осковскую  вонь,  про  весь  нелепый  уклад
московской  жизни,   московские  мостовые,   кривули   узеньких   переулков,
знаменитые  тупики,   эти  удивительные  Бабьи  Городки,   Зацепы,  Плющихи,
Самотеки,  -  и  чем  больше неприятностей говорю я  по  адресу Москвы,  тем
веселей и приятнее становится хмурое лицо Антона Павловича, тем чаще смеется
он своим коротким чеховским смешком.  И видно,  что и Самотека, и Плющиха, и
даже скверные московские мостовые, и даже мартовская грязь, и серые мглистые
дни  -  что  все  это  ему очень мило и  наполняет его душу самыми приятными
ощущениями.
     Запас  сведений о  Москве у  нас  обоих обширен,  -  мы  оба  учились в
Московском университете. Чехов вдохновляется и говорит:
     - А помните?..
     И начинает вспоминать знаменитые пирожки "с лучком,  перцем, с собачьим
сердцем",   которые  готовились  в  грязном  переулке  на  Моховой,  кажется
специально для нас,  студентов-медиков,  работавших в анатомическом театре и
химической лаборатории;  вспоминает любезные Патриаршие пруды  и  миловидные
Бронные и  Козицкие переулки,  и морщины мелкими складками собираются вокруг
глаз на похудевшем лице,  и смеется он веселым,  громким,  радостным смехом,
каким  редко  смеялся покойный Антон  Павлович.  И  он,  умный человек,  мог
говорить удивительно несообразные слова,  когда разговор шел о Москве.  Раз,
когда я отговаривал его ехать в Москву в октябре, он стал уверять совершенно
серьезно,  без иронии в  голосе,  что именно московский воздух в особенности
хорош  и  живителен для  его  туберкулезных легких,  и,  притягивая науку  в
доказательство,  говорил,  что  нам,  врачам,  не  следует быть рутинерами и
упираться в  стену  и  что  октябрьская московская непогодь может быть  даже
полезна  для  некоторых больных  легких.  Нечего  и  говорить  о  Московской
губернии и об окрестностях Москвы,  - нужно было видеть, с каким восторгом и
торжеством  над   моим   неверием   и   непониманием  рассказывал  он   мне,
возвратившись как-то  из  летней поездки в  Московскую губернию,  как часами
ловил он  там /572/ пескарей и  окуней,  как великолепно отхаркивал мокроту,
какой развился у него аппетит и как прибыл он там в весе что-то около восьми
фунтов за лето.
     И  все было мило для него в  Москве -  и люди,  и улицы,  и звон разных
Никол Мокрых и  Никол на Щепах,  и  классический московский извозчик,  и вся
московская бестолочь.  Отдышится он  от  Москвы и  от  московского плеврита,
проживет в Ялте два-три месяца -  и снова разговоры все о Москве.  И все три
сестры,  повторяющие на разные лады:  "В Москву, в Москву", - это все он же,
один  Антон  Павлович,  думавший вечно о  Москве и  постоянно стремившийся в
Москву,  где постоянно получал он плевриты и  обострения процесса и которая,
имею основание думать, укоротила ему жизнь.


        "II"

     Случалось,  мы сговаривались по телефону, и я приезжал к нему по делу -
поговорить   об    "Яузляре",    санатории   ялтинского   благотворительного
общества{572},  которым он очень интересовался,  об устройстве какого-нибудь
народного учителя или земской фельдшерицы,  которые приехали лечиться в Ялту
без денег;  но деловыми вопросами разговор никогда не кончался. Он ждал меня
в  своем кабинете с  рассыпанными по  полу  газетами,  -  перечитывал он  их
великое множество,  -  с камином,  набитым конвертами и письмами, которых он
получал тоже  великое множество,  и  тотчас после деловых разговоров начинал
сообщать  мне  литературные новости,  и  говорили  мы  о  новых  талантливых
писателях,  появление которых  он  встречал с  таким  радостным чувством,  о
литературных веяниях,  о  всем том новом,  хорошем и  дурном,  что входило в
литературу и искусство.  И лицо его оживлялось, и искорки юмора вспыхивали в
глазах.  Приходилось говорить и  о  тех  конфликтах,  которыми полна русская
жизнь,  и о тех острых и больных вопросах, которые давно стоят перед русскою
жизнью в их строгой повелительности,  но разговор о них недолго продолжался.
Лицо  его  делалось  усталым  и   скучным,   говорил  он   слова  скучные  и
утомительные,  приводил какой-нибудь случай из деревенской или обывательской
жизни,  характеризующий жестокость и некультурность этой жизни, иногда /573/
приводил свои заграничные впечатления и  охотно переходил на другие темы,  и
было видно, что ему скучно говорить и хочется уйти от надоедливой темы и что
он  не  любит  острого,  требовательного,  повелительного.  И  когда у  меня
вырывалось резкое, жесткое замечание о каком-нибудь его знакомом литераторе,
ему было неприятно, и он начинал оправдывать его и приводить смягчающие вину
обстоятельства.
     Он  стоит предо мною в  темпом костюме,  чуточку сгорбившись,  с  тихою
речью и мягкими манерами,  немножко застенчивый.  И в небольшом кабинете его
есть  маленький фонарик,  совсем  маленький,  где  может  поместиться только
коротенький диванчик,  и  когда Чехов говорит,  он любит уходить в фонарик и
сидеть на  маленьком диванчике.  А  в  большом окне кабинета -  разноцветные
стекла,  чтобы мягче был  свет,  и  против фонарика,  над  камином,  Левитан
нарисовал  маленькую  картину  -  русская  смутная,  тихая  даль  со  смутно
освещенными стогами сена...  И  встречал я  у  него  людей добрых и  мягких,
нетребовательных и неповелительных, и не влекло его к людям строгим, которые
остро ставят вопросы жизни и без колебаний отвечают на них...
     Я  вспоминаю полученное письмо  и  передаю  ему  "поклоны" -  настоящие
московские поклоны -  от  знакомых писателей,  которые любили его,  и  Антон
Павлович улыбается ласковою улыбкой,  от которой молодело и  светлело хмурое
лицо.  И снова говорим мы о литературе и об искусстве,  снова оживлялся он и
смеялся  своим  коротким смешком,  и  румянец выступал на  бледных щеках.  И
забывал он  тогда Москву,  и  свою  повышенную температуру,  и  свое  унылое
ялтинское одиночество.
     Одиночество.  Он  был  окружен нежной  заботливостью родных и  близких,
широким и  почтительным вниманием ялтинских людей,  и  тем не  менее он  был
одинок  -  ему  недоставало  привычной,  желанной  литературной  обстановки,
широкой и желанной московской жизни.
     В  личных отношениях Чехов был  мягкий,  добрый,  терпимый,  быть может
слишком терпимый человек,  но  в  литературных суждениях был  строг,  и  его
отзывы  о  художественной  стороне  произведений  не  знали  терпимости.  Он
ненавидел все сытое,  самодовольное,  не знающее /574/ сомнений,  не выносил
ничего  напыщенного,   риторического,   претенциозного  и  фокусного  и  был
поразительно  чуток  ко  всякой  фальши,   ко  всему  лживому,  выдуманному,
изломанному.  Здесь у  него были определенные симпатии и  антипатии,  и были
пункты,  в которых он был удивительно упорен.  Я помню, как несколько раз он
старался убедить меня,  что Гончаров - устарелый и скучный писатель, и никак
не  мог  понять,   почему  я,  перечитавши  Гончарова  незадолго  до  нашего
разговора,  продолжаю  находить  его  интересным и  талантливым.  И  в  этих
разговорах чувствовалось,  как  он  любил литературу и  что он  был воистину
писатель в  лучшем,  высоком русском смысле -  в  смысле правды,  простоты и
искренности,   которые   всегда   составляли  главную   особенность  русской
литературы.


     В  доме  тихо,  и  чувствуется  одиночество в  кабинете  с  газетами  и
письмами,  и,  должно быть,  становится совсем тихо и пусто, когда уходит из
кабинета гость и  остается там  одинокий человек с  думами о  литературе,  с
мечтами о Москве.  И когда я уходил от него, у меня всегда была одна и та же
мысль:  почему этот,  так ищущий людей, человек одинок и почему он, жадный к
жизни, с тонким проникновением красоты, - хмурый человек?


        "III"

     Чехова много раз сравнивали с Мопассаном, и я помню, как проницательные
люди,  всегда исследующие,  кто кому подражает, обвиняли Чехова в подражании
Мопассану.  С тех пор прошло много времени, и Мопассан остался Мопассаном, а
Чехов сделался Чеховым.  В них, несомненно, есть общее, и не только в манере
и  красках,  но и в темах,  которые они выбирали;  но вот какая существенная
разница между русским и французским Мопассаном.
     Мой  хороший знакомый,  знаменитый русский ученый,  рассказывал мне про
свою встречу с  Мопассаном у  Тургенева.  Это  было вскоре после смерти дяди
Мопассана,  Флобера;  Мопассан пришел к Тургеневу,  которого он, /575/ после
смерти дяди, называл своим cher maitre'ом*, посоветоваться о газете, которую
он вместе с компанией литературной молодежи, - кажется, туда входил и Бурже,
- хотел основать в Париже.  Тургенев спросил его, какими же принципами будет
руководиться газета,  и  Мопассан ответил:  "Pas de principes!"** И  ответил
спокойно и решительно, как программу, как знамя своей газеты.
     ______________
     * дорогим учителем (франц.).
     ** Никаких принципов! (франц.).

     Чехов редко и  неохотно говорил о своих литературных неудачах,  но я не
слыхал большей горечи в  его голосе и не чувствовалось большей обиды,  как в
тот раз,  когда он рассказывал мне,  как в  одном толстом журнале о нем было
напечатано:  "В  русской  литературе  одним  беспринципным  писателем  стало
больше..."*{575}
     ______________
     *   Я   не   читал  этой  статьи  и   цитирую  со  слов  Чехова  (Прим.
С.Я.Елпатьевского.).

     И не предлагали Мопассану вопросов: кто ты? И не ломали копий по поводу
мопассановских "мужиков" литературные и  политические партии,  и французские
люди   сравнительно  редко   ищут   решения  вопросов  жизни  на   страницах
произведений французских беллетристов.
     - Напишите рассказ в "Журнал для всех"...  Непременно напишите...  Ведь
там какая публика! - не знаю уж в который раз убеждал меня Антон Павлович...


        "IV"

     Мне хочется сказать несколько слов не о Чехове-писателе, а о человеке -
Антоне Павловиче.  Публика знает  веселого рассказчика,  каким  был  Чехов в
молодости,  и  хмурого  человека,  бытописателя русской  скуки,  пошлости  -
позднейших лет.  Мне  хотелось бы  осветить уголок души его,  самый теплый и
трогательный.
     Как-то раз,  давно,  у  нас зашел разговор о  прекрасных и удивительных
русских словах -  народных словах.  Что значит "тоска",  как звучит у  бабы,
только  что  всунувшей  себе  нож  в  грудь,   слово  "скушно  было",  какое
многосмысленное и полноценное слово "хорошо", и проч. и проч. /576/
     Я  говорил,  что  для  меня  самое удивительное русское слово "жалеть",
приводил в пример,  что баба никогда не скажет, что муж любит ее, а ответит:
"жалеет..." и иногда прибавит: "больно" жалеет...
     И  это  "больно" вместо  "очень" и  "жалеть" вместо "любить" не  только
характерно для понимания своеобразного содержания русской любви,  но даже до
известной  степени  определяет русскую  литературу.  Помню,  Антон  Павлович
необыкновенно воодушевился и  рассказал мне случай из деревни,  где он жил в
Московской губернии, - кажется, в той самой, где жили описанные им "мужики".
Назначен был в  приход новый дьякон,  которого никто не знал.  А  от старого
дьякона  осталась сука,  которая  ощенилась многочисленными щенятами.  И  то
обстоятельство,  что новый дьякон не утопил,  по деревенскому обычаю, лишних
щенят,  а  стал кормить,  сразу определило положение его  в  селе.  "Пожалел
щенят-то!.."  -  улыбаясь,  говорили мужики и решили,  что дьякон -  человек
хороший.  И  было так  много ласки в  его обычной насмешливой улыбке,  когда
Чехов рассказывал историю про дьякона.
     Все близко соприкасавшиеся с Чеховым знают, как много доброты и жалости
лежало в  нем и  сколько добра -  стыдливого,  хоронящегося добра делал он в
жизни.  Я  помню,  какое горячее участие принял он в беде,  приключившейся с
сыном моего знакомого,  и  как упрашивал он  моего знакомого воспользоваться
теми  обширными связями,  которые имел в  разнообразных петербургских кругах
Антон Павлович.  И,  кажется,  не  было для него большего удовольствия,  как
устроить кого-нибудь, поддержать молодого писателя, дать возможность прожить
в Ялте бедному учителю, найти место, занятия...
     Хочется мне  вспомнить здесь  кое-что  из  рассказов Чехова,  -  не  те
веселые и хмурые,  которые всем известны, а те, в которые вложены его любовь
и жалость к людям и о которых почему-то меньше говорят. Вспоминается Ванька,
заброшенный в Москву девятилетний Ванька, голодный, иззябший, вечно избитый,
опускающий  в  почтовый  ящик  письмо  с  адресом:   "На  деревню,   дедушке
Константину Макарычу":  "Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня
отсюда домой,  на деревню,  нету никакой моей возможности...  Кланяюсь /577/
тебе в ножки и буду вечно бога молить,  увези меня отсюда,  а то помру..." И
как  бесконечный плач,  льются  горькие,  жалобные детские  мольбы  (рассказ
"Ванька").
     Вспоминается "цоцкай",  который всю жизнь ходил с бумагами по мужикам и
господам, в грязь и метель, тоже голодный и иззябший, от лица которого Чехов
говорит:  "Мы идем,  мы  идем,  мы  идем...  Мы  не  знаем покоя,  не  знаем
радостей...  Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни,  и своей,  и вашей. Мы
идем, мы идем..." ("По делам службы".)
     Вспоминается "Тоска" - старик извозчик, который ищет человека, которому
бы  рассказать  про  смерть  сына,  про  свое  горе  неизбывное;  все  хочет
рассказать своим  случайным седокам,  своему  товарищу,  парню-извозчику,  и
никто не  хочет выслушать его,  и  идет он  в  конюшню к  своей лошади и  ей
говорит:  "Так-то,  брат,  кобылочка...  Нету Кузьмы Ионыча.  Приказал долго
жить...  Теперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку - родная
мать...  И  вдруг,  скажем,  этот  жеребеночек приказал долго  жить...  Ведь
жалко?"
     Я  несколько раз  прочитывал рассказ "Тоска",  и  теперь,  когда  Чехов
совсем ушел из жизни,  я  вспоминаю судьбу его,  вспоминаю всего Чехова и не
могу без  волнения читать взятый им  к  этому рассказу эпиграф:  "Кому повем
печаль мою?.."
     И -  так случилось! - именно в последнее, предсмертное время настроение
Чехова резко изменилось,  -  шире,  светлее,  выше тоном стало на  душе его.
Жизнь приласкала его,  поманила к себе, - и не только славой и дарами ее, не
только личным счастьем,  но  и  широкими далями,  новыми для Чехова светлыми
перспективами.  Изменилось его отношение к людям и фактам,  иначе,  в других
красках встал пред ним мир...


     В Чехове не было горьковской дерзости, горьковского озорства. Красивый,
изящный,   он  был  тихий,  немного  застенчивый,  с  негромким  смешком,  с
медлительными  движениями,  с  мягким,  терпимым  и  немножко  скептическим,
насмешливым отношением к жизни и людям.
     И дом свой устроил по своему вкусу,  уютный, с маленькими комнатами. Мы
начали строиться почти /578/ одновременно. Он дразнил меня, называл мой дом,
высоко на горе,  над Ялтой, откуда открывался великолепный, единственный вид
в Ялте на море и на горы -  "Вологодской губернией", а я называл его место -
"дыра".   Мне  не  нравилось  выбранное  место  в  дальней  части  неопрятно
содержавшейся Аутки,  в ложбине у пыльного шоссе,  но у Чехова было уютнее и
интимнее, в особенности, когда рассадил он свой прекрасный садик и пустынное
место стало обжитым,  забегали по садику две ласковые собачки и торжественно
зашагала по двору цапля.
     К  политике Чехов относился равнодушно,  пренебрежительно,  даже  можно
сказать -  немножко брезгливо.  Он  не любил заостренных политических людей,
редко бывал в домах,  где мог встретить их, услышать интеллигентские споры о
политике.
     Мы  были с  самого начала в  добрых отношениях.  Он  сердечно подошел к
нашей работе по устройству в Ялте безденежной туберкулезной публики, собирал
пожертвования*{578},  часто обращался ко мне с просьбой устроить нуждающихся
больных,  которых присылали к  нему московские знакомые,  но  наши отношения
долго не делались интимными -  мешала политика. Антон Павлович был более чем
равнодушен к тому, что волновало меня, и был слишком мягок и терпим к людям,
которые были непереносимы для меня,  и  на этой почве у нас возникала иногда
временная отчужденность. К нему приезжали разные люди, пестрая публика.
     ______________
     *  Чехов  не  практиковал,  хотя  всегда  интересовался  медициной,  но
какой-то  московский  купец,  несмотря  на  все  отговорки  Чехова,  пожелал
непременно получить от  него совет и  заплатил 50 p.  Чехов передал нам этот
гонорар,  долго очень гордился этим и с торжеством спрашивал меня:  "Ну, вы,
ялтинские   врачи,    получаете   пятьдесят   рублей   за   визит?"   (Прим.
С.Я.Елпатьевского.)

     Помню один неприятный случай.  Как-то раз я встретил у него Меньшикова,
нововременского,  уже высказавшегося до  конца Меньшикова.  Чехов познакомил
нас.  Оставаться  в  обществе  Меньшикова  мне  было  неприятно,  я  прождал
несколько минут и,  отговорившись какими-то делами,  ушел,  не простившись с
Меньшиковым.  На другой день Чехов упрекал меня в нетерпимости, в том, что я
обидел  Меньшикова.  В  другой раз,  по  поводу беспорядков в  Петербургском
университете,  в  которых /579/ деятельное участие принимал мой  сын,  Чехов
стал  говорить,  что  эти  бунтующие студенты завтра  станут  прокурорами по
политическим делам, а когда я заметил, что в массе эти студенты, несомненно,
будут больше подсудимыми,  чем прокурорами, он пренебрежительно махнул рукой
и не продолжал разговора.
     Это не значит,  что Чехов был ближе к прокурорам,  чем к подсудимым, не
значит,  что  он  не  интересовался  общественными  делами,  что  равнодушно
проходил  мимо  того,   что  совершалось  кругом.   Он   был  горячо  предан
общественной медицине, земскому школьному делу, известно, как много делал он
в своем Мелихове, я знаю, как участливо относился он к нахлынувшему бедствию
голода.  На Сахалин он ездил не как турист,  ради развлечения.  И  в Ялте он
много и  многим помогал,  чем  мог.  Он  был чуткий к  чужим нуждам,  добрый
активной добротой и враг лжи,  сытого самодовольства, враг обмана и насилия,
но   человек   левитановских  пейзажей,   настроения  не   бунтующей  музыки
Чайковского,  Чехов не любил громких криков,  трубных звуков. Ему чуждо было
все острое,  повелительное,  непреклонно требовательное -  ему не сроден был
бунт.
     И вот пришло время,  не стало прежнего Чехова... И случилось это как-то
вдруг,  неожиданно для  меня.  Поднимавшаяся бурная русская волна  подняла и
понесла с  собой и  Чехова.  Он,  отвертывавшийся от  политики,  весь ушел в
политику,  по-другому и не то стал читать в газетах, как и что читал раньше.
Пессимистически и,  во  всяком  случае,  скептически настроенный Чехов  стал
верующим.  Верующим не в то,  что будет хорошая жизнь через двести лет,  как
говорили персонажи его  произведений,  а  что  эта  хорошая жизнь для России
придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому,
светлому, радостному...
     И весь он другой стал -  оживленный, возбужденный, другие жесты явились
у него, новая интонация послышалась в голосе.
     Помню,  когда я  вернулся из  Петербурга в  период оживления Петербурга
перед революцией 1905 года, он в тот же день звонил нетерпеливо по телефону,
чтобы я как можно скорее,  немедленно,  сейчас же приехал к нему, что у него
важнейшее,  безотлагательное дело  ко  мне.  Оказалось,  что  это  важнейшее
безотлагательное /580/ дело заключалось в  том,  что он волновался,  что ему
безотлагательно,  сейчас  же  нужно  было  знать,  что  делается в  Москве и
Петербурге,  и  не в литературных кругах,  о которых раньше он исключительно
расспрашивал меня,  а  в  политическом мире,  в  надвигавшемся революционном
движении...  И когда мне,  не чрезмерно обольщавшемуся всем, что происходило
тогда,  приходилось вносить некоторый скептицизм, он волновался и нападал на
меня с резкими, не сомневающимися, не чеховскими репликами.
     - Как вы можете говорит