должно быть, листа в два с половиной будет.
     Одев пенсне, Чехов вдруг обращается ко мне:
     - А знаете,  доктор,  здешняя касторка куда хуже келлеровской, сравнить
нельзя.
     Когда  через  несколько минут  позвали к  обеду,  он  любезно предложил
посетителю спуститься вниз,  пообедать с  матерью и передать,  что он сейчас
есть не хочет,  а,  может быть, будет позже. Когда гость ушел, он забегал по
кабинету и полушутя, полусерьезно сказал:
     - Вот вам и усиленное питание... И пообедать не имею возможности.
     Кто к нему только не ходил,  и по каким только делам!  Фельдшер, долгое
время  присылавший ему  для  прочтения плоды  своей  безграмотной музы{593},
приезжает специально в  Ялту,  чтобы  посоветоваться,  так  как  Чехов "тоже
нашего  медицинского персонала".  Знакомая  владелица  вновь  открывающегося
курорта{593} является с просьбой написать для газет объявление такое, "чтобы
действительно было замечательно". И когда смущенный Антон Павлович клянется,
что он никогда этим не занимался,  она смеется и говорит: "Тоже, ей-богу, вы
скажете,  самый  замечательный писатель и  вдруг не  можете!  Кто  же  этому
поверит?"   Приходил   учитель   гурзуфской   школы,   молчаливый   человек,
просиживавший часами,  покусывая свою бородку. Приходили посоветоваться, как
устроиться  получше,   как  устроить  своих  /594/  больных,   приходили  по
выдуманным предлогам,  так как в программу пребывания на южном берегу, кроме
посещений   Учан-Су,    Ай-Петри,    массандровских   подвалов   и    прочих
достопримечательностей,  входил и визит к популярному писателю. И мешали ему
работать, мешали думать, мешали быть одному. А отказать, защитить себя он не
был в состоянии, не умел, и если не всегда был с такими посетителями слишком
приветлив, то всегда внешне любезен и корректен.
     В первое время меня иногда неприятно поражало, когда я слышал, как он в
разговорах,  особенно с писателями,  высказывал об их произведениях суждения
или  проявлял к  ним отношение,  не  соответствовавшее тем мнениям,  которые
приходилось от  него слышать в  их  отсутствие.  Это же можно сказать и  про
многие места в его письмах.  Но,  присмотревшись внимательнее,  я понял, что
это не фальшь,  а результат опять-таки его необычайной деликатности и боязни
кого-нибудь задеть,  обидеть. И в конце концов и в разговорах и в письмах он
в мягкой, крайне осторожной форме высказывал все-таки свое настоящее мнение.
Может быть, только не всегда все до конца.
     Очень много писалось о  равнодушии Чехова к общественным вопросам{594},
о  его  "холодной крови".  По  натуре своей  он  не  был  борцом и  сам  это
неоднократно повторял.  Судя по его рассказам,  когда он вступал в жизнь, он
мало интересовался общественными вопросами,  но  уже  на  старших курсах его
симпатии и  общественные интересы,  под влиянием в  значительной степени,  я
думаю, земско-медицинской среды, получают совершенно определенный уклон. Его
часто  упрекали за  дружбу с  Сувориным.  Но  Чехов  всю  жизнь помнил,  что
Суворин,  Григорович,  Плещеев и Полонский первые обратили на него внимание,
когда  он  еще  был  Антошей  Чехонте,  и  первые  помогли ему  выбраться из
"Осколков" и "Будильника",  и он сохранил к Суворину благодарность навсегда.
Он не раз,  и  всегда с  большим волнением,  рассказывал,  как в  начале его
писательской карьеры  встретила  его  серьезная  критика,  как  Скабичевский
писал,  что ему "суждено умереть пьяным под забором"{594}.  И,  однако,  при
всем этом он,  который когда-то утверждал,  что будет печататься там,  "куда
занесут ветер  и  его  свобода",  уже  с  начала 90-х  годов  перестал /595/
печататься в  "Новом  времени",  а  после  процессов  Золя  и  Дрейфуса  он,
возмущенный отвратительным поведением "Нового  времени",  навсегда  и  резко
порвал  с  редакцией и  не  мог  хладнокровно говорить о  ней.  Но  лично  с
Сувориным он сохранил, хотя и несколько охладевшие, отношения до конца{595}.
Объясняется это в значительной степени тем, что в своей интимной переписке с
Чеховым  Суворин  бывал  очень  часто  не  Сувориным "Нового времени".  И  о
студенческих беспорядках, и даже о процессе Дрейфуса, и о многом другом он в
своих письмах писал так, что когда Чехов передавал их содержание или изредка
читал отрывки из его писем,  не верилось, что автором их был Суворин. Вообще
обнародование писем Суворина к  Чехову представило бы громадный общественный
интерес;  к сожалению,  этого никогда не случится,  потому что Суворин очень
ловко  сумел  получить их  обратно вскоре  после  смерти Антона Павловича и,
конечно, уничтожил{595}.
     Когда в  1902 году были отменены выборы Горького в  Академию,  Чехов по
собственной инициативе послал отказ от этого почетного звания{595}.  А чтобы
оценить этот  поступок по-настоящему,  нужно  вспомнить,  как  Чехов дорожил
званием  академика  и  с  каким  отвращением он  относился ко  всякого  рода
публичным выступлениям.  Во  всей биографии Чехова,  во  всей его  переписке
нельзя  найти   и   намека  на   какой-нибудь  антиобщественный  или   лично
некорректный поступок.
     Известно,  с  какой  особенной любовью относился Чехов к  Толстому.  Во
время  серьезной  болезни  последнего зимой  1901-[190]2  годов  он  страшно
волновался и  требовал,  чтобы,  возвращаясь из  Гаспры,  я  хоть на минутку
заезжал к  нему,  а  если заехать нельзя,  то  хоть по  телефону рассказал о
состоянии больного. И Толстой платил ему таким же отношением и говорил о нем
с  необыкновенно теплым участием.  А когда раза два Чехов приезжал со мною в
Гаспру, Толстой все время оживленно с ним беседовал и не отпускал. Как-то на
мой вопрос,  что за книжка у него в руках, он ответил: "Я живу и наслаждаюсь
Чеховым;  как он умеет все заметить и  запомнить,  удивительно;  а некоторые
вещи глубоки и  содержательны;  замечательно,  что он  никому не подражает и
идет своей дорогой; а какой лаконический язык". Но и тут не забыл прибавить:
"А пьесы его /596/ никуда не годятся,  и  "Трех сестер" я не мог дочитать до
конца".
     Этот  исключительно простой и  скромный человек,  никогда и  никому  не
старавшийся импонировать,  застенчиво избегавший всякого представительства и
всякого чествования и  вообще  всяких людских сборищ,  внушал всем  какое-то
невольное почтительное и бережное отношение к себе. Его как-то стеснялись, и
это проявлялось иногда в мелочах. Д.Н.Мамин-Сибиряк праздновал именины своей
дочери Аленушки и,  между прочим,  устроил у себя винт.  Когда я приехал, то
застал самого хозяина и  партнеров,  К.М.Станюковича и С.Я.Елпатьевского,  в
самом лучшем настроении.  Сели играть,  и за картами Мамин стал рассказывать
уральские анекдоты и  "случаи из  жизни".  Рассказчик он  был  красочный,  а
анекдоты были крепкие,  сибирские. Его рассказы покрывались общим хохотом, и
даже  страстный винтер  Станюкович отложил карты  в  сторону.  В  это  время
открылись двери и вошел Чехов. Несмотря на его усиленные просьбы продолжать,
рассказы прекратились, стало очень степенно. Он вскоре ушел, и когда я потом
в  бледной передаче рассказал ему некоторые из  маминских "случаев",  то  он
долго  смеялся  своим  особым,  заразительным  смехом  и  все  приговаривал:
"Послушайте, как же вы его не заставили продолжать, надо будет попросить".
     Когда Чехов был не в саду,  когда не было посетителей, его всегда можно
было застать в  кабинете,  и  если не  за письменным столом,  то в  глубоком
кресле,  сбоку от него.  Он много времени проводил за чтением.  Он получал и
просматривал громадные  количества газет,  столичных  и  провинциальных.  По
прочтении часть  газет  он  рассылал разным лицам,  строго индивидуализируя.
Ярославскую   газету   -   очень   им   уважаемому   священнику,   северному
уроженцу{596};  а  "Гражданин"  отправлялся  нераскрытым  будущей  ялтинской
знаменитости,  частному приставу Гвоздевичу.  Ему  приходилось много времени
тратить  на  прочтение  присылаемых  ему  рукописей.  Кроме  других  толстых
журналов,   читал   и   "Исторический  вестник",   и   "Вестник  иностранной
литературы",  и  орган религиозно-философского общества "Новый путь".  Часто
читал    и   классиков,    следил   внимательно   за   вновь    появляющейся
беллетристикой. /597/
     Но он мог часами просиживать в  кресле,  без газет и без книг,  заложив
нога на ногу,  закинув назад голову, часто с закрытыми глазами. И кто знает,
каким думам он предавался в уединенной тишине своего кабинета, никем и ничем
не  отвлекаемый.  Я  уверен,  что не  всегда и  не только о  литературе и  о
житейском.
     Был ли Чехов верующим?
     Он сам,  если судить по его письмам,  считал себя атеистом и  говорил о
том,  что веру потерял и вообще не верит в интеллигентскую веру. Еще недавно
человек,  хорошо его знавший{597}, рассказывал мне, как раз, во время рыбной
ловли,  услышав церковный благовест, Чехов обратился к нему со словами: "Вот
любовь к этому звону - все, что осталось еще у меня от моей веры".
     Я  только в  самом начале слышал от  него замечания в  этом роде.  Но я
помню  и  такой случай.  Как-то  пришлось к  разговору,  я  рассказал ему  о
слышанном много в публичной лекции одного профессора про четвертое измерение
и  спросил его:  верит ли  он в  четвертое измерение.  Он ничего не ответил.
Через  несколько дней  совершенно неожиданно он  вдруг говорит:  "А  знаете,
четвертое  измерение-то,   может,  окажется  и  существует,  и  какая-нибудь
загробная жизнь..." Он носил крестик на шее.  Это, конечно, не всегда должно
свидетельствовать о  вере,  но еще меньше ведь об отсутствии ее.  Еще в 1897
году он в  своем таком скудном,  всего с  несколькими записями,  и  то не за
каждый год,  дневнике отметил:  "Между "есть бог"  и  "нет бога" лежит целое
громадное поле,  которое проходит с большим трудом истинный мудрец.  Русский
человек знает какую-либо  одну из  этих двух крайностей,  середина же  между
ними не  интересует его,  и  потому он обыкновенно не знает ничего или очень
мало".  Мне  почему-то  кажется,  что  Чехов,  особенно  последние годы,  не
переставал с трудом продвигаться по этому полю,  и никто не знает,  на каком
пункте застала его смерть.
     Антон Павлович был,  как  известно,  врачом;  он  очень любил медицину,
студентом и первое время по окончании добросовестно ее изучал и не собирался
ее бросить. Еще в середине 80-х годов он писал, что "медицина - моя законная
жена,  а литература - любовница"{597}. Студентом он занимался на каникулах в
Чикинской  земской  больнице  Звенигородского уезда,  потом  короткое  время
заменял земского врача  и  в  Москве  принимал /598/  больных.  По-видимому,
собирался писать и  работу специальную.  По  крайней мере  после его  смерти
среди  бумаг  оказалось несколько исписанных листов с  заметками по  истории
медицины в России{598}.  Я, к сожалению, не догадался тогда снять копию. Эти
заметки до  сих  пор  нигде  не  напечатаны.  По  наведенным мною  справкам,
рукопись  находится  теперь  в  Центроархиве.  Чехов,  впрочем,  и  на  свой
"Сахалин" смотрел как на некоторого рода медицинскую диссертацию{598}.  И  в
Мелихове он еще принимал у  себя обращавшихся к  нему крестьян и  снабжал их
лекарствами,   конечно  бесплатно.  Но  этим  тогда  уже  исчерпывалось  его
отношение  к  медицине.  За  последние 10-15  лет  он  научной  медициной не
занимался.  Правда,  в  Ялту  из  редакции  "Русской  мысли"  ему  аккуратно
пересылался медицинский еженедельник "Русский врач",  но он в нем прочитывал
только  хронику и  иногда мелкие так  называемые "заметки из  практики".  И,
случалось, любил поразить: "Вы читали в последнем номере о новом средстве от
геморроя?" - "Нет, не читал". - "Вот, сударь, и растеряете практику. А я вот
прочитал и уж Кондакова вылечил. Прекрасное средство". И на письменном столе
слева  всегда  лежал  молоточек и  трубочка для  выслушивания и  медицинский
календарь Риккера за текущий год. Но он принимал всегда деятельное участие в
лечении своих  домашних или  заболевшей прислуги.  Любил давать советы своим
приятелям  и  расспрашивать про  их  болезни.  Но  обычно  это  оканчивалось
указанием,  что надо серьезно лечиться и  обратиться к  врачу.  Была у  него
слабость -  он любил писать рецепты.  И, зная это, я старался не прописывать
ему лекарств,  а обыкновенно он стоит, бывало, у телефона и под мою диктовку
передает заказ в  аптеку,  особенно при  этом  как-то  отчеканивая латинские
названия.  Заставлял провизора повторить и  прибавлял в конце:  (для автора)
д-р Чехов.
     Тем  обстоятельством,  что  Чехов был врач,  можно в  известной степени
объяснить и  некоторые особенности истории его болезни.  Как это ни странно,
но  как  раз  врачи чаще других впадают в  две возможные крайности:  или они
переоценивают свои  болезненные ощущения и  симптомы и  относят к  себе  все
самое  неблагоприятное,   что  знают  про  свою  болезнь,   или,   наоборот,
недооценивают того,  что  есть,  опять-таки  стараясь /599/  обосновать свое
отношение медицинскими соображениями.
     Я уже упоминал о том,  что в самое первое время нашего знакомства Чехов
про  болезнь свою  не  говорил.  В  конце ноября 1898  года  рано  утром мне
принесли от  него  записку,  в  которой он  просил зайти,  захватив с  собой
"стетоскопчик и ларингоскопчик"{599},  так как у него кровохарканье,  -  и я
действительно застал его с порядочным кровотечением.  Ларингоскоп тут был ни
при  чем,  потому что  не  могло быть никакого сомнения,  что  это настоящее
легочное  кровотечение.  Когда  через  несколько дней  я  мог  его  детально
исследовать,  то  я  был  поражен найденным.  В  этот первый наш медицинский
разговор Чехов начал летосчисление с года поездки на Сахалин (1890), когда у
него  в  дороге появилось будто  бы  первое кровохарканье,  но  впоследствии
выяснилось,  что  оно  было  уже  в  1884  году  и  потом  довольно  нередко
повторялось.  И  с  студенческих лет он много кашлял,  весною и осенью плохо
себя чувствовал и нередко лихорадил,  но объяснял это инфлуэнцой, никогда не
лечился,  не  давал  себя  выслушивать,  чтобы "чего-нибудь там  не  нашли".
Объяснял кровохарканье горлом,  а кашель -  простой простудой