ней осенью
1896 г.;  а уже ранней весной следующего года -  следовательно,  менее,  чем
через  полгода -  Чехов  лежал  в  московской клинике с  явно  обнаруженными
признаками чахотки...
     В апреле 1897 г., в бытность мою в Москве, я получил от Чехова открытку
(со штемпелем от 5 апреля) с приглашением навестить его:  "Милый Жан, буду с
нетерпением ожидать вас.  Приходите во всякое время дня, кроме промежутка от
часа до  трех пополудни,  когда происходит кормление и  прогуливание больных
зверей.  Я скажу швейцару,  \72\ чтобы он принял вас. Или лучше всего, когда
придете,  пришлите мне со  швейцаром вашу карточку,  и  я  скажу,  чтобы вас
привели ко  мне немедленно.  Мне гораздо лучше.  Я  уже гуляю.  -  Обитатель
палаты Э 14, А.Чехов. Суббота. Клиника проф. Остроумова".
     Невеселое вышло это свидание!..
     Кроме того,  в помещении, где находился Чехов, было еще двое больных, и
это стесняло свободу беседы...  Помещение -  светлое,  высокое,  просторное,
каковым русские литераторы редко пользуются, находясь в добром здоровье.
     Чехов лежал на койке в больничном халате,  заложив руки за голову,  и о
чем-то думал... Сбоку, вровень с кроватью, помещалась предательская жестяная
посудина,  прикрытая чистым полотенцем,  куда А.П.  изредка откашливался.  С
другой стороны -  столик,  и  на нем пачка писем,  чья-то толстая рукопись и
вазочка с букетом живых цветов.  Увидя меня, он поднялся с кровати, протянул
исхудалую руку и улыбнулся своей милой доброй "чеховской" улыбкой.
     Я сел рядом на стул.
     - Ну, что, Антуан, как дела?
     - Да что,  Жан,  -  плохиссиме!  Зачислен отныне официальным порядком в
инвалидную  команду...  Впрочем,  медикусы  утешают,  что  я  еще  долгонько
протяну,  если буду блюсти инвалидный устав...  Это значит:  не  курить,  не
пить... ну, и прочее. Не авантажная перспектива, надо признаться!
     И его грустное, утомленное лицо стало еще грустнее.
     Чтобы  переменить разговор,  я  обратил  внимание на  толстую рукопись,
лежавшую на столике...
     - Ах,  это? Это один юноша мне всучил... Начинающий писатель - усиленно
просил проштудировать...  Поди,  думает, невесть какая сладость быть русским
писателем!  -  Чехов вздохнул и показал глазами на пачку писем: - Один ли он
тут!
     "Ну, люди, - подумал я про себя, - даже в госпитале, больному человеку,
не дадут покоя!"  -  А это у вас от кого?  -  кивнул я на букет,  украшавший
больничный столик. - Наверное, какая-нибудь московская поклонница?
     - И  не  угадали:  не  поклонница,  а  поклонник...  Да еще,  вдобавок,
московский богатей,  миллионер.  -  Чехов  помолчал и  горько усмехнулся:  -
Небось,  и букет преподнес,  и целый короб всяких комплиментов,  а попроси у
этого самого поклонника "десятку" взаймы -  ведь не  даст!  Будто не  знаю я
их... этих поклонников! \73\
     Мы оба помолчали.
     - А  знаете ли,  кто у меня вчера здесь был?  -  неожиданно и с видимым
удовольствием вставил Чехов.  - Вот сидел на этом самом месте, где вы теперь
сидите.
     - Не догадываюсь.
     - Лев Толстой!{33}
     Я невольно разволновался.
     - Вот интересно, о чем вы с ним разговаривали?
     Чехов чуть-чуть нахмурился и уклончиво отвечал:
     - Говорили мы с ним немного, так как много говорить мне запрещено, да и
потом...  при всем моем глубочайшем почтении к Льву Николаевичу, я во многом
с  ним не схожусь...  во многом!  -  подчеркнул он и  закашлялся от видимого
волнения{34}.
     Очевидно было,  что его более тронул и  обрадовал самый факт посещения,
чем его душевный результат,  и  также очевидно было...  что критика и мораль
Льва Толстого у койки больного,  нуждающегося писателя пришлась не совсем ко
двору.
     Чтоб  излишне не  утомлять Чехова,  я  поднялся и  стал  прощаться.  Он
проводил  меня  в   коридор  до  самых  дверей,   убеждая  навестить  его  в
непродолжительном времени в Мелихове.
     - Слышите, Жан, я беру с вас слово!.. И, пожалуйста, не откладывайте по
обыкновению,  ибо летом медикусы посылают меня на кумыс.  -  И  уже у  самых
дверей он  добавил,  мягко улыбнувшись:  -  А  ведь знаете,  я  почти привык
здесь...  здесь  так  удобно думать!  А  по  утрам я  хожу  гулять,  хожу  в
Новодевичий монастырь...  на могилу Плещеева.  Другой раз загляну в церковь,
прислонюсь к  стенке и  слушаю,  как поют монашенки...  И на душе бывает так
странно и тихо!..
     Имея  всегда под  рукой  сочинения Чехова и,  при  случае,  перечитывая
некоторые из них,  я всегда умилялся глубокой правдивостью Чехова, сколько в
изображении,  столько же в настроении, - этой чертой истинного художника, не
допускающего ни малейшей подмены ни в слове, ни в чувстве.
     И  теперь,  набрасывая эти поминальные заметки о посещении палаты Э 14,
рука моя невольно потянулась к томику, заключающему в себе "Палату Э 6", где
описывается посещение церкви Андреем Ефимычем:  "Стоя около стены и зажмурив
глаза,  он  слушал пение и  думал об  отце,  о  матери,  об университете,  о
религиях, и ему было покойно, грустно..." \74\
     Не  правда ли  -  как странно?  Чуть не  дословное повторение чеховской
последней фразы,  случайно  вырвавшейся при  прощании в  клинике...  Это  же
меланхолически-религиозная нота проходит вскользь в  одном из  писем ко мне,
где  он   упоминает  об   открытии  памятника  поэту  Плещееву  на  кладбище
Новодевичьего монастыря. "26 сент. освящали памятник на могиле Плещеева... Я
слушал пение монашенок,  думал о padre*, о вас"{35}. Как видите, и в письме,
и в беседе,  и в повести, Чехов всюду один и тот же... всюду самый теснейший
союз чувства и слова!..
     ______________
     *  Padre -  прозвище поэта Плещеева в посвященной ему мной литературной
характеристике. (Примеч. И.Л.Щеглова.)

     Но это так, мимоходом, под наплывом дорогих воспоминаний.
     Тогда же, выходя из клиники, я думал совсем о другом...
     Я  думал  о  печальной  участи  одного  из  самых  правдивейших русских
писателей,  осужденного на  медленное догорание в  расцвете своего  таланта.
Сколько,  подумаешь,  всяких утомительных сочувствий окружало его больничную
койку,  и  среди этой  пестрой толпы сочувственников,  великих и  малых,  не
нашлось ни  единого,  который бы  догадался позабыть на больничном чеховском
столике...  "чек" на необходимую сумму для выезда за границу.  А  ведь такой
"чек",  вовремя полученный, мог бы спасти его, тем более, что Чехов, как это
я  узнал  впоследствии,  именно  в  это  время  находился  в  исключительной
крайности.  И  вот,  потрясенный физически и нравственно,  он возвращается в
свое подмосковное именьице на новые работы и заботы...
     А  вместо  желанного отдыха на  голову больного,  нуждающегося писателя
обрушилось доморощенное "Pollice verso!"  ("Добей его!") в виде неугомонного
паломничества   в    Мелихово   разных   незваных   гостей   и    непрошеных
сочувственников. Кого тут только не было!..
     То приезжает целая замоскворецкая семья,  будто бы,  "чтобы насладиться
беседой бесценного Антона Павловича", а в сущности для того, чтобы отдохнуть
на лоне природы от московской сутолоки, и заставляющая исполнять Чехова роль
чичероне мелиховских окрестностей...  То является какая-нибудь профессорская
чета,  говорящая без умолку с  утра до  вечера и  жалующаяся на  другой день
Чехову,  что им  мешало спать пение петуха и  мычание коровы...  То налетает
тройка   совершенно   незнакомых   студентов,   -   по   словам   последних,
"исключительно  затем,   чтобы  справиться  о  драгоценном  здоровье  Антона
Павловича", - и остающаяся на двое суток, и т.д., и т.д. \75\

                Все это было бы смешно,
                Когда бы не было так грустно{36}.

     Приехав в конце апреля в Мелихово,  я прямо ужаснулся перемене, которая
произошла в  Чехове  со  времени нашего  недавнего свидания в  остроумовской
клинике.  Лицо было желтое,  изможденное,  он часто кашлял и зябко кутался в
плед,  несмотря на то, что вечер был на редкость теплый... Помню, в ожидании
ужина,  мы сидели на скамеечке возле его дома,  в уютном уголке,  украшенном
клумбами чудесных тюльпанов;  рядом,  у ног Чехова,  лежал, свернувшись, его
мелиховский любимчик,  собачка  Бром,  маленькая,  коричневая,  презабавная,
похожая на шоколадную сосульку...  Чеховски деликатно, меткими полунамеками,
А.П.  повествовал мне о своих житейских невзгодах и сетовал на вызванное ими
крайнее переутомление.
     - Знаете,  Жан,  что мне сейчас надо?  -  заключил он,  и  в его голосе
звучала страдальческая нота.  -  Год отдохнуть!  Ни  больше,  ни меньше.  Но
отдохнуть в полном смысле. Пожить в полное удовольствие; когда вздумается, -
погулять,  когда  вздумается,  -  почитать,  путешествовать,  бить  баклуши,
ухаживать...  Понимаете,  один только год передышки, а затем я снова примусь
работать, как каторжный!
     Я  исподлобья взглянул на  Чехова и  подумал:  "Боже мой!  что  сделала
"литература" с  человеком в  какие-нибудь  десять  лет!  Тогда,  при  первой
встрече в  гостинице "Москва",  это  был цветущий юноша,  а  теперь...  чуть
только не старик".
     Но зато какая была вместе с тем перемена в духовном отношении!  Это был
как  бы  другой  человек.  В  тот  первый  период  жизнерадостной  юности  и
неугомонных успехов Чехов обнаруживал "по  временам" досадные черты какой-то
студенчески легкомысленной заносчивости и даже,  пожалуй, грубоватости... Но
уже в третий свой приезд в Петербург (в 1891 г., после своего путешествия на
Сахалин){37} этих  резких диссонансов как  не  бывало,  что  дало мне  повод
как-то заметить А.П.  в интимной беседе,  что "после Сахалина он значительно
исправился".  Чехов нимало не обиделся на мой случайный каламбур и  сумрачно
проговорил:
     - Да, много чего я там насмотрелся... много чего передумал!
     Смерть брата (художника) и  путешествие на  Сахалин наложили на  Чехова
свою  мистическую  печать...   В  своих  \76\  работах  он  стал  вдумчивее,
углубленнее,  в  речах  осмотрительнее,  деликатнее,  в  отношениях к  людям
заметно  сдержаннее.  Пережитые потрясения точно  открыли ему  новое,  более
широкое поле зрения,  и он глядел теперь вперед,  как бы через головы людей,
храня  про  себя  ему  одному ведомые психологические загадки и  откровения.
Видимо,  даже самый недуг,  постигший Чехова и  физически его подтачивающий,
косвенно  влиял  на  это  духовное  обновление (невольно вспоминается чуткое
слово Гоголя "о значении болезней"){38}.
     Про теперешнего Чехова можно было сказать,  несколько перефразируя,  то
же,  что  он  сказал  о  своем  друге,  Свободине:  "Он  всегда был  душевно
притягателен,  но  последнее  время  производил какое-то  совсем  особенное,
необыкновенно трогательное впечатление".
     Не  могу обойти попутно еще  одной художнической черты:  одновременно с
личным совершенствованием совершенствовался и слог Чехова.
     Зато как быстро и легко писал он вначале!
     Помню,  в  первые дни нашего знакомства,  зашел я как-то к нему в номер
гостиницы "Москва".  Вижу  -  Чехов  сидит  и  быстро пишет.  Я  хотел  было
отретироваться, рассчитывая, что пришел не очень кстати и наверное помешал.
     - Напротив, Жан, вы пришли как нельзя более кстати и должны мне помочь.
Я  сейчас описываю путешествие "артиллерийской бригады" и боюсь,  как бы где
не  наврать.   Вот,   будьте  добры,  как  бывший  артиллерист,  внимательно
проштудируйте эту страничку!
     И  он усадил меня на свое место.  Передо мною было окончание известного
чеховского рассказа "Поцелуй"...  И  мне попались на глаза следующие строки:
"Само орудие некрасиво. На передке лежат мешки с овсом, прикрытые брезентом,
а орудие все завешено чайниками,  солдатскими сумками, мешочками и имеет вид
маленького,  безвредного животного,  которого, неизвестно для чего, окружили
люди и  лошади.  По  бокам его  с  подветренной стороны,  размахивая руками,
шагают шесть  человек прислуги.  За  орудием опять начинаются новые уносные,
ездовые,  коренные,  а  за ними тянется новое орудие,  такое же некрасивое и
невнушительное,  как и первое.  За вторым следует третье,  четвертое,  около
четвертого офицер и т.д."
     Тут Чехов остановил меня:
     - Нет,  вы  начните раньше...  вот отсюда:  "Впереди всех шагали четыре
человека с  шашками..."  Я  вам говорю серьезно,  мне очень важно знать ваше
мнение! \77\
     Я  стал читать с  начала и  прямо был поражен верностью описания и  еще
более  был  поражен,  когда рассказ появился в  "Новом времени" (рассказ был
стремительно закончен в  тот  же  вечер  и  наутро сдан  в  набор),  поражен
удивительной чуткостью, с какой схвачен был самый дух и склад военной среды.
Просто не верилось, что все это написал только соскочивший с университетской
скамьи студентик,  а  не  заправский военный,  прослуживший по  крайней мере
несколько лет в артиллерии!
     С  строго  придирчивой точки  зрения можно,  пожалуй,  найти  некоторые
"длинноты",  именно  в  описании движения бригады -  единственный недостаток
рассказа,  написанного чуть ли не в двое суток... Даже его обширная "Степь",
эта  великолепнейшая поэма,  на  страницах  которой  природа  дышит  и  люди
шевелятся,  как  живые,  написана  была  сравнительно  очень  быстро...  Но,
разумеется,   и   на  солнце  есть  пятна,   и   одно  такое  незначительное
стилистическое пятнышко я  как-то  указал Чехову,  когда мы  разговорились о
"Степи". Именно почему-то вспомнилась в самом начале (где говорится о смерти
бабушки) фраза,  на  которой я  запнулся,  читая впервые рассказ:  "Она была
жива, пока не умерла..." Что-то в этом роде.
     - Быть не может!  - воскликнул Чехов и сейчас же достал с полки книгу и
нашел  место:  "до  своей смерти она  была  жива  и  носила с  базара мягкие
бублики".  - Чехов рассмеялся. - Действительно, как это я так не доглядел. А
впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты кушает. Нехай!{39}
     И равнодушно захлопнул книгу.
     Тогда он еще не достиг совершенства стиля,  обнаруженного в  позднейших
произведениях, где идея, так сказать, вплотную срастается со словом. То была
пора  творческого половодья,  когда река вдохновения выступала из  берегов и
несла смелого пловца вперед, минуя мели и пороги.
     Когда  после  ужина мы  перешли в  кабинет,  -  тесноватый,  но  уютный
чеховский кабинетик,  - зашел разговор на эту же самую тему о стиле. Как раз
незадолго перед этим я прочел его повесть "Моя жизнь", напечатанную в "Ниве"
(в "Литературных приложениях"),  и  находился под обаянием ее художественной
красоты.  В  этой повести,  столь оскорбительно замолчанной критикой,  Чехов
выступает истинным мастером слова и,  как стилист, становится плечом к плечу
с  Тургеневым.  [...]  Напечатанные перед тем в "Русской мысли" и наделавшие
столько шума \78\ "Мужики",  признаться,  меньше меня удовлетворили. Главный
недостаток,  на мой взгляд,  было самое заглавие, слишком обобщавшее фигуры,
явно  списанные  с  пригородных мужиков  (села  Жукова),  и  в  этом  смысле
какое-либо другое название, вроде, например, "Жуковцы", дало бы более мягкое
освещение теме. Напротив, заглавие "Моя жизнь" было, по-моему, слишком мелко
и скромно для такой глубоко захватывающей повести.  Наконец меня озадачили в
"Мужиках" две-три строки,  прозрачно напоминавшие известную проповедническую
манеру  Л.Толстого,   тем  более  озадачили,   что  Чехов  был  чуть  ли  не
единственный  из   современных  писателей,   уцелевший   как   художник   от
толстовского влияния{40}.
     Все это без обиняков, по-товарищески, я выложил А.П.
     - Оно,  пожалуй,  и так,  - задумчиво отозвался Чехов, - а вот, небось,
критика распинается за "Мужиков", а о "Моей жизни" - ни гугу!
     Я указал Чехову на роман самого Л.Толстого:  "Семейное счастье" -  вещь
изумительную по тонкости и  глубине -  и тоже почти пропущенную критикой.  И
потом,   заметил  я,  "Моя  жизнь"  напечатана  в  "Ниве",  а  наши  критики
неисправимые рутинеры  и,  по-видимому,  смешивают  "Ниву"  с  журналом  для
малолетних,   хотя  страницы  "Нивы"  зачастую  украшаются  самыми  громкими
именами.  Недалеко взять  почтеннейшего А.М.Скабичевского (напомнил я  ему),
который открыл  в  Чехове  талант  лишь  после  того  только,  как  он  стал
печататься в "Русской мысли".
     Чехов,  приготавливавший в  то  время  к  изданию  "Мужиков",  серьезно
призадумался и затем нерешительно заговорил:
     - Так  вы,  Жан,  полагаете,  что в  издание и  "Мою жизнь" можно будет
включить?..
     Я   прямо  развел  руками  при  виде  такого  непостижимого  авторского
простодушия.  Результат,  однако,  означенной случайной беседы был тот,  что
"Моя  жизнь" вышла  в  свет  в  одном томе  с  "Мужиками" и,  кроме того,  в
последних  исчезли  предательские строки,  выдававшие мимолетное толстовское
влияние{41}.
     Разговор  завязался о  "писании" вообще,  и  я  напомнил Чехову  о  его
рассказе "Поцелуй",  который он  шутя дописал почти на моих глазах в  номере
петербургской гостиницы.
     - Славное время было! - вздохнул я.
     - Было да сплыло!  - вздохнул Чехов в свою \79\ очередь. - Теперь, если
страничку в день нацарапаешь -  и то благодать...  Да и мешают мне здесь, не
дай бог!..  Можете себе представить,  не  далее как на  этих днях из  Москвы
пожаловала сюда  чуть  не  дюжина гостей...  Точно  у  меня,  в  самом деле,
постоялый двор какой-то!  И всех-то надо напоить,  накормить, придумать, где
уложить на ночь...
     Чехов закашлялся, поднялся с дивана и плотнее притворил форточку.
     Мы помолчали.
     - Знаете,  Жан, какая у меня мелькнула сейчас идея? - проговорил Чехов,
и лицо его повеселело:  - Верст десять отсюда сдается хуторок - снимемте его
вместе на лето для "писания"... Туда к нам ни один леший не заглянет!
     Мне  оставалось только вздохнуть,  так как личные мои обстоятельства не
только не позволяли мне думать о  такой соблазнительной перспективе,  но и в
Мелихове не позволяли оставаться более суток.
     И видя, что меня с непривычки разморило с дороги, добавил:
     - Однако идите-ка спать... а я сяду писать!
     - Антуан, помилосердствуйте... скоро полночь! Ведь это вредно!
     Он безнадежно махнул рукой.
     - Что же делать, когда мне утром не дают ни минуты покоя!
     В  этом  же  смысле не  раз  жаловалась мне  мать  Чехова,  добрейшая и
гостеприимнейшая Евгения Яковлевна.
     - Уж мы прячем Антошу,  прячем -  все-то ему мешают! - говорила она мне
вздыхая.
     На другой день я  мог в этом убедиться воочию:  в буквальном смысле ему
не  давали  ни  минуты покоя!..  С  раннего утра  к  нему  забрался какой-то
помещик,  который  сидел  очень  долго,  потом  явился  земский врач,  затем
сельский батюшка,  затем еще кто-то в военной форме -  кажется,  мелиховский
исправник...  Из  окна отведенного мне  флигелька было отлично видно,  как к
крыльцу скромного одноэтажного чеховского домика то  подкатывала бричка,  то
деревенский тарантас, и как прислуга поминутно бегала через двор, из кухни в
комнаты, с разной снедью и посудой, то накрывая на стол, то убирая со стола.
А  в  маленькой  проходной  горенке,  около  чеховского кабинета,  почти  не
переводились мужики и  бабы -  кто  за  делом,  кто  за  пустяками,  кто  за
врачебной помощью...  И,  в довершение несчастья,  к завтраку свалился,  как
снег на голову,  гость из \80\ Москвы -  неведомый толстый немец,  молодой и
франтоватый,  чуть  ли  не  зубной врач по  профессии (которого Чехов как-то
случайно встретил в Москве около клиники и,  как "коллеге" в некотором роде,
сообщил гостеприимно свой мелиховский адрес).
     Толстый немец был откомандирован со  своим толстым чемоданом ко  мне во
флигель  и  заставил  меня  бросить  срочную  работу,   взятую  с  собой,  -
корректуру, которую я должен был сдать на другой день в московскую редакцию.
Когда фатальный немец ушел перед обедом осматривать мелиховские окрестности,
я снова принялся за работу.  Это была корректура только что законченной мной
чет