обладала  прекрасным
голосом и была хорошей пианисткой,  но,  по настоянию отца,  ради семьи,  не
пошла ни  на  сцену,  ни даже в  консерваторию.  После смерти отца и  потери
сравнительно обеспеченного существования она  стала педагогом и  профессором
пения  при  школе Филармонического училища,  иногда выступала в  концертах и
трудно мирилась со своей неудачно сложившейся артистической карьерой.
     Я после окончания частной женской гимназии жила, по тогдашним понятиям,
"барышней":  занималась языками,  музыкой,  рисованием. Отец мечтал, чтобы я
стала /681/ художницей,  -  он даже показывал мои рисунки Вл.  Маковскому, с
семьей которого мы  были знакомы,  -  или переводчицей;  я  в  ранней юности
переводила  сказки,   повести  и   увлекалась  переводами.   В  семье  меня,
единственную дочь,  баловали, но держали далеко от жизни... Товарищ старшего
брата, студент-медик, говорил мне о высших женских курсах, о свободной жизни
(видя иногда мое  подавленное состояние),  и  когда заметили,  как  я  жадно
слушала эти рассказы,  как горели у меня глаза, милого студента тихо удалили
на время из нашего дома. А я осталась со своей мечтой о свободной жизни.
     Детьми и  в ранней юности мы ежегодно устраивали спектакли;  смастерили
сцену у  нас  в  зале,  играли и  у  нас,  и  у  знакомых,  участвовали и  в
благотворительных вечерах.  Но когда мне было уже за двадцать лет и когда мы
стали серьезно поговаривать о создании драматического кружка, отец, видя мое
увлечение, мягко, но внушительно и категорически прекратил эти мечтания, и я
продолжала жить как в тумане,  занимаясь то тем, то другим, но не видя цели.
Сцена  меня  манила,  но  по  тогдашним понятиям казалось какой-то  дикостью
сломать семью,  которая окружала меня заботами и любовью, уйти, и куда уйти?
Очевидно, и своей решимости и веры в себя было мало.
     Резко  изменившиеся после  внезапной смерти  отца  материальные условия
поставили все  на  свое  место.  Надо было думать о  куске хлеба,  надо было
зарабатывать его,  так как у нас ничего не осталось, кроме нанятой в большом
особняке квартиры,  пяти  человек  прислуги и  долгов.  Переменили квартиру,
отпустили прислугу и начали работать с невероятной энергией, как окрыленные.
Мы поселились "коммуной" с братьями матери (один был врач, другой - военный)
и работали дружно и энергично.  Мать давала уроки пения,  я -  уроки музыки,
младший брат,  студент,  был  репетитором,  старший уже  служил инженером на
Кавказе.
     Это  было  время  большой  внутренней  переработки,   из   "барышни"  я
превращалась в свободного,  зарабатывающего на свою жизнь человека,  впервые
увидавшего эту жизнь во всей ее пестроте.
     Но во мне вырастала и  крепла прежняя,  давнишняя мечта -  о сцене.  Ее
поддержало пребывание в  течение /682/ двух летних сезонов после смерти отца
в  "Полотняном заводе",  майоратном имении Гончаровых,  с которыми дружили и
родители,  и мы,  молодежь.  Разыскав по архивным документам,  что небольшой
дом,  в  котором тогда помещался трактир,  имел в прошлом отношение,  хотя и
весьма смутное,  к  Пушкину (его  жена  происходила из  того  же  рода),  мы
упросили  отдать  этот  дом   в   наше  распоряжение,   и   вся  наша  жизнь
сосредоточилась в  этом доме.  Мы устроили сцену и  начали дружно составлять
программу народного театра.  Мы играли Островского, водевили с пением, пели,
читали в  концертах.  Наша маленькая труппа пополнялась рабочими и служащими
писчебумажной  фабрики  Гончаровых.   Когда  в   1898   году  мы   открывали
Художественный театр "Царем Федором", я получила трогательный адрес с массой
подписей от рабочих Полотняного завода,  - это была большая радость, так как
Полотняный завод оставил в  моей памяти незабываемое впечатление на  всю мою
жизнь.
     Мало-помалу  сцена  делалась  для  меня  осознанной и  желанной  целью.
Никакой другой жизни,  кроме артистической,  я  уже  себе  не  представляла.
Потихоньку от матери подготовила я с трудом свое поступление в драматическую
школу  при  Малом театре,  была  принята очень милостиво,  прозанималась там
месяц,  как  вдруг  неожиданно  был  назначен  "проверочный" экзамен,  после
которого мне было предложено оставить школу,  но  сказано,  что я  не лишена
права поступления на следующий год.  Это было похоже на издевательство.  Как
впоследствии выяснилось,  я  из  числа  четырех  учениц  была  единственной,
принятой без протекции, а теперь нужно было устроить еще одну, поступавшую с
сильной протекцией, отказать нельзя было. И вот я была устранена.
     Это был для меня страшный удар,  так как вопрос о театре стоял для меня
тогда уже очень остро -  быть или не быть,  вот -  солнце, вот - тьма. Мать,
видя мое подавленное состояние и  несмотря на то,  что до этого времени была
очень  против моего  решения идти  на  сцену,  устроила через своих знакомых
директоров Филармонии мое поступление в драматическую школу, хотя прием туда
уже целый месяц как был прекращен.
     Три  года  я  пробыла  в  школе  по  классу  Вл.И.Немировича-Данченко и
А.А.Федотова,  одновременно бегая /683/ по  урокам,  чтоб  иметь возможность
платить за учение и зарабатывать на жизнь.
     Зимой  1897/98 года  я  кончала курс  драматической школы.  Уже  ходили
неясные,  волновавшие нас  слухи  о  создании  в  Москве  какого-то  нового,
"особенного"  театра;  уже  появлялась  в  стенах  школы  живописная  фигура
Станиславского  с  седыми  волосами  и  черными  бровями,   и  рядом  с  ним
характерный силуэт Санина; уже смотрели они репетицию "Трактирщицы"{683}, во
время которой сладко замирало сердце от  волнения;  уже  среди зимы  учитель
наш,  Вл.И.Немирович-Данченко,  говорил М.Г.Савицкой, мне и некоторым другим
моим товарищам,  что мы будем оставлены в этом театре,  и мы бережно хранили
эту тайну...  И вот тянулась зима,  надежда то крепла,  то, казалось, совсем
пропадала,  пока шли переговоры...  И  уже наш третий курс волновался пьесой
Чехова "Чайка",  уже заразил нас Владимир Иванович своей трепетной любовью к
ней,   и  мы  ходили  неразлучно  с  желтым  томиком  Чехова,  и  читали,  и
перечитывали,  и не понимали,  как можно играть эту пьесу,  но все сильнее и
глубже  охватывала она  наши  души  тонкой  влюбленностью,  словно это  было
предчувствие того,  что  в  скором времени должно было так  слиться с  нашей
жизнью и стать чем-то неотъемлемым, своим, родным.
     Все мы любили Чехова-писателя,  он нас волновал, но, читая "Чайку", мы,
повторяю,  недоумевали:  возможно ли  ее  играть?  Так  она была непохожа на
пьесы, шедшие в других театрах.
     Владимир Иванович Немирович-Данченко говорил о  "Чайке" с взволнованной
влюбленностью и  хотел ее ставить на выпускном спектакле.  И когда обсуждали
репертуар  нашего  начинающегося  молодого  дела,   он   опять  убежденно  и
проникновенно говорил,  что  непременно пойдет "Чайка".  И  "Чайкой" все  мы
волновались, и все, увлекаемые Владимиром Ивановичем, были тревожно влюблены
в "Чайку".  Но,  казалось,  пьеса была так хрупка,  нежна и благоуханна, что
страшно было подойти к ней и воплотить все эти образы на сцене...
     Прошли наши выпускные экзамены, происходившие на сцене Малого театра. И
вот наконец я у цели,  я достигла того,  о чем мечтала,  я актриса, да еще в
каком-то новом, необычном театре. /684/
     14/26 июня 1898 года в  Пушкине произошло слияние труппы нового театра:
члены Общества искусства и литературы,  возглавляемого К.С.Станиславским,  и
мы,   кончившие  школу  Филармонии,   с   Вл.И.Немировичем-Данченко,   нашим
руководителем,  во главе.  Началось незабываемое лето в Пушкине{684}, где мы
готовили пьесы к открытию.  Для репетиций нам было предоставлено выстроенное
в  парке  знакомых К.С.  летнее  здание со  сценой и  одним  рядом  стульев.
Началась работа над "Царем Федором Иоанновичем", "Шейлоком", "Ганнеле"{684},
а затем принялись за "Чайку", уже к осени.
     Приступали мы к работе с благоговением, с трепетом и с большой любовью,
но было страшно!  Так недавно бедная "Чайка" обломала крылья в  Петербурге в
первоклассном театре{684},  и вот мы,  никакие актеры,  в театре,  никому не
известном,  смело и  с  верой беремся за  пьесу любимого писателя.  Приходит
сестра Антона Павловича Мария Павловна и  тревожно спрашивает,  что  это  за
отважные люди,  решающиеся играть  "Чайку" после  того,  как  она  доставила
столько страданий Чехову, - спрашивает, тревожась за брата.
     А  мы  работаем,  мучаемся,  падаем духом,  опять уповаем.  Трудно было
работать еще потому,  что все мало знали друг друга,  только приглядывались.
Константин Сергеевич как-то  не  сразу почувствовал пьесу,  и  вот  Владимир
Иванович   со   свойственным  ему   одному   умением   "заражать"   заражает
Станиславского любовью к Чехову, к "Чайке".
     Я  вступала на сцену с твердой убежденностью,  что ничто и никогда меня
не  оторвет от  нее,  тем  более  что  в  личной жизни моей  прошла трагедия
разочарования  первого  юного  чувства.  Театр,  казалось  мне,  должен  был
заполнить один все стороны моей жизни.
     Но  на  самом  пороге  этой  жизни,  как  только я  приступила к  давно
грезившейся мне  деятельности,  как только началась моя артистическая жизнь,
органически слитая с жизнью нарождавшегося нашего театра, этот самый театр и
эта  самая жизнь столкнули меня с  тем,  что  я  восприняла как "явление" на
своем горизонте,  что заставило меня глубоко задуматься и сильно пережить, -
я встретилась с Антоном Павловичем Чеховым. /685/
     А.П.Чехов последних шести лет -  таким я  знала его:  Чехов,  слабеющий
физически и крепнущий духовно...
     Впечатление этих шести лет -  какого-то беспокойства,  метания, - точно
чайка над океаном,  не знающая, куда присесть: смерть его отца{685}, продажа
Мелихова{685}, продажа своих произведений А.Ф.Марксу{685}, покупка земли под
Ялтой{685},  устройство дома и  сада и  в  то  же  время сильное тяготение к
Москве,  к новому своему,  театральному делу; метание между Москвой и Ялтой,
которая казалась уже тюрьмой; женитьба{685}, поиски клочка земли недалеко от
трогательно любимой Москвы и  уже почти осуществление мечты -  ему разрешено
было  врачами  провести зиму  в  Средней  России;{685}  мечты  о  поездке по
северным рекам,  в  Соловки,  в  Швецию,  в Норвегию,  в Швейцарию,  и мечта
последняя и самая сильная, уже в Шварцвальде, в Баденвейлере, перед смертью,
- ехать в  Россию через Италию,  манившую его своими красками,  соком жизни,
главное -  музыкой и цветами, - все эти метания, все мечты были кончены 2/15
июля 1904 года его собственными словами: "Ich sterbe" (Я умираю).
     Жизнь  внутренняя за  эти  шесть  лет  прошла до  чрезвычайности полно,
насыщенно,  интересно и сложно,  так что внешняя неустроенность и неудобства
теряли свою остроту,  но все же,  когда оглядываешься назад, то кажется, что
жизнь  этих  шести  лет  сложилась из  цепи  мучительных разлук и  радостных
свиданий.
     "Если мы теперь не вместе,  то виноваты в  этом не я  и  не ты,  а бес,
вложивший в меня бацилл,  а в тебя любовь к искусству"{685},  - писал как-то
Антон Павлович.
     Казалось бы,  очень просто разрешить эту задачу -  бросить театр и быть
при Антоне Павловиче.  Я жила этой мыслью и боролась с ней, потому что знала
и чувствовала,  как Ломка моей жизни отразилась бы на нем и тяготила бы его.
Он  никогда бы  не согласился на мой добровольный уход из театра,  который и
его живо интересовал и  как бы связывал его с жизнью,  которую он так любил.
Человек с такой тонкой духовной организацией, он отлично понимал, что значил
бы  для  него и  для  меня мой  уход со  сцены,  он  ведь знал,  как нелегко
досталось мне это жизненное самоопределение. /686/
     Мы  встретились впервые 9/21 сентября 1898 года -  знаменательный и  на
всю жизнь не забытый день.
     До  сих  пор  помню все до  мелочей,  и  трудно говорить словами о  том
большом волнении,  которое охватило меня и всех нас,  актеров нового театра,
при  первой  встрече  с  любимым  писателем,  имя  которого мы,  воспитанные
Вл.И.Немировичем-Данченко, привыкли произносить с благоговением.
     Никогда не  забуду ни  той трепетной взволнованности,  которая овладела
мною еще накануне,  когда я  прочла записку Владимира Ивановича о  том,  что
завтра,  9  сентября,  А.П.Чехов будет у  нас на репетиции "Чайки",  ни того
необычайного состояния,  в  котором шла  я  в  тот день в  Охотничий клуб на
Воздвиженке, где мы репетировали, пока не было готово здание нашего театра в
Каретном ряду, ни того мгновения, когда я в первый раз стояла лицом к лицу с
А.П.Чеховым.
     Все мы  были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности,  его
простоты,  его  неумения "учить",  "показывать".  Не  знали,  как  и  о  чем
говорить...  И он смотрел на нас, то улыбаясь, то вдруг необычайно серьезно,
с  каким-то  смущением,  пощипывая  бородку  и  вскидывая пенсне  и  тут  же
внимательно разглядывая "античные" урны, которые изготовлялись для спектакля
"Антигоны"{686}.
     Антон Павлович,  когда его спрашивали,  отвечал как-то неожиданно,  как
будто и  не по существу,  как будто и общо,  и не знали мы,  как принять его
замечания -  серьезно или в шутку. Но так казалось только в первую минуту, и
сейчас  же  чувствовалось,  что  это  брошенное как  бы  вскользь  замечание
начинает проникать в  мозг и  душу и  от  едва уловимой характерной черточки
начинает проясняться вся суть человека.
     Один    из    актеров{686},    например,    просил   Антона   Павловича
охарактеризовать тип писателя в "Чайке",  на что последовал ответ: "Да он же
носит клетчатые брюки".  Мы не скоро привыкли к  этой манере общения с  нами
автора,  и много было впоследствии невыясненного,  непонятого, в особенности
когда мы  начинали горячиться;  но  потом,  успокоившись,  доходили до корня
сделанного замечания.
     И с этой встречи начал медленно затягиваться тонкий и сложный узел моей
жизни. /687/
     Второй  раз   Чехов   появился  на   репетиции  "Царя  Федора"  уже   в
"Эрмитаже"{687},  в  пашем новом театре,  где мы  предполагали играть сезон.
Репетировали мы вечером в сыром,  холодном, далеко еще не готовом помещении,
без пола,  с огарками в бутылках вместо освещения, сами закутанные в пальто.
Репетировали сцену  примирения Шуйского с  Годуновым,  и  такими  необычными
казались звуки  наших собственных голосов в  этом  темном,  сыром,  холодном
пространстве,  где не видно было ни потолка,  ни стен, с какими-то грустными
громадными,  ползающими тенями...  и радостно было чувствовать,  что там,  в
пустом темном партере, сидит любимая нами всеми "душа" и слушает нас.
     На другой день, в дождливую, сырую погоду, Чехов уезжал на юг, в тепло,
в нелюбимую им тогда Ялту.
     17  декабря 1898 года мы  играли "Чайку" в  первый раз.  Наш  маленький
театр был не совсем полон.  Мы уже сыграли и  "Федора" и  "Шейлока";  хоть и
хвалили   нас,   однако   составилось  мнение,   что   обстановка,   костюмы
необыкновенно жизненны,  толпа играет исключительно,  но... "актеров пока не
видно", хотя Москвин прекрасно и с большим успехом сыграл Федора. И вот идет
"Чайка", в которой нет ни обстановки, ни костюмов - один актер. Мы все точно
готовились к  атаке.  Настроение было  серьезное,  избегали говорить друг  с
другом,  избегали смотреть в глаза, молчали, все насыщенные любовью к Чехову
и к новому нашему молодому театру,  точно боялись расплескать эти две любви,
и несли мы их с каким-то счастьем, и страхом, и упованием. Владимир Иванович
от волнения не входил даже в ложу весь первый акт, а бродил по коридору.
     Первые два акта прошли...  Мы  ничего не  понимали...  Во время первого
акта чувствовалось недоумение в зале,  беспокойство, даже слышались протесты
- все казалось новым,  неприемлемым:  и темнота на сцене,  и то,  что актеры
сидели спиной к  публике,  и  сама пьеса.  Ждали третьего акта...  И  вот по
окончании его -  тишина какие-то несколько секунд, и затем что-то случилось,
точно плотину прорвало,  мы  сразу не поняли даже,  что это было;  и  тут-то
началось какое-то  безумие,  когда перестаешь чувствовать,  что есть у  тебя
ноги,  голова,  тело... Все слилось в одно сумасшедшее ликование, зрительный
зал и сцена были как бы одно, занавес /688/ не опускался, мы все стояли, как
пьяные,  слезы текли у всех,  мы обнимались,  целовались,  в публике звенели
взволнованные голоса,  говорившие что-то,  требовавшие послать  телеграмму в
Ялту{688}... И "Чайка" и Чехов-драматург были реабилитированы.
     Чем  же  мы  взяли?  Актеры  мы  все,  за  исключением Станиславского и
Вишневского,  были  неопытные и  не  так  уж  прекрасно играли "Чайку",  но,
думается,  что вот эти две любви -  к Чехову и к нашему театру,  которыми мы
были полны до краев и  которые мы несли с таким счастьем и страхом на сцену,
- не  могли не  перелиться в  души зрителей.  Они-то и  дали нам эту радость
победы...
     Следующие спектакли "Чайки" пришлось отменить из-за  моей  болезни -  я
первое представление играла с температурой 39o и сильнейшим бронхитом,  а на
другой день слегла совсем.  И нервы не выдержали;  первые дни болезни никого
не  пускали ко  мне;  я  лежала в  слезах,  негодуя на свою болезнь.  Первый
большой успех - и нельзя играть!
     А  бедный  Чехов  в  Ялте,  получив поздравительные телеграммы и  затем
известие об  отмене "Чайки",  решил" что  опять полный неуспех,  что болезнь
Книппер -  только  предлог,  чтобы  не  волновать его,  не  вполне здорового
человека, известием о новой неудачной постановке "Чайки".
     К Новому году я поправилась, и мы с непрерывающимся успехом играли весь
сезон нашу "Чайку".
     Весной приезжает Чехов  в  Москву.{688} Конечно,  мы  хотели непременно
показать "Чайку" автору,  но... у нас не было своего театра. Сезон кончался,
с  началом великого поста кончалась и аренда нашего театра.  Мы репетировали
где попало,  снимая на Бронной какой-то частный театр.  Решили на один вечер
снять  театр  "Парадиз" на  Большой Никитской,  где  всегда играли в  Москве
приезжие  иностранные  гастролеры.  Театр  нетопленый,  декорации  не  наши,
обстановка угнетающая после всего "нашего", нового, связанного с нами.
     По  окончании четвертого акта,  ожидая,  после  зимнего успеха,  похвал
автора,  мы вдруг видим:  Чехов,  мягкий,  деликатный Чехов, идет на сцену с
часами в  руках,  бледный,  серьезный,  и очень решительно говорит,  что все
очень хорошо,  но "пьесу мою я прошу кончать /689/ третьим актом,  четвертый
акт не позволю играть..."  Он был со многим не согласен,  главное с  темпом,
очень волновался и  уверял,  что этот акт не из его пьесы.  И правда,  у нас
что-то  не  ладилось в  этот раз.  Владимир Иванович и  Константин Сергеевич
долго успокаивали его,  доказывая,  что причина неудачной нашей игры в  том,
что мы  давно не  играли (весь пост),  а  все актеры настолько зеленые,  что
потерялись  среди  чужой,  неуютной  обстановки  мрачного  театра.  Конечно,
впоследствии  забылось  это   впечатление,   все  поправилось,   но   всегда
вспоминался  этот  случай,   когда  так  решительно  и   необычно  для  него
протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не по душе.
     Была радостная,  чудесная весна, полная волнующих переживаний: создание
нового  нашего  театра,  итоги  первого сезона,  успех  и  неуспех некоторых
постановок,  необычайная наша  сплоченность и  общее  волнение и  трепет  за
каждый  спектакль;  большой,  исключительный  успех  "Чайки",  знакомство  с
Чеховым,  радостное сознание,  что  у  нас  есть "свой",  близкий нам автор,
которого мы  нежно любили,  -  все  это радостно волновало и  наполняло наши
души.  Снимались с  автором -  группа участвующих в  "Чайке",  и  в середине
Чехов, якобы читающий пьесу. Уже говорили о постановке "Дяди Вани" в будущем
сезоне.
     Этой весной я ближе познакомилась с Чеховым и со всей его милой семьей.
С  сестрой его Марией Павловной мы  познакомились еще зимой и  как-