о и бессвязно болтать. Он настаивал, что я артистка, что он знает
меня в драматических ролях. Я стала дразнить его Яворской.
     - Ты еще влюблен в нее, несчастный?
     - Неужели ты думаешь, я тебе отвечу?
     - А почему нет?
     - Да только потому, что ты сама Яворская.
     - Ты в этом уверен?
     - Убежден.
     - Давно бы сказал. Я бы сняла здесь маску.
     - Сними.
     - Нет, поздно, домой пора.
     Мы выглянули в  зал.  Публика очень заметно поредела.  Я увидела Алешу,
который щурился во все стороны.  Очевидно,  искал меня.  Мы,  смеясь, быстро
спустились и около лестницы столкнулись с Сувориным и Кo.
     - Антон Павлович! - закричал он. - Мы все вас искали, искали...
     Я быстро пожала руку Антону Павловичу и бросилась к Алеше.
     - Ты довольна? - спросил он.
     - Довольна и немножко пьяна. А ты доволен?
     - Доволен, но совершенно трезв.
     И дорогой, и дома в постели я думала:
     "Я - Яворская? Он ответит со сцены Яворской?"


        "X"

     Мы   с   Мишей  обыкновенно  бывали  на  всех  премьерах  драматических
представлений,  и  я  думала,  что и  на этот раз мы пойдем вместе.  Но Миша
передал мне только один билет{243}.
     - Вот тебе,  чехистка!  С  трудом достал,  и  то  не  в  партере,  а  в
амфитеатре.
     - А ты?
     - У меня заседание. И, по правде сказать, не велика потеря...
     Я  отправилась одна и тоже,  по правде сказать,  была /244/ этому рада.
Про то,  что я  жду ответа со сцены,  я,  конечно,  никому не сказала,  даже
Алеше,  но скрыть своего волнения я не могла.  Давно ждала я этого дня и все
время думала то  одно,  то другое.  Узнал меня Антон Павлович или не узнал и
принял за другую?  Он сказал,  что "убежден",  что я Яворская. Я решила, что
этого не может быть.  Это он пошутил.  Ни в  фигуре,  ни в  манерах у меня с
Яворской сходства не было ни малейшего.  Но мало ли у него могло быть других
знакомых женщин!
     Между прочим,  я  вспомнила:  в  тот вечер я  второй раз в жизни была в
маскараде.  В  первый раз я  была с  Мишей и  с целой компанией знакомых.  Я
старалась  интриговать,  но  ко  мне  привязывались незнакомые и  приглашали
ужинать,  кататься на тройке.  Я  путалась и  обращалась в бегство.  Было не
весело,  а  противно,  и  ни за что я не пошла бы с кем-нибудь под руку и не
приняла бы  предложения выпить  вина.  С  Чеховым я  сейчас  же  согласилась
подняться в пустую ложу, и почему-то меня даже не удивило, что он весь вечер
вел себя так, как будто мы были не в маскараде, а в гостях у общих знакомых.
Почему-то он даже оберегал меня от "любопытных" глаз и  боялся,  что я  себя
выдам.  А я отнеслась к этому так, будто иначе и быть не могло. Раз я была с
Чеховым,  то  все это было вполне естественным,  кто бы  я  ни была.  За это
ручалось его уважение к женщине, за это ручалось его личное достоинство, его
благородство. Нет, Чехов не был более или менее свинья.
     Но кому же хотел он ответить со сцены?
     - Тебе! - сказал он.
     И  когда я  его спросила,  артистка ли  должна следить внимательно,  он
ответил:
     - Ты!
     И вот почему-то во мне росла уверенность,  что это "ты" -  это я.  Весь
день я была в большом возбуждении.
     Театр  был  переполнен.  Очень  много знакомых лиц.  Мое  место было  в
амфитеатре с  правого края,  около двери,  и  на такой высоте,  что я  могла
подавать руку, здороваться со знакомыми и слышать все разговоры проходящих и
стоявших  у  дверей.   Мне  казалось,   что  все,   как  и  я,   возбуждены,
заинтересованы. /245/
     Началось первое действие.
     Очень трудно описать то чувство,  с которым я смотрела и слушала. Пьеса
для меня как-то пропадала.  Я ловила каждое слово, кто бы из действующих лиц
его ни говорил, я была напряженно внимательна, но пьеса для меня пропадала и
не  оставляла никакого впечатления.  Когда Нина Заречная стала говорить свой
монолог: "Люди, львы, орлы...", я услышала в партере какой-то странный гул и
точно проснулась.  Что это происходило?  Показалось мне, что это пронесся по
рядам сдержанный смех,  или это был не смех,  а ропот, возмущение? Во всяком
случае,  это было что-то  неприятное,  враждебное.  Но  этого не может быть!
Чехов так популярен, так любим!
     Занавес опустился,  и  вдруг  в  зале  поднялось что-то  невообразимое:
хлопки заглушались свистом,  и чем больше хлопали,  тем яростнее свистели. И
тогда ясно стал слышен и смех.  Мало того, что смеялись, - хохотали. Публика
стала  выходить  в  коридоры  или  в  фойе,   и  я  слышала,  как  некоторые
возмущались, другие злобно негодовали:
     "Символистика"...  "Писал бы  свои мелкие рассказы"...  "За кого он нас
принимает?"... "Зазнался, распустился"...
     Остановился передо мной Ясинский, весь взъерошенный, задыхающийся.
     - Как  вам  понравилось?  Ведь  это  черт  знает что!  Ведь это  позор,
безобразие...
     Его кто-то отвел.
     Многие проходили с тонкой улыбкой на губах, другие разводили руками или
качали головой. Всюду слышалось: Чехов... Чехов...
     Если бы я даже хотела встать,  я бы не могла.  Но я и не хотела. В зале
стало тихо,  все злобствующее,  язвительное,  злорадно захлебывающееся - все
ушло  разливать  свою  желчь  на  просторе,  собираясь  в  кружки,  стараясь
перекричать  друг  друга.   Литературно-журналистская  братия!  Та,  которая
кланялась ему низко, подобострастно льстила. Им ли было не радоваться, когда
неожиданно явился случай лягнуть его побольнее.  Слишком быстро и  высоко он
поднялся, и теперь они тянули его вниз, воображая, что его гордая голова уже
никогда больше не поднимется над ними.
     Когда антракт кончился и зал стал наполняться,  я /246/ увидала в одной
из лож налево Суворина.  Я  думала,  что может появиться и Чехов,  но его не
было.
     И  опять упорно,  но  уже  безнадежно,  я  стала внимательно следить за
словами пьесы.  Вспомнилось:  Антон  Павлович писал  ее  летом  в  маленьком
флигельке Мелихова.  Весь  флигелек тонул в  зелени.  Из  дома к  нему порой
доносились звуки рояля и  пения.  Ему было хорошо,  когда он  писал.  Он сам
рассказал мне  об  этом.  Вспомнилось так,  точно на  один миг  я  увидела и
флигелек,  и  Антона Павловича над рукописью со свесившейся прядкой волос на
лбу.  Далеко тогда был Петербург с  Александринкой,  далеко был день первого
представления,  а  теперь далеко Мелихово с  его покоем и тишиной,  и вместо
флигелька  -   переполненный  зрительный  зал   и   лица  друзей,   внезапно
обратившиеся в звериные хари.
     Пьеса с треском проваливалась{246}. Что же должен был теперь переживать
Антон Павлович?  Кто был с  ним,  чтобы он  чувствовал рядом друга?  Кто мог
облегчить его состояние?  Как я завидовала бы этому человеку,  если бы знала
его!
     А  про  ответ со  сцены Антон Павлович,  очевидно,  пошутил.  Сказал на
всякий случай неизвестно кому.
     Но вот...  вышла Нина, чтобы проститься с Тригориным. Она протянула ему
медальон{246} и  объяснила:  "Я приказала вырезать ваши инициалы,  а  с этой
стороны название вашей книги".
     "Какой прелестный подарок!" - сказал Тригорин и поцеловал медальон.
     Нина ушла...  а  Тригорин,  разглядывая,  перевернул медальон и прочел:
"страница 121,  строки 11 и  12".  Два раза повторил он эти цифры и  спросил
вошедшую Аркадину:
     - Есть мои книги в этом доме?
     И уже с книгой в руках он повторил:  "страница 121,  строки 11 и 12". А
когда нашел страницу и отсчитал строки,  прочел тихо,  но внятно: "Если тебе
когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".
     С самого начала,  как только Нина протянула медальон,  со мной делалось
что-то странное:  я сперва замерла, едва дышала, опустила голову, потому что
мне показалось,  что весь зрительный зал, как один человек, обернулся ко мне
и  смотрит мне  в  лицо.  В  голове был  /247/ шум,  сердце колотилось,  как
бешеное. Но я не пропустила и не забыла: страница 121, строки 11 и 12. Цифры
были все другие, не те, которые я напечатала на брелоке. Несомненно, это был
ответ.  Действительно, он ответил мне со сцены, и ответил мне, только мне, а
не Яворской и никому другому.
     "Тебе!" "Ты!" Он знал, что говорил это мне. Весь вечер он был со мной и
знал,  что со мной.  Значит,  сразу узнал меня.  С первого взгляда. Но что в
этих двух строках? Что в этих двух строках?
     Я  опять стала в состоянии смотреть на сцену,  и теперь я видела пьесу.
Но мне больше хотелось увидеть Антона Павловича.  В ложе его не было, значит
- он за кулисами. Туда пройти невозможно. Да и если бы и можно было, я бы не
решилась.  Если бы встретиться как-нибудь случайно и понять,  почувствовать,
не лишняя ли я?  Не навязчиво ли мое присутствие? О, если бы я знала, что он
хочет меня видеть!  Но мне казалось, что сейчас, в его тяжелом состоянии, он
едва бы узнал меня,  прошел бы мимо,  даже подосадовал бы,  возможно,  что я
встретилась ему.  Он ответил мне со сцены в  пьесе,  которая провалилась,  и
поэтому  я  должна  была  быть  ему  особенно  неприятной.  Недаром  я,  как
виноватая,  боялась  его.  Но  в  последнем антракте я  все-таки  обегала  и
коридоры и фойе. Ведь я сразу увидала бы по его лицу, нужна ли я ему.
     Но я его нигде не встретила,  а позже услыхала, как говорили, что Чехов
убежал из  театра.  Об  этом  шептались,  передавая друг другу эту  новость.
Сбежал!
     В последнем действии, которое мне очень понравилось и даже заставило на
время забыть о  провале пьесы,  Коммиссаржевская (Нина),  вспоминая ту пьесу
Треплева,  в  которой  она  в  первом  действии играла  Мировую душу,  вдруг
сдернула с  дивана простыню,  закуталась в  нее и опять начала свой монолог:
"Люди, львы, орлы..."
     Но едва она успела начать,  как весь зал покатился от хохота.  И  это в
самом драматическом,  самом трогательном месте пьесы,  в той сцене,  которая
должна бы была вызвать слезы!
     Смеялись над простыней,  и  надо сказать,  что Коммиссаржевская,  желая
напомнить свой белый пеплум Мировой души, не  сумела  изобразить  его  более
или /248/ менее красиво, но все-таки это был предлог, а  не причина смеха. Я
была убеждена,  что  захохотал с  умыслом  какой-нибудь  Ясинский,  звериные
хари  и  подхватили,  а  публика  просто  заразилась,  а  может  быть,  даже
вообразила, что в  этом месте подобает хохотать. Как бы то ни было, хохотали
все,  весь зрительный зал,  и  весь  конец пьесы был  окончательно испорчен.
Никого не тронул финальный выстрел Треплева,  и  занавес опустился под те же
свистки и глумления, которые  и  после  первого  действия  заглушили  робкие
аплодисменты.
     У  вешалок возбуждение еще не улеглось.  И там смеялись.  Громко ругали
автора и передавали друг другу:
     - Слышали? Сбежал! Говорят, прямо на вокзал, в Москву.
     - Во фраке?! Приготовился выходить на вызовы! Ха, ха...
     Но я слышала тоже, как одна дама сказала своему спутнику:
     - Ужасно жаль!  Такой симпатичный,  талантливый...  И  ведь он  еще так
молод... Ведь он еще очень молод.
     Дома  меня  ждал Миша с  кипящим самоваром и  холодным ужином.  Он  сам
открыл мне дверь.
     - Ну, что? Большой успех?
     - Провал, - неохотно ответила я. - Ужасный провал!
     - Не ходи в детскую,  -  предупредил он,  удерживая меня за руку.  -  Я
только что там был.  Все спят, как сурки. Были очень веселы, бегали, играли.
Сядь, расскажи.
     - Провал,  -  повторила я  и  передала приблизительно,  что я  видела и
слышала.
     - Ах, уж и подлецы эти с... д... газетные писаки! - горячо сказал Миша.
- Подхалимы, мерзавцы... То готовы ж... лизать человеку, пока он в славе, но
споткнись он,  все набросятся на него,  как собаки.  Говоришь, сбежал Чехов?
Да,  воображаю,  какие у него кошки на сердце скребут! Да не его дело писать
пьесы! Писал бы еще что-нибудь вроде "Степи". Тут он мастер.
     Какое для меня было неожиданное облегчение, что Миша ругал не Чехова, а
его врагов и  завистников.  Я ждала,  что он придерется к случаю сказать про
него что-нибудь враждебное, но ему, очевидно, стало жалко Чехова, и он забыл
свою вражду. /249/
     - Подожди, мать, - говорил он, - это пустяк, что его освистали. Покажет
он им еще себя. Опять будут пресмыкаться и хвостом вилять, а он уж теперь их
раскусит.   Слишком  добродушен  твой  Чехов:   со   всякой  сволочью  готов
обниматься.
     Я слушала с радостью, но у меня из головы не выходило: 121, И и 12.
     Книга Чехова в библиотеке на полке,  найти ее ничего не стоит.  Найти и
прочесть.  Но надо пить чай,  есть ветчину,  слушать Мишу и отвечать.  А что
там? На этой странице 121 и на строках 11 и 12? Ах, скорей бы, скорей!
     Наконец чай был отпит,  Миша ушел в кабинет, повозился там, посвистел и
прошел через гостиную в спальную.
     - Мать! Ты скоро?
     - Да, сейчас.
     Тогда и я прошла в кабинет; пришлось зажечь свечу, так как Миша потушил
лампу, и со свечой в руках я поспешно нашла и вынула книгу, дрожащими руками
отыскала страницу 121 и,  отсчитав строки,  прочла: "...кие феномены. Но что
ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?"
     В  полном недоумении я  опять пересчитала строки.  Нет,  я не ошиблась:
"...кие феномены...".
     - Мать! старуха! - кричал Миша. - Что ты там делаешь?
     "Что  ты  смотришь на  меня с  таким восторгом"...  Я  медленно закрыла
книгу, положила ее на место. Смеется он, что ли, надо мной?
     "Я тебе нравлюсь?"
     Катит он теперь в  Москву,  сидит и  думает.  Нет,  думать он сейчас не
может. Он отмахивается от того, что продолжает видеть и слышать: растерянных
артистов на сцене,  звериных харь в зале,  свист,  хохот. О, я хорошо знала,
помнила это состояние,  я его пережила.  Но вспоминается ли ему его "ответ"?
Представляет ли  он  себе мое чувство,  когда после такого долгого ожидания,
после такого волнения и  нетерпения я  прочту:  "Я тебе нравлюсь?" Стоило ли
из-за этого втискивать в пьесу этот эпизод с медальоном?
     Спать я не могла. И меня преследовали воспоминания того, что я видела в
театре,  впечатления этого  /250/  грандиозного провала  и  мое  собственное
разочарование. "Я тебе нравлюсь?"
     И  вдруг точно молния блеснула в моем сознании:  я выбрала строки в его
книге, а он, возможно, в моей?
     Миша давно спал.  Я  вскочила и  побежала в  кабинет,  нашла свой томик
"Счастливца",  и тут,  на странице 121,  строки 11 и 12,  я прочла: "Молодым
девицам бывать в маскарадах не полагается".
     Вот это был ответ! Ответ на многое: на то, кто прислал брелок, кто была
маска. Все он угадал, все знал.
     Ну, и что же?


        "XI"

     Собираясь в театр,  я надела новое платье,  серо-голубое, очень легкое,
гофрированное,  мягко шуршащее из-за  шелковой подкладки.  Парижская отделка
была удивительная:  она  не  блестела,  а  только мерцала.  Платье мне очень
нравилось, и я знала, что оно ко мне шло.
     Было уже почти время ехать, как вдруг явился гость, приезжий из Москвы.
Не желая опаздывать,  я  пошла будить Мишу,  который,  по обыкновению,  спал
после обеда.
     - И.С.Д., - сказала я ему, - а мне пора.
     Миша сразу проснулся.
     - Сними колпак с лампы, - попросил он. - Ты в новом? Плохо видно.
     Я сняла. Стало светлей.
     - Ведь это я выбирал материю,  -  сказал он. - Разве ты так выбрала бы?
Недурной у меня вкус!  А? И Александринка твоя молодец. Здорово шьет! Ну-ка,
повернись. Красивая ты у меня баба, только очень упрямая.
     - Так иди же. Ты слышал: Иван Сергеевич.
     - Слышал.  Черт бы его побрал. Этакие нелепые люди, эти москвичи! Лезут
в  гости или  рано утром,  или  после обеда...  Ну,  посиди с  ним  минутку.
Помнишь,  он еще гимназистом в тебя так втюрился,  что плакал в углу.  Пусть
опять влюбится. Ты сегодня - хоть куда. Ну, иди, а я покурю.
     В театре Суворина шла какая-то переводная пьеса. Оглядывая зал, я вдруг
увидела Чехова в  ложе  рядом с  Сувориным.  А  я  и  не  знала,  что  он  в
Петербурге.  Почему он мне не написал, что собирается? Вообще /251/ странная
дружба!  Заметил меня и отвернулся.  И как это смешно и дико: papa Суворин и
maman Суворина,  а  в середине Чехов,  их детище.  И Чехов знает,  что я его
"обожаю",  и,  вероятно,  поэтому поворачивается ко мне спиной. Носит он мой
брелок?
     Но он не знает,  что я выздоравливаю, что уже нет у него прежней власти
надо мной.  Я критикую его рассказы,  я очень независима.  Я сделала большие
успехи.
     В  антракте я пошла в фойе.  Спешно спускаясь вниз уже после звонка,  я
увидела Антона Павловича.  Он  стоял  в  коридоре у  дверей своей ложи,  той
самой,  где мы когда-то пили шампанское.  Увидев меня,  он быстро шагнул мне
навстречу и взял мою руку.
     - Пьеса скучная, - поспешно сказал он. - Вы согласны? Не стоит смотреть
ее до конца. Я бы проводил вас домой. Ведь вы одна?
     - Пожалуйста,  не беспокойтесь,  -  ответила я.  -  Если вы уйдете,  вы
огорчите Сувориных.
     Антон Павлович нахмурился.
     - Вы  сердитесь.  Но  где  и  когда я  мог бы  с  вами поговорить?  Это
необходимо.
     - И вы находите, что самое удобное на улице, под дождем и снегом?
     - Так скажите: где? когда?
     - Пригласите меня, по привычке, ужинать в ресторан.
     - По какой привычке?  Почему вы думаете, что у меня такая привычка? Что
с вами?
     Дверь ложи открылась, и показался Суворин.
     - Видите, вас ищут. Идите скорей на ваше место.
     Я засмеялась и быстро пошла по коридору.
     - Кажется, ясно, что я выздоровела, - сказала я себе со злостью, хотела
пойти в  зрительный зал,  но раздумала,  пошла к  вешалке,  оделась и  ушла.
Действительно, шел снег и вместе со снегом - дождь. Ветер налетал порывами и
мешал идти.
     - Свезу? - спросил извозчик.
     Я  поколебалась и  прошла мимо.  Не хотелось домой,  да и  было слишком
рано: меня не ждали.
     - Удивительно умно все,  что я сделала и сказала!  -  казнила я себя. -
Выздоровела!..  Боже,  до чего я несчастна!  Кто мне навязал эту несчастную,
дурацкую любовь! А он хотел поговорить со мной. О чем? "Необходимо..." И что
же, я опять оскорбила его? /252/
     Я подумала и с грустью решила:  нет,  он понял. Он все понимает, он все
знает. Вот теперь видит мое пустое место, и ему тяжело.
     Но как тяжело? Из сострадания?
     Ах, если бы и он любил меня! Если бы...
     А тогда что?
     Я  долго кружила по улицам и переулкам,  но разрешить своего последнего
вопроса не могла.


        "XII"

     Мы решили встретиться в Москве.  Я должна была быть там в марте,  Антон
Павлович сказал, что приедет из Мелихова.
     18 марта 1897 года он написал мне:

     "Сердитая Лидия Алексеевна,  мне очень хочется повидаться с Вами, очень
- несмотря на то,  что Вы сердитесь и  желаете мне всего хорошего "во всяком
случае". Я приеду в Москву до 26 марта, по всей вероятности в понедельник, в
10 часов вечера,  остановлюсь в  Б.  Московской гостинице,  против Иверской.
Быть может,  приеду и раньше, если позволят дела, которых у меня, увы! очень
много.  В Москве пробуду до 28,  а потом,  можете себе представить,  поеду в
Петербург.  Итак,  до  свиданья.  Смените  гнев  на  милость  и  согласитесь
поужинать со мной или пообедать.  Право, это будет хорошо. Теперь я не надую
Вас  ни  в  коем случае,  задержать меня дома может только болезнь.  Жму Вам
руку, низко кланяюсь.
                                                                 Ваш Чехов".

     Я послала ему свой московский адрес, и вот 23 марта я получила в Москве
записку с посыльным:

     "Б. Московская гостиница, Э 5. Суббота.
     Я  приехал в  Москву раньше,  чем предполагал,  когда же  мы  увидимся?
Погода туманная,  промозглая,  а  я немного нездоров,  буду стараться сидеть
дома.  Не найдете ли Вы возможным побывать у меня, не дожидаясь моего визита
к Вам? Желаю Вам всего хорошего.
                                                           Ваш Чехов". /253/

     Я сейчас же ответила, что вечером буду у него.
     Пусть этот вечер решит все вопросы, которые так измучи