о  он  приехал ставить свою  пьесу "Иванов",  но  что  он  очень недоволен
артистами{202},   не  узнает  своих  героев  и   предчувствует,   что  пьеса
провалится. Он признавался, что настолько волнуется и огорчается, что у него
показывается горлом кровь.  Да и Петербург ему не нравится.  Поскорее бы все
кончить /203/ и  уехать,  а  впредь он  дает себе слово не писать больше для
театра.  А ведь артисты прекрасные и играют прекрасно,  но что-то чуждое для
него, что-то "свое" играют.
     Вошла сестра Надя и позвала всех к ужину. Сергей Николаевич поднялся, и
вслед за ним встали и  все гости.  Перешли в столовую.  Там были накрыты два
стола:  один,  длинный,  для  ужина,  а  другой  был  уставлен  бутылками  и
закусками.  Я встала в сторонке у стены.  Антон Павлович с тарелочкой в руке
подошел ко мне и взял одну из моих кос.
     - Я  таких еще никогда не видел,  -  сказал он.  А  я подумала,  что он
обращается со  мною так  фамильярно только потому,  что  я  какая-то  девица
Флора,  воспитанница.  Вот если бы он знал Мишу и знал бы,  что у меня почти
годовалый сын, тогда...
     За столом мы сели рядом.
     - Она   тоже  пописывает,   -   снисходительно  сообщил  Чехову  Сергей
Николаевич.  -  И есть что-то... Искорка... И мысль... Хоть с куриный нос, а
мысль в каждом рассказе.
     Чехов повернулся ко мне и улыбнулся.
     - Не надо мысли! - сказал он. - Умоляю вас, не надо. Зачем?
     Надо писать то,  что видишь,  то,  что чувствуешь,  правдиво, искренно.
Меня часто спрашивают,  что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти
вопросы я не отвечаю никогда.  Я ничего не хочу сказать.  Мое дело писать, а
не учить!  И я могу писать про все, что вам угодно, - прибавил он с улыбкой.
- Скажите мне написать про эту бутылку, и будет рассказ под таким заглавием:
"Бутылка". Не надо мыслей. Живые, правдивые образы создают мысль, а мысль не
создаст образа.
     И, выслушав какое-то льстивое возражение от одного из гостей, он слегка
нахмурился и откинулся на спинку стула.
     - Да,  - сказал он, - писатель это не птица, которая щебечет. Но кто же
вам говорит,  что я  хочу,  чтобы он щебетал?  Если я живу,  думаю,  борюсь,
страдаю,  то все это отражается на том,  что я пишу.  Зачем мне слова: идея,
идеал?  Если я талантливый писатель,  я все-таки не учитель, не проповедник,
не пропагандист.  Я правдиво,  то есть художественно,  опишу  вам  жизнь,  и
вы /204/ увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение
от нормы, ее противоречия...
     Он неожиданно повернулся ко мне.
     - Вы будете на первом представлении "Иванова"? - спросил он.
     - Вряд ли. Трудно будет достать билет.
     - Я  вам пришлю,  -  быстро сказал он.  -  Вы  здесь живете?  У  Сергея
Николаевича?
     Я засмеялась.
     - Наконец я  могу сказать вам,  что я не девица Флора и не воспитанница
Сергея Николаевича.  Это  он  так  зовет  меня  в  шутку.  Я  сестра Надежды
Алексеевны и,  вообразите,  замужем и мать семейства.  И так как я кормлю, я
должна спешить домой.
     Сергей Николаевич услыхал, что я сказала, и закричал мне:
     - Девица Флора,  придут за гобой,  если нужно. Мы живем в двух шагах, -
объяснил он Антону Павловичу.  -  Сиди. Спит твой пискун. Антон Павлович, не
пускайте ее.
     Антон Павлович нагнулся и заглянул мне в глаза. Он сказал:
     - У вас сын? Да? Как это хорошо.
     Как трудно иногда объяснить и даже уловить случившееся. Да, в сущности,
ничего и не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как
это  было  много!  У  меня  в  душе  точно взорвалась и  ярко,  радостно,  с
ликованием,  с  восторгом взвилась ракета.  Я  ничуть не сомневалась,  что с
Антоном Павловичем случилось то же,  и мы глядели друг на друга удивленные и
обрадованные.
     - Я опять сюда приду,  -  сказал Антон Павлович. - Мы встретимся? Дайте
мне все,  что вы  написали или напечатали.  Я  все прочту очень внимательно.
Согласны?
     Когда я  вернулась домой,  Левушку уже пеленала няня,  и  он  кряхтел и
морщился, собираясь покричать.
     - У меня сын? Как это хорошо, - сказала я ему смеясь и радуясь.
     Миша вошел в детскую следом за мной.
     - Взгляни на себя в  зеркало,  -  сердито сказал он.  -  Раскраснелась,
растрепалась.  И  что  за  манера носить /205/ косы!  Хотела поразить своего
Чехова. Левушка плачет, а она, мать, с беллетристами кокетничает.
     Слово "беллетрист" было у Миши синонимом пустобреха. Я это знала.
     - Чехов - беллетрист? - сухо спросила я.
     Миша стал ходить по комнате.
     - А что? Поправился? Расскажи.
     Я  показала ему глазами на Леву:  он глотал,  закатывая глазки,  нельзя
было мешать ему.  Миша ушел и  стал ходить и  свистеть в  другой комнате.  Я
давно привыкла к  его свисту,  но  теперь не  могла не  возмутиться.  Вечный
"Стрелочек"!  "Я хочу вам рассказать, рассказать, рассказать..." Неужели ему
самому не противно?
     И я чувствовала,  как я потухала. Чувствовала, как безотчетная радость,
так празднично осветившая весь мир,  смиренно складывала крылья,  свертывала
свой  ослепительный павлиний хвост,  жалобно  вытягивала шею.  Кончено!  Все
по-прежнему.  И  жить  будем по-прежнему.  Почему жизнь должна быть  легка и
прекрасна? Кто это обещал?..
     Но у меня сын. Да, сын! Вот этот комочек. У него кругленькие щечки и на
одной капля молока. Он вытащил из-под пеленки ручонку и положил ее ко мне на
грудь. Лапка моя ненаглядная! Спи, моя радость!


        "II"

     Что такое семейное счастье?  Это редкое, очень прихотливое растение, за
которым нужен постоянный, очень заботливый уход.
     С рождения Левы я стала очень ухаживать за своим "семейным счастьем".
     Прошло уже  три  года  с  моего  первого свидания с  Чеховым.  Я  часто
вспоминала о  нем и всегда с легкой мечтательной грустью.  А у меня уже было
трое детей:  Лева,  Лодя и грудная Ниночка.  Миша был примерным отцом. Чтобы
увеличить средства к  жизни,  он взял еще вечернюю работу,  а  все свободное
время возился и нянчился с детьми.  Но он был несколько неловок и когда брал
ребенка на руки,  ронял с него одеяло и пеленки,  а играя со старшими, ломал
их игрушки. Мальчики с укоризной говорили ему: "Эх, папа!" - но всегда ждали
его прихода с  радостью и  нетерпением.  Даже /206/ Ниночка тянулась к  нему
ручонками и ласково ворковала на его руках.
     Несомненно, наше семейное счастье окрепло. Миша как-то сказал мне:
     - Ну что, мать? Пришпилили тебе хвост? Не хочешь теперь разводиться?
     Я поморщилась.
     - Что?  выражение тебе не нравится?  Так ведь я  не беллетрист.  А ведь
помнишь, как ты в первый же год предлагала мне разойтись?
     Еще  бы  этого не  помнить!  Этот первый год моего замужества остался у
меня в  памяти как кошмар.  Во-первых,  полной неожиданностью был невероятно
скверный характер мужа  и  его  несносная требовательность.  Первый  раз  мы
поссорились,  только  что  вернувшись  из  церкви,  где  нас  повенчали.  Он
требовал,  чтобы я  надела калоши,  чтобы идти гулять.  Я не хотела надевать
калош.  Мы  стояли друг против друга,  как  два молодых петуха перед дракой.
Позже мы  ссорились из-за  таких же  пустяков по  нескольку раз  в  день.  Я
отстаивала свою самостоятельность, он - свой авторитет.
     А  откуда взялся этот авторитет?  Он был всего на год старше меня,  и я
помнила его еще гимназистом второго класса.  И  разве он  смел противоречить
мне хотя в чем-нибудь, пока я не стала его женой?
     Я хотела заниматься литературой.  Гольцев как-то предложил мне принести
ему все,  что я написала, и затем стал заставлять меня работать. Он объяснял
мне недостатки моих рассказов и требовал, чтобы я их переделывала. Иногда он
говорил мне:  "Это совсем хорошо,  можно было бы даже напечатать, но вам еще
рано. Поработайте".
     Когда я ему сказала, что выхожу замуж, он огорченно воскликнул:
     - Ну, теперь кончено! Теперь из вас ничего не выйдет!
     А я тогда дала себе слово, что ничего не "кончено", что я буду работать
и  что замужество ничему не помешает.  Но я ошиблась!  Сразу жизнь сложилась
так,  что  у  меня  совсем не  было  времени писать.  Миша  до  обеда был  в
департаменте.  Казалось бы,  я могла быть свободной и делать то, что я хочу,
тем более,  что у меня была прислуга.  Но это только так казалось. Весь день
уходил /207/ на  мелочи:  я  должна была идти за  покупками и  брать припасы
именно там, где назначал Миша: кофе на Морской, сметану на Садовой, табак на
Невском, квас на Моховой и т.д.
     И  должна была  делать соус к  жаркому сама,  а  не  поручать это  дело
кухарке;  я  должна была набить папиросы.  И  еще главной заботой моей жизни
были  -  двери.  Двери должны были  быть плотно закрыты весь день,  чтобы из
кухни не проникал чад,  и настежь открыты вечером, чтобы воздух сравнялся. И
горе  мне,  если,  возвращаясь со  службы,  Миша улавливал малейший запах из
кухни.  Вечером,  когда  Миша  садился  писать  свою  диссертацию,  я  тогда
устраивалась в  спальне  и  принималась  за  свою  рукопись,  но  сейчас  же
раздавался окрик:
     - Зачем дверь в спальню закрыта?  Открой! Да ты что там делаешь? Иди ко
мне!
     - Мне хочется писать.
     - Тебе только хочется,  а  мне надо.  И  я тут запутался в предложении.
Помоги-ка мне выбраться, беллетристка.
     Потом он начинал ходить по комнате и свистеть "Стрелочка".
     Когда я ему предложила разойтись, он сказал:
     - Из-за чего? Подумай. Ведь все наши недоразумения и ссоры из-за твоего
упрямства.  Ты привыкла жить безалаберно, руководствуясь только капризом. Ты
считаешь это свободой,  а я -  беспорядком. У меня скучнейшая служба, потому
что ты пожелала жить в  городе,  а  не в  деревне,  где я  мог бы заниматься
хозяйством.  Я с этим помирился.  Почему ты не можешь помириться с тем,  что
тебе приходится держать дом в порядке?  Неужели ты можешь требовать, чтобы я
только восхищался твоей красотой и  говорил тебе  любезности?  И  ты  хочешь
разводиться? Из-за чего? Стыдно!
     Но  я  предложила ему разойтись не  из-за  того,  что он не говорил мне
любезностей,  а из-за его слишком тяжелого и, как оказалось, наследственного
нрава. Я думала заставить его встряхнуться, оглянуться на себя. Я предложила
ему разойтись после того,  как он,  уже далеко не в первый раз, с бешенством
кричал,  что я  не имела права женить его на себе,  искалечить всю его жизнь
из-за каких-то соображений и расчетов,  из эгоизма,  без /208/ любви,  зная,
как велика и  сильна его любовь.  Разве он  не встретил бы девушку,  которая
по-настоящему полюбила бы его! Полюбила бы, а не выбрала бы, как я.
     Как это ни странно,  но с  такой точки зрения я  никогда не смотрела на
наш брак.  И я стала чувствовать за собой какой-то неоплатный долг. Как было
исправить эту чудовищную вину,  если была вина?  Ведь я  ничего не скрыла от
него,  и он знал с самого начала,  что я не люблю его. Поэтому, после одного
очень бурного скандала, я и предложила ему разойтись. Но разве он мог на это
согласиться?
     Я отлично знала, что он любит меня больше, а не меньше прежнего, что он
жить без меня не может. А кроме того, мы уже знали, что у нас будет Левушка,
и с одинаковым умилением и нетерпением ждали его.
     И  его  рождение  внесло  "семейное счастье".  Мы  стали  менее  упорно
бороться друг с другом,  стали уступчивее.  Явилось еще двое детей,  и уж не
могло быть речи о том,  чтобы мы разъехались или развелись.  Мне "пришпилили
хвост", а Мише пришлось очень много работать, чтобы содержать семью.
     В эти три года мы очень сжились,  сдружились, и мне стало гораздо легче
сносить  припадки  гнева  Миши,  тем  более  что  он  всегда  в  них  горько
раскаивался и  старался загладить свою  вину.  Он  даже  почти не  мешал мне
писать в свободное время, а я начала печататься, и теперь жизнь казалась мне
полной и часто, когда дети не болели, счастливой.
     Было только скучно.


        "III"

     В  январе 1892 года Сергей Николаевич праздновал 25-летний юбилей своей
газеты{208}.  Торжество должно было начаться молебном,  а затем приглашенные
должны были перейти в гостиную,  где был накрыт длиннейший стол для обеда. В
столовой гости не  поместились бы,  и  поэтому там все было приготовлено для
церковной службы.
     Из гостиной в столовую проходили вдоль балюстрады лестницы из передней,
а против лестницы было вделано в стену громадное зеркало.  Я встала у дверей
гостиной и могла,  не отражаясь сама в зеркале, видеть в нем /209/ всех, кто
поднимался, раньше, чем они показывались на площадке. Шли мужчины и женщины,
много знакомых,  много незнакомых,  и я с тоской думала о том, какой скучный
предстоял день.  Посадят меня за стол с каким-нибудь важным гостем, которого
я должна буду занимать,  а обедать будут долго,  долго,  часами,  и все надо
будет  ухитряться  находить  темы  для  разговора,   казаться  оживленной  и
любезной.
     И  вдруг я увидела в зеркале две поднимающиеся фигуры.  Случается,  что
один взгляд снимает моментальную фотографию и  сохраняет ее в  памяти на всю
жизнь. Я как сейчас вижу непривлекательную голову Суворина, а рядом молодое,
милое лицо Чехова.  Он поднял правую руку и откинул назад прядь волос. Глаза
его были чуть прищурены,  и губы слегка шевелились. Вероятно, он говорил, но
я  не  могла  этого  слышать.  Они  поспели к  самому  началу  молебна.  Все
столпились в столовой, послышалось пение, тогда я тоже вмешалась в толпу. И,
пока служили и  пели,  я вспоминала мою первую встречу с Антоном Павловичем,
то необъяснимое и нереальное,  что вдруг сблизило нас,  и старалась угадать,
узнает ли он меня?  Вспомнит ли?  Возникнет ли опять между нами та близость,
которая три года назад вдруг так ярко осветила мою душу?
     Мы  столкнулись в  толпе случайно и  сейчас же  радостно протянули друг
другу руки.
     - Я не ожидала вас видеть, - сказала я.
     - А я ожидал,  -  ответил он. - И знаете что? Мы опять сядем рядом, как
тогда. Согласны?
     Мы вместе прошли в гостиную.
     - Давайте выберем место?
     - Бесполезно,  -  ответила я.  -  Вас посадят по чину,  к сонму светил;
одним словом, поближе к юбиляру.
     - А как было бы хорошо здесь - в уголке, у окна. Вы не находите?
     - Хорошо, но не позволят. Привлекут.
     - А я упрусь! - смеясь сказал Чехов. - Не поддамся.
     Мы сели, смеясь и подбадривая друг друга к борьбе.
     - А   где  же  Антон  Павлович?   -   раздался  громкий  вопрос  Сергея
Николаевича. - Антон Павлович! Позвольте вас просить...
     Надя тоже искала глазами и звала. /210/
     Чехов приподнялся и молча провел рукой по волосам.
     - Ах, вот они где. Но и вашей даме здесь место рядом с вами. Прошу!
     - Да пусть,  как хотят, - неожиданно сказала Надя. - Если им там больше
нравится...
     Сергей Николаевич засмеялся, и нас оставили в покое.
     - Видите, как хорошо, - сказал Антон Павлович. - Победили.
     - Вы многих тут знаете? - спросила я.
     - А  не  кажется вам,  -  не отвечая,  заговорил Антон Павлович,  -  не
кажется вам,  что  когда  мы  встретились с  вами  три  года  назад,  мы  не
познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?
     - Да... - нерешительно ответила я.
     - Конечно,  да.  Я знаю. Такое чувство может быть только взаимное. Но я
испытал его в  первый раз и  не мог забыть.  Чувство давней близости.  И мне
странно, что я все-таки мало знаю о вас, а вы - обо мне.
     - Почему странно?  Разлука была долгая. Ведь это было не в настоящей, а
в какой-то давно забытой жизни?
     - А что мы были тогда друг другу? - спросил Чехов.
     - Только не муж и жена, - быстро ответила я.
     Мы оба рассмеялись.
     - Но  мы  любили друг друга.  Как вы думаете?  Мы были молоды...  И  мы
погибли... при кораблекрушении? - фантазировал Чехов.
     - Ах, мне даже что-то вспоминается, - смеясь сказала я.
     - Вот видите.  Мы долго боролись с  волнами.  Вы держались рукой за мою
шею.
     - Это я от растерянности. Я плавать не умела. Значит, я вас и потопила.
     - Я тоже плавать не мастер. По всей вероятности, я пошел ко дну и увлек
вас с собой.
     - Я не в претензии. Встретились же мы теперь как друзья.
     - И вы продолжаете вполне мне доверять?
     - Как доверять? - удивилась  я.  - Но  ведь  вы  меня  потопили,  а  не
спасли. /211/
     - А зачем вы тянули меня за шею?
     Антона  Павловича не  забывали  присутствующие.  Его  часто  окликали и
обращались к нему с вопросами, с приветствиями, с комплиментами.
     - Я сейчас говорю соседу: "Какая конфетка ваш рассказ..."
     Эта "конфетка" нас ужасно рассмешила, и мы долго не могли смотреть друг
на друга без смеха.
     - А как я вас ждала,  - вдруг вспомнила я. - Как я вас ждала! Еще когда
жила в Москве, на Плющихе. Когда еще не была замужем.
     - Почему ждали? - удивился Антон Павлович.
     - А  потому,  что мне ужасно хотелось познакомиться с  вами,  а товарищ
моего брата,  Попов, сказал мне, что часто видит вас, что вы славный малый и
не откажетесь по его просьбе прийти к нам. Но вы не пришли.
     - Скажите этому вашему Попову,  которого я  совершенно не знаю,  что он
мой злейший враг, - серьезно сказал Чехов.
     И мы стали говорить о Москве, о Гольцеве, о "Русской мысли".
     - Не люблю Петербурга,  -  повторил Чехов.  - Холодный, промозглый весь
насквозь.  И вы недобрая:  отчего вы не прислали мне ничего? А я вас просил.
Помните? Просил прислать ваши рассказы.
     Стали подходить чокаться шампанским.  Чокались,  кланялись,  улыбались.
Антон Павлович вставал,  откидывал волосы,  слушал, опустив глаза, похвалы и
пожелания. И потом садился со вздохом облегчения.
     - Вот она - слава, - заметила я.
     - Да,  черт бы ее побрал. А ведь большинство ни одной строчки не прочли
из того,  что я написал.  А если и читали,  то ругали меня.  А мне сейчас не
слов хочется, а музыки. Почему нет музыки? Румын бы сюда. Необходима музыка.
Вам сколько лет? - спросил он неожиданно.
     - Двадцать восемь.
     - А  мне тридцать два.  Когда мы  познакомились,  нам было на  три года
меньше: двадцать пять и двадцать девять. Как мы были молоды.
     - Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми.
В мае будет.
     - А мне было тридцать два. Жалко. /212/
     - Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, и всегда набавляет мне
года. Вот и я немного набавляю.
     - Не молоды? В двадцать семь лет?
     Стали вставать из-за стола.  Обед тянулся часа три,  а  для меня прошел
быстро.  Я увидела Мишу, который пробирался ко мне, и сразу заметила, что он
очень не в духе.
     - Я еду домой. А ты?
     Я сказала, что еще останусь.
     - Понятно,  -  сказал он,  но  мне  показалось нужным познакомить его с
Чеховым.
     - Это мой муж, Михаил Федорович, - начала я.
     Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому, почти враждебному
выражению  лица  Миши,  но  меня  удивил  Чехов:  сперва  он  будто  пытался
улыбнуться, но улыбка не вышла, и он гордым движением откинул голову. Они не
сказали оба ни слова, и Миша сейчас же отошел.
     Я  осталась,  но ненадолго:  гости стали поспешно расходиться.  Хозяева
устали.
     А  дома  меня  ждала гроза.  Мише очень не  понравилась наша оживленная
беседа за  столом,  очень не понравилось,  что мы не сели там,  где нам было
назначено.
     - Вы обращали на себя всеобщее внимание,  -  кричал Миша,  -  а ты вела
себя неприлично. Мне стыдно было за тебя! Стыдно!
     - А мне и сейчас за тебя стыдно.  Что это за сцена ревности?  Этого еще
недоставало.
     - Не ревности, а... а... негодования. Моя жена, мать моих детей, должна
вести себя прилично.
     Мы то ссорились, то дулись весь вечер.
     Но я тогда не ожидала, что еще ждет меня.
     Какой-то услужливый приятель рассказал Мише,  что в  вечер юбилея Антон
Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил
во что бы то ни стало увезти меня,  добиться развода, жениться. Его буд