.
Надо самому съездить в  Серпухов (или в Подольск?  забыла) на фабрику,  надо
знать толк... Ну, а вы будете писать роман? Пишите. Но женщина должна писать
так,  точно  она  вышивает  по  канве.  Пишите  много,  подробно.  Пишите  и
сокращайте. Пишите и сокращайте.
     - Пока ничего не останется.
     - У вас скверный характер. С вами говорить трудно. Нет, умоляю, пишите.
Не нужно вымысла, фантазии. Жизнь, какая она есть. Будете писать?
     - Буду,   но  с  вымыслом.   Вот  что  мне  хочется.  Слушайте.  Любовь
неизвестного человека. Понимаете? Вы его не знаете, а он вас любит, и вы это
чувствуете постоянно.  Вас  окружает  чья-то  забота,  вас  согревает чья-то
нежность.  Вы получаете письма умные,  интересные, полные страсти, на каждом
шагу вы ощущаете внимание...  Ну,  понятно?  И вы привыкаете к этому, вы уже
ищете,  боитесь потерять.  Вам уже дорог тот, кого вы не знаете, и вы хотите
знать. И вот что вы узнаете? Кого вы найдете? Разве не интересно?
     - Нет.  Не интересно, матушка! - быстро сказал Чехов, и эта поспешность
и решительность,  а еще слово "матушка",  которое тогда еще не вошло у нас в
обычай, так насмешили меня, что я долго хохотала.
     - Почему я - матушка?
     Мы подъезжали к Николаевской.
     - Вы еще долго пробудете здесь? - спросила я.
     - Хочется еще  с  неделю.  Надо бы  нам  видеться почаще,  каждый день.
Согласны?
     - Приезжайте  завтра  вечером  ко  мне,  -  неожиданно для  самой  себя
предложила я.
     Антон Павлович удивился:
     - К вам?
     Мы почему-то оба замолчали на время.
     - У вас будет много гостей? - спросил Чехов.
     - Наоборот,  никого.  Миша на Кавказе, а без него /224/ некому у меня и
бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить...
     - Я вас уговорю писать роман. Это необходимо.
     - Значит, будете?
     - Если только меня не увлекут в  другое место.  Я здесь (у Суворина) от
себя не завишу.
     - Все равно, буду вас ждать. Часов в девять.
     Мы подъехали, и я вышла и позвонила у подъезда.
     Извозчик с  Чеховым отъехал и стал поворачивать,  описывая большой круг
по пустынной широкой улице. Мы продолжали переговариваться.
     - Непременно приеду,  -  говорил Чехов  своим  прекрасным низким басом,
который как-то особенно звучал в просторе и тишине, в мягком зимнем воздухе.
- Хочу убедить вас писать роман. И как вы были влюблены в офицера.
     - Кто это сказал?
     - Вы сами. Давно. Не помните? Будете спорить?
     Дверь отпирал швейцар в пальто внакидку.
     - Ну, до завтра.
     - Да.  А вы не будете сердиться?  Будете подобрее?  Женщина должна быть
кротка и ласкова.
     Я, раздеваясь в спальне, думала:
     "Пригласила.  Будет.  Что же это я сделала?  Ведь я его люблю,  и он...
Нет!  Он-то меня не любит.  Нет!  Ему со мной только легко и весело. Но ведь
теперь я  уже сделала проступок.  Миша с  ума сойдет,  а  я...  мне уж нечем
защищаться и бороться.  Правоты у меня нет.  Но какое счастье завтра!  Какое
счастье!"
     Не было у меня предчувствия, что меня ждет.


        "VI"

     И вот настал этот вечер.
     С девяти часов я начала ждать.
     У  меня был  приготовлен маленький холодный ужин,  водка,  вино,  пиво,
фрукты. В столовой стол был накрыт для чая. Я представила себе так: сперва я
затащу Чехова в детскую.  Пусть позавидует. Дети еще не будут спать, а будут
ложиться,  а тогда они особенно прелестны.  Самое веселое у них время. Потом
мы пойдем пить чай.  Потом перейдем в кабинет, где гораздо /225/ уютнее, чем
в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу.
     Ужинать позднее.  Шампанского я не посмела купить.  Чувствовалось,  что
это было бы чуть не оскорблением Мише.
     Да и на то,  что я купила, истратила денег больше, чем могла. (Помню, я
решила: не заплачу по счету в свечную, подождут.)
     В  начале десятого раздался звонок.  Прижавши руку к сердцу,  я немного
переждала, пока Маша шла отворять, пока отворила и что-то ответила на вопрос
гостя.  Тогда я тоже вышла в переднюю и прямо застыла от ужаса.  Гостей было
двое:  мужчина и женщина,  и они раздевались. Меня особенно поразило то, что
они раздевались. Значит, это не было недоразумение: они собирались остаться,
сидеть весь  вечер.  А  всего несноснее было то,  что  это  были Ш.,  Мишины
знакомые,  к  которым он  всегда тащил меня насильно,  до  того они были мне
несимпатичны.  Против него я  еще ничего не могла сказать,  но она...  Я  ее
положительно не выносила. И он, и она были математики, преподавали где-то, у
них  в  квартире стояли рядом два  письменных стола,  и  это  меня почему-то
возмущало.  Оба были очень заняты и  навещали нас,  слава богу,  чрезвычайно
редко. Надо же им было попасть именно в этот вечер!
     - Да, это мы, мы! - закричала В.У. - А Михаил Федорович на Кавказе? Ха!
ха! ха!
     У  нее была манера хохотать во  все горло по всякому поводу и  даже без
всякого повода. Если она говорила - она хохотала. Как она могла преподавать?
Я помню,  что она рассказывала мне про смерть ее единственного ребенка и при
этом заливалась хохотом.
     И  теперь этот  хохот  разнесся по  всей  квартире.  Конечно,  пришлось
пригласить их в  гостиную.  Тускло горела большая лампа,  и  весь воздух был
пропитан тоской.  А  В.У.  бушевала;  она  рассказывала,  как  одна  девушка
заболела меланхолией вследствие смерти  или  измены  ее  жениха и  как  В.У.
посоветовала ей решать задачи.  Она стала решать и выздоровела,  утешилась и
теперь усиленно занимается математикой и счастлива.
     - Почему  вы  не  решаете  задачек?   -   удивлялась  она  мне,  -  это
дисциплинирует ум,  исключает всякую /226/  мечтательность,  укрепляет волю.
Заставляйте детей решать задачки.  Вы увидите, как это им будет полезно, ха,
ха, ха.
     В десять часов Маша доложила, что чай подан.
     Я вздрогнула и кинулась в столовую. Так оно и было! Весь мой ужин стоял
на столе. И вино и фрукты.
     - Да как же?  - оправдывалась Маша на мой упрек, - при барине всегда...
Еще нарочно пошлет купить угощение...
     - Да здесь целый пир! - вдруг закричала В.У. за моей спиной. - Вы ждали
гостей?  Петя,  мы с тобой так рано обедали...  Как приятно.  Ха, ха, ха. Но
почему?
     Они с аппетитом принялись за еду. Я угощала, подкладывала.
     - Очень  вкусный соус.  Это  ваша  кухарка?  Как?  Вы  сами?  А  Михаил
Федорович говорил,  что вы не любите хозяйничать.  Больше в  сфере фантазии,
поэзии.
     И тут она так расхохоталась, что даже подавилась.
     На наших больших столовых часах было половина одиннадцатого.  Ясно, что
Антон Павлович не придет, и я уже была этому рада. Все равно все пропало.
     Вдруг в передней раздался звонок,  и я услышала голос Антона Павловича.
Он о чем-то спросил Машу.
     - Что с вами?  -  крикнула В.У. - Петя! Скорей воды... Лидии Алексеевне
дурно.
     Но я сделала над собой невероятное усилие и оправилась.
     - Нет, я ничего, - слабо сказала я. - Почему вам показалось?
     - Но вы побледнели, как мел... Теперь вы вспыхнули...
     Вошел Антон Павлович, и я представила друг другу своих гостей.
     Какой это был взрыв хохота!!
     - Как?  Антон Павлович Чехов?  И  Лидия Алексеевна не предупредила нас,
что ждет такого гостя?  Как мы счастливо попали!  Вот когда вы ответите мне,
Антон Павлович,  на вопросы,  которые я ставила себе каждый раз,  как читала
ваши произведения. Я хочу, чтобы вы ответили.
     Она напала на Чехова, как рысь на беззащитную лань. Она впилась в него,
терзала,  рвала на части, кричала, хохотала. Она обвиняла его, что он тратит
свой большой талант на побасенки,  что он ходит кругом и  /227/ около,  а не
решает задачи,  не дает идеала.  Все у него расплывчато,  нет точности,  нет
математичности. Математичности нет, нет! Ха, ха, ха!
     Антон Павлович несколько раз растерянно оглядывался на  меня.  Вдруг он
спросил меня:
     - Вы  курите?  -  В.У.  на  миг  замолчала,  удивленно моргая.  Я  тоже
удивилась.
     - Нет...
     - Мне показалось, что у вас папироса.
     - У меня ничего нет, - и я показала ему руки.
     - Вам не надо курить.
     Я предложила ему закусить. Он отказался.
     В.У.  опять закричала,  подскакивая на своем стуле и сотрясая воздух. И
от  этого крика было душно,  трудно было дышать.  Я  боялась,  что мне опять
будет   дурно,   потому   что   чувствовала  сильную   слабость   и   легкое
головокружение.
     Антон Павлович защищался слабо,  нехотя,  говорил односложно.  Он сидел
над своим стаканом чая, опустив глаза.
     Но вдруг Ш. встал и сказал жене:
     - Вера, нам пора домой.
     - Домой?  -  вскрикнула она.  -  Но,  Петя,  когда я дождусь еще случая
высказать то,  что Чехов должен выслушать? Должен же он понять свой долг как
писатель...
     Она опять забарабанила,  но  меня утешало то,  что ее муж стоял,  а  не
садился вновь.  Он настаивал, что пора ехать, и я, конечно, не возражала. Но
я  боялась,  что  он  не  сладит  с  расходившейся женой  и  предоставит  ей
возможность исполнить свой долг и наставить Чехова на путь истинный.  Но,  к
счастью,  он сладил.  Она в  последний раз ринулась на Чехова,  стала жать и
трясти его руки и  кричать ему в уши,  что он большой,  большой талант и что
она верит в  него и  ждет от него многого.  Наконец крик перешел в переднюю,
потом на лестницу,  и взрыв хохота потряс все этажи.  Дверь хлопнула, и мы с
Антоном Павловичем в изнеможении перешли в кабинет.
     - Вы устали, - сказал Антон Павлович. - Я уйду, вас утомили гости.
     Что со мной делалось? Я едва могла говорить.
     - Прошу вас, останьтесь.
     - Кстати...  не можете ли вы дать мне то,  что обещали. Газеты с вашими
рассказами и рукопись. /228/
     Я все собрала заранее и передала ему пакет.
     - Почему вы не хотите,  чтобы я  обратился с  рукописью к  Гольцеву,  в
"Русскую мысль"?
     - Потому что ее примут не за ее достоинство, а по вашей протекции.
     - Но ведь я-то отдам ее по достоинству. Вы не верите мне?
     - Не то что не верю,  Антон Павлович,  а я вашей оценки часто совсем не
понимаю.  "Рассказ хорош,  даже очень хорош,  но то,  что есть Дуня (героиня
моего рассказа), должно быть мужчиной. Сделайте ее офицером, что ли. А героя
(у меня герой был студент, и он любил Дуню), героя - чиновником департамента
окладных сборов"{228}.  Видите,  я  даже выучила наизусть вашу рецензию.  Но
какой же роман между офицером и  чиновником департамента окладных сборов?  А
если романа вовсе не  нужно,  то  что же хорошо и  даже очень хорошо в  моем
рассказе?
     - Ну,  и оставили бы все,  как было.  Правда, хорошо. Ведь я писал вам,
что по языку вы мастер и что я платил бы вам,  будь я редактором,  не меньше
двухсот за лист.  А вы идете не туда,  куда я вас посылаю, а бог знает куда.
Зачем вы попали в "Сын отечества"?  С.Н.Кривенко - милейший человек, но не в
этом суть.  Вы знаете,  как прозвали его газету?  Очень метко. Труп честного
покойника. И вы не оживите этот труп. К чему вы пошли туда?
     - Это что,  -  вяло сказала я.  -  Вы не знаете,  куда я еще ходила!  К
Буренину.
     Чехов так и подскочил. Даже фалды его сюртука взлетели.
     - Какой идиот послал вас  к  этому негодяю?  -  не  повышая голоса,  но
грозно спросил он и так нахмурился, что я удивилась.
     - Да,  ходила,  -  подтвердила я. - Он сказал мне, что если я сама буду
приносить ему свои рассказы...  Понимаете?  Ему и сама...  -  то он будет их
печатать.
     Сказала и  раскаялась.  Совсем  лишнее!  глупо!  Ведь  это  мне  просто
понравилось,  что  Антон  Павлович сердится,  и  я  постаралась еще  усилить
впечатление. Это называется кокетством.
     - Ну,  конечно,  я  ушла со своей рукописью{228} и  никогда больше носа
туда не покажу, - прибавила я. /229/
     - Умоляю  вас,   верьте  мне  немножко.  Следуйте  моим  советам  и  не
подвергайтесь опасности попасть в неловкое положение.  Хороших людей гораздо
больше, чем дурных. Хотелось бы уберечь вас от дурных.
     Он успокоился,  а  я пошла в столовую за вином.  Да и закусить бы надо.
Но...  какие жалкие остатки оставили Ш.!  Я собрала, что могла, и отнесла на
Мишин письменный стол.  Свою пачку с рукописями я отложила на круглый столик
у окна.
     - Я не хочу этого,  - сказал Чехов, и мне показалось, что он сказал это
брезгливо.  Взял бутылку с вином,  отставил ее и налил себе пива. Мне было и
стыдно и больно. Приняла гостя, нечего сказать.
     - Вам надо лечь спать,  - сказал Чехов, - вас утомили гости. Вы сегодня
не такая,  как раньше.  Вид у  вас равнодушный и ленивый,  и вы рады будете,
когда я уйду.  Да,  раньше... помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете
ли вы?.. Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил
вас.  Мне казалось,  что нет другой женщины на свете,  которую я  мог бы так
любить.  Вы были красивы и  трогательны,  и  в  вашей молодости было столько
свежести и  яркой прелести.  Я  вас любил и  думал только о  вас.  И когда я
увидел вас после долгой разлуки,  мне казалось,  что вы еще похорошели и что
вы  другая,  новая,  что  опять  вас  надо  узнавать и  любить  еще  больше,
по-новому. И что еще тяжелее расстаться...
     Он сидел на диване,  откинувшись головой на спинку;  я - против него на
кресле.  Наши колени почти соприкасались. Говорил он тихо, точно гудел своим
чудесным басом,  а  лицо  у  него  было  строгое,  глаза  смотрели холодно и
требовательно.
     - Знали вы это?
     У меня было такое чувство,  точно он сердится, упрекает меня за то, что
я обманула его;  изменилась, подурнела, стала вялая, равнодушная и теперь не
интересна, не гостеприимна и, сверх того, устала и хочу спать.
     "Кошмар", - промелькнуло у меня в голове.
     - Я вас любил, - продолжал Чехов уже совсем гневно и наклонился ко мне,
сердито глядя мне в лицо.  - Но я знал, что вы не такая, как многие женщины,
которых и я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто
и свято на всю жизнь.  /230/ И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться
вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?
     Он  взял  мою  руку  и  сейчас  же  оставил ее,  как  мне  казалось,  с
отвращением.
     - О, какая холодная рука!
     И сейчас же он встал и посмотрел на часы.
     - Половина второго.  Я успею еще поужинать и поговорить с Сувориным,  а
вы ложитесь скорей спать. Скорей.
     Он что-то искал глазами на столе, на диване.
     - Я,  кажется,  обещал еще завтра повидаться с вами,  но я не успею.  Я
завтра уезжаю в Москву. Значит, не увидимся.
     Он опять внимательно оглянулся,  пошел к  столику у окна и взял пакет с
рукописями. Я же сидела как мертвая, не шевелясь.
     В ушах у меня шумело,  в голове вихрем неслись мысли,  но ни одной я не
могла остановить,  схватить,  понять.  Сказать я  тоже ничего не могла.  Что
делалось в  моей голове?  Как  это  было мучительно!  Мысли это  неслись или
облака  несло  ветром?  Каждую минуту я  могла  упасть в  обморок.  Мысли...
Облака... - "А Антон Павлович уходит".
     Я с трудом встала и пошла его провожать.
     - Так не увидимся,  -  повторил он.  Я молчала и только вяло пожала его
руку.
     Мы жили на четвертом этаже.  Вся лестница была ярко освещена.  Я стояла
на  площадке и  смотрела,  как  он  бежит  вниз.  На  первом повороте я  его
окликнула:
     - Антон Павлович!
     Он остановился и поднял голову. Подождал и опять побежал.
     Я ничего не сказала.


        "VII"

     Когда  Антон Павлович ушел,  я  закуталась в  платок и  стала ходить по
комнатам.  Ходила и  тихо стонала.  Было не  то  что  больно,  а  невыносимо
тревожно,  тесно в  груди.  Перед глазами все  стояло лицо Антона Павловича,
строгое,  с  холодными,  требовательными глазами.  Представлялись  и  жалкие
остатки ужина на блюдах... Невольно я отмахивалась рукой: фу! Кошмар! /231/
     Очень устала ходить и  немного пришла в  себя.  В  голове облака начали
проясняться, исчезать.
     "Я вас любил..." - вдруг ясно прозвучало в ушах.
     Я пришла в темный кабинет и села на прежнее место.
     "Знали вы это?"
     Закрыв глаза, я сидела, откинувшись на спинку кресла.
     "Я любил вас.  Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я
мог бы так любить..."
     Я закрыла лицо руками и дрожала.
     "...еще тяжелее расстаться... Еще тяжелее..."
     И тогда я заплакала.
     "А теперь?  - думала я, - кончено? Расстались? Завтра уедет в Москву. Я
- не  такая,   как  была:   неинтересная,  вялая,  сонная,  негостеприимная.
Подурнела,  постарела...  Любил...  И  за  это  теперь  ненавидит.  И  глаза
ненавидящие...  Кончено,  все кончено!  и свидания,  и дружба,  и переписка.
Расстались, а ему не тяжело".
     И вдруг я вспомнила:  а мои рукописи-то он взял!  Долго искал,  нашел и
взял.  Значит,  вернет,  может быть напишет что-нибудь?  Еще, значит, не все
кончено...  Не  совсем все,  можно  еще  ждать  чего-то?  Читать будет  мое.
Конечно,  из великодушия,  по доброте своей,  но со скукой, с досадой, может
быть с отвращением. Ах, лучше бы не читал!
     Я плакала навзрыд, вытирая мокрое лицо мокрым платком.
     - Нет, я не знала! - повторяла я про себя, отвечая на его вопрос: знали
ли вы?  -  Нет,  я не знала! Я была бы счастлива, если бы знала, а я не была
счастлива, никогда, никогда!
     "Вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. Я боялся коснуться
вас, чтобы не оскорбить".
     Он это сказал. И еще: "Вы были для меня святыней..."
     Я встала и зажгла свечу.
     - Не забыть бы ни одного слова!  записать. Я сейчас плохо понимаю, но я
еще слышу его голос.  Припомнить все!  Потом пойму.  -  Я записывала и, если
только представляла слова не  в  том порядке,  сейчас слышала это.  Вызывала
голос и восстанавливала точно. Он говорил много, я записала мало, только то,
что звучало в ушах его голосом. /232/
     Почему-то меня эта запись немного успокоила. Я начала рассуждать.
     Да когда же это я успела постареть, подурнеть и т.д.? Ведь только вчера
(неужели вчера?)  мы  болтали и  хохотали,  и  оба чувствовали ту  близость,
которая возникла между нами с самой первой встречи.
     И вчера он хотел видеться все дни, которые он пробудет в Петербурге.
     И зачем было ему говорить о своей былой любви?
     А если он страдал весь вечер,  как и я? Я обещала, что мы будем одни, и
вдруг напустила на него эту Ш., которая истерзала его.
     А  если...  если он не решился сказать "люблю" и  сказал "любил" и ждал
моего ответа,  а я сидела как мертвая и не сказала ни одного слова? Если эти
ненавидящие глаза и  гневное лицо были выражением страдания?  Если мы оба не
поняли друг друга и я думала,  что Антон Павлович "бросил" меня, а он думал,
что я молчу, потому что равнодушна, хочу спать и мне надоели гости?
     Я   переходила  от   одного  предположения  к   другому,   но  когда  я
останавливалась на мысли,  что я  оттолкнула Антона Павловича,  мне было еще
тяжелее,  чем когда я  думала,  что я надоела ему.  И неразрешим был вопрос:
хотел ли Антон Павлович сблизиться, или хотел он отделаться от меня.
     Уж очень невероятна,  невозможна для меня была мысль,  что он не только
любил, но и любит меня до сих пор.
     Запуталась я и замучилась ужасно.
     А  на  другой  день  я  получила с  посыльным пакет  с  книгой и  моими
рукописями и  письмо{232}.  Книга  была  только  что  вышедший  сборник  его
рассказов с сухой надписью: "Л.А.Авиловой от автора". Письмо следующее:

     "15 февраля 1895 года. СПБ.
     Несмотря даже на то,  что в соседней комнате пели Маркони и Баттистини,
оба Ваши рассказа я прочел с большим вниманием.  "Власть" милый рассказ,  но
будет лучше,  если Вы изобразите не земского начальника,  а просто помещика.
Что же  касается "Ко дню ангела",  то  это не  рассказ,  а  вещь,  и  притом
громоздкая вещь.  /233/ Вы нагромоздили целую гору подробностей,  и эта гора
заслонила солнце. Надо сделать или большую повесть, этак листа в четыре, или
же маленький рассказ, начав с т