й ответ Филарета.
     Если же подобный вопрос задать о.Феодосию,  он начинает усиленно мотать
головою, закрывает глаза и под строжайшим секретом сообщает:
     - Такой наушник,  что и  не  приведи господь.  Ежели в  монастыре какая
каверза вышла,  то  вся  братия уже  так  и  знает,  что тут без Филарета не
обошлось... Осудил, прости меня, богородица Одигитрия... Искушение...
     Приходя в  лавку и  просиживая в  ней по  целым часам за  сантуринским,
о.Феодосий любил повествовать об Афоне. Его слушателями обыкновенно являлись
завсегдатаи и Антоша.
     - На Афоне благодать почиет,  -  повествует он. - На Афоне - все иначе,
лучше.  Вот,  к  слову сказать,  афонский грецкий орех.  Скушай,  Антоша,  и
посмотри,  что за сладость...  Сахар,  а  не орех...  так и  все там -  одна
сладость...
     Антоша съедает орех и  не находит в  нем ничего особенного.  Монах тоже
съедает штуки три и затем обращается с просьбою:
     - Дай-ка, Антоша, пряничка сладенького - горечь заесть...
     Завсегдатаи любят  спорить с  о.Феодосием,  и  сейчас же  один  из  них
придирается к нему: /57/
     - Как же вы,  батюшка,  говорили,  что на Афоне у вас сладость,  а сами
горечь пряником заедаете?
     - Это я - от немощи, а у нас действительно все сладость, - нисколько не
смущается монах.
     - А  как у  вас производится вечное поминание усопших жертвователей?  -
продолжает завсегдатай.
     - А так: ты пожертвуешь, а мы твое имя в книгу запишем и будем поминать
до скончания века.  У нас этих книг -  многое множество: два подвала больших
от пола до потолка завалены.  Есть которые даже и  сгнили от ветхости...  Во
время  проскомидии становится перед  царскими вратами  душ  десяток монахов,
развертывают книги и начинают читать:  Анны,  Марфы,  Никифора, Митрофана...
Ежели ты тут, то и тебя прочтут... И так до конца века...
     - И много душ помянут?
     - А сколько успеют...
     - Как же с теми книгами поступаете, которые в погребах сгнили?
     - По тем книгам сам господь поминает во царствии своем...
     - Значит,  вы -  жулики и мошенники!  -  решает злорадно завсегдатай. -
Берете с  меня деньги,  чтобы поминать меня вечно,  а  я  у  вас  в  погребе
сгнил... Пропали мои деньги, и душа пропала... Мошенники вы и есть...
     Отец Феодосий озадачен и не знает, что отвечать.
     - Монах есть свет миру!  -  вдруг выпаливает он. - Без монаха мир давно
пропал бы.
     - Свет или не свет, а вы - мошенники, - стоит на своем завсегдатай.
     - Монах есть столп! - продолжает о.Феодосий.
     - Мало  ли  столбов!  Вон  и  фонарь  на  столбе  стоит,  -  потешается
завсегдатай.
     - Монах есть светильник, - надрывается инок. - Он вам всем светит...
     - Хорош светильник!  -  иронизирует противник.  -  Приедет сюда - водку
пьет, вино пьет и до отвала ест...
     - Неправда!  -  хрипит о.Феодосий.  - Инок есть ангельский чин. Он есть
пост и воздержание...
     - Какое же  это воздержание,  коли ты  на наших глазах четвертый стакан
сантуринского хлещешь?.. /58/
     - А хоть бы и пятый? - начинает уже злиться о.Феодосий. - Если тебе бог
ума не дал, то и молчи!
     - Ладно.  Я  без ума,  да честный человек,  а ты с умом,  да мошенник и
обманщик... Вечное поминовение выдумали...
     - Ежели я -  мошенник, то ты - дурак. И за эти слова с тебя на страшном
судилище взыщется...
     Отец Феодосий брызжет слюною. Все завсегдатаи дружно хохочут. Смеются и
Андрюшка с Гаврюшкой.  Один только Антоша делает над собою усилие,  чтобы не
засмеяться. Он чувствует, что монах прижат к стене, - и ему жаль его.
     - Что,  отче,  съел?  -  допекает торжествующий завсегдатай.  -  Уже до
судилища договорился...
     Отец Феодосий растерянно смотрит по  сторонам,  как  бы  ища защиты,  и
потом вдруг, точно озаренный свыше, отвешивает земной поклон обидчику.
     - Прости Христа ради... Я, грешный, ввел тебя в искушение...
     Теперь  завсегдатай чувствует  страшное  смущение  и  даже  неожиданный
испуг.
     - Что ты, что ты, отец Феодосий! - бормочет он. - Зачем в ноги?.. Это у
нас только так разговор был...
     Монах поднимается и обводит всех торжествующим взглядом:  он победил, и
победил - смирением, как и подобает иноку...
     - Прикажи-ка,  Антоша, подать на мировую еще стаканчик сантуринского, -
говорит он примирительным тоном.
     Вино приносят.  В дверях вдруг совершенно неожиданно появляется Филарет
и устремляет грозный солдатский взгляд на стакан.
     - Мы тут...  тово...  богомыслием... богомыслием занимаемся, - начинает
лепетать о.Феодосий.
     - Вижу,  що богомыслием,  -  круто обрывает о.Филарет.  -  Давай и мiнi
вина! Чем я хуже Хведосiя?!
     Приносят вина и о.Филарету. Завсегдатай вступает с ним в разговор:
     - Отец Феодосий говорит, что у вас на Афоне...
     - Бреше! - обрывает, не дослушав, о.Филарет.
     - Что у вас на Афоне всенощная тянется...
     - Бреше, як сивый мерин, - не дает договорить о.Филарет. /59/
     - От вечера и до утра будто бы тянется всенощная...
     - Бреше... Вiн все бреше...
     - А  правда,  что  во  всей  Турции  только у  вас  на  Афоне  колокола
дозволены?
     - Бреше, бреше, бреше... Хведосiй все бреше...
     - Да это не отец Феодосий говорил, а я в книжке читал...
     - А як читав, то - правда...
     Отец Филарет тоже выпивает несколько стаканов сантуринского и  разговор
ведет отрывисто и желчно:  все у него брешут.  И весь мир брешет.  Больше от
него нельзя добиться ничего. Из его разговора вытекает, что не брешет только
он  один.  Почувствовав в  голове  хмель,  он  поднимается и  направляется к
выходу.
     - Куда теперь, отец Филарет? - спрашивают его завсегдатаи.
     - Пiду на судно в гавань. На судне у нас всеношна скоро начнется.
     Отец Филарет,  ни  с  кем не простившись,  уходит.  Вскоре вслед за ним
поднимается и о.Феодосий.
     - Пойти и мне на наше суденышко помолиться!  - решает он. - Благолепная
у нас нынче будет всенощная...  Канон трогательный...  Стоишь,  слушаешь - и
как бы на небеси...
     Вздохнув несколько раз от умиления, монах уходит. Вскоре уходят один за
другим  и  завсегдатаи.   Лавка  пустеет,  и  Антоша  погружается  в  чтение
Майн-Рида. Вскоре приходит и Павел Егорович.
     - Отец  Феодосий и  отец  Филарет были  здесь без  вас,  -  докладывает
Антоша.
     - А ты их угостил чем-нибудь? - озабоченно спрашивает Павел Егорович.
     - Сантуринское пили...
     - Ну, это хорошо. Где же они теперь?
     - Ушли к себе в гавань на судно,  ко всенощной.  Отец Феодосий говорил,
что у них сегодня канон будет читаться очень трогательный...
     На лице Павла Егоровича выражается сокрушение.
     - Как жаль,  что я  их не застал,  а  то и я отправился бы с ними...  Я
давно  уже  собираюсь  помолиться  у  них  на  корабле...  Служба  у  них  -
умилительная, по афонскому уставу... Сходить разве? /60/
     Павел Егорович погружается в  глубокое раздумье.  В  это время в  лавку
входит старая нянька Александровна, которая выходила и вырастила Антошу.
     - Антоша,  иди, тебя мамаша зовет, - обращается она к нему, а затем, по
его уходе,  говорит Павлу Егоровичу:  -  А у нас -  чудеса,  Павел Егорович.
Нарочно пришла вам сказать... Вы бы ваших монахов хоть бы в комнату взяли, а
то ведь срам: оба - выпивши и спят невесть где: один приткнулся в курятнике,
а другой - в конюшне, прямо в стойле заснул...
     - Не может быть?!  - удивляется Павел Егорович. - Ведь у них на корабле
сегодня всенощная...
     - Вот вам и  всенощная...  Срам один только...  Право,  их бы в комнату
взять... Не дай бог, кто увидит...
     Нянька ушла, но через минуту является улыбающийся Антоша.
     - Отец  Феодосий и  отец Филарет у  нас  на  дворе всенощную служат,  -
говорит он.
     - Не  твое  дело!  Дурак!  Пошел вон!  -  обрушивается на  него  отец и
задумывается...
     - За что же вы бранитесь? - обиженно протестует Антоша.
     - Это враг рода человеческого над ними смущается и  искушает их,  а  ты
смеешься. У монаха на каждом шагу искушение. Почитай-ка жития святых отец, -
так и узнаешь... Осуждать их нельзя и грешно.


     По мере того как Антоша подрастал и  входил в  разум,  торговля в лавке
делалась для него все тяжелее и противнее.  Под влиянием гимназии у него уже
начинали появляться и другие понятия,  и другие интересы.  Начали постепенно
пробиваться наружу  и  такие  запросы,  каких  раньше  не  было.  Потянуло к
свободе,  к  самостоятельности и к защите своих прав.  Все это совсем уже не
вязалось с теми требованиями, которые предъявляли к нему отец и лавка.
     А  торговые  дела  Павла  Егоровича не  по  годам,  а  уже  по  месяцам
становились все  хуже и  хуже.  Явился конкурент,  открывший такую же  точно
лавку на углу через дорогу и  пустивший товар дешевле;  и сам Павел Егорович
нечаянно зарвался,  закупив в  кредит такую  партию вина,  какой он  не  мог
продать и  в  десять лет;  подошло /61/ еще  что-то  подобное же  -  и  дела
пошатнулись.  Надо было искать какого-нибудь выхода. И этот выход был найдем
опять-таки в ущерб бедному Антоше...
     В  Таганрог  провели  железную дорогу,  -  и  торговые порядки  в  нем,
естественно,  изменились.  Гужевая доставка зернового хлеба  на  волах сразу
значительно сократилась.  Сократился и  главный покупатель Павла Егоровича -
мужик-хохол, привозивший этот хлеб. Перетянула железная дорога.
     На  окраине  города  вырос  каменный вокзал.  Подле  вокзала сейчас  же
образовался  на  площади  маленький  базар,   а   ближайшие  к  этому  месту
домовладельцы переделали свои деревянные сарайчики под торговые помещения, в
которых предприимчивые сыны Израиля немедленно открыли кабаки -  бок о бок и
нисколько  не  боясь  конкуренции.   Теперь  весь  этот  торговый  люд  стал
рассчитывать уже не на мужика-чумака, а на пассажира.
     Такой же расчет зародился и в голове Павла Егоровича.
     - Идет человек на вокзал,  видит бакалейную лавку -  зайдет, что-нибудь
купит,  -  рассудил он.  -  Приедет  человек по  железной дороге,  выйдет  с
вокзала, увидит лавку - тоже зайдет и купит.
     Мысль эта  так понравилась ему,  что он,  не  задумываясь и  не  наводя
справок,  нанял сарайчик рядом с  кабаком,  перевез в этот сарайчик немножко
товару из своей лавки - и открыл новую лавку.
     Кого же посадить в  нее?  Андрюшку и Гаврюшку нельзя,  потому что они -
воры и за ними нужен присмотр.  Ясное дело, что торговлю в новой лавке можно
поручить только детям - Саше и Антоше.
     Несчастные гимназисты к  этому времени только что окончили экзамены,  и
Саша перешел в шестой, а Антоша - в четвертый класс. Оба они рассчитывали на
каникулах отдохнуть,  но  расчет  юношей не  оправдался.  Отслужили в  новой
лавчонке молебен и  обрекли гимназистов сидеть безвыходно рядом с  кабаком и
улавливать пассажиров.  Саша,  у  которого уже  начинал пробиваться пушок на
верхней  губе,  с  геройством,  приличным ученику  пятого  класса,  пообещал
достать пистолет и застрелиться, а Антоша только с отчаянием воскликнул:
     - Господи,  что мы за несчастный народ! Товарищи на каникулах отдыхают,
ходят  купаться и  удить рыбу,  /62/  бывают по  вечерам в  казенном саду  и
слушают музыку, а мы - как каторжные...
     Но  ни угроза Саши,  ни отчаяние Антоши -  не помогли.  Каторжная жизнь
началась.  По  заведенному обычаю надо  было  вставать в  пять  часов утра и
запирать лавчонку около полуночи.  Но  Павел Егорович не понял и  не взвесил
той тяготы,  которую он взвалил на плечи детей,  а, наоборот, весело потирая
руки, сказал Евгении Яковлевне:
     - Вот, слава богу, уже и дети помогают! Если торговля пойдет хорошо, то
я возьму их из гимназии и оставлю в лавке.
     - Боже сохрани!  -  всплеснула руками Евгения Яковлевна. - Ни за что не
позволю взять детей из гимназии! Богу буду на тебя жаловаться...
     С  первых же  дней оказалось,  что расчет Павла Егоровича был создан на
песке.  Пассажир оказался неуловляемым и  потянул с  вокзала совсем в другую
сторону. Вместо груд золота истомленные дети приносили отцу по ночам выручку
всего  только полтора,  два  и  редко-редко  три  рубля.  Простая арифметика
показывала, что такая торговля не оплачивала даже наемной платы за лавчонку,
но  Павел Егорович был  неумолим и  все надеялся.  На  мольбы Саши и  Антоши
прекратить бесцельную муку он отвечал:
     - Дальше лучше будет. Покупатель еще не познакомился с лавкою...
     Антоша неудержимо плакал,  а  Саша  обещал покончить с  собою двадцатью
способами сразу,  но до августа все-таки дотянули. Молодежь сильно осунулась
и  похудела  и  пошла  в  гимназию  не  отдохнувшей,  а,  наоборот,  страшно
утомившейся за лето. Павел Егорович закрыл лавочку и стал подводить итоги. И
- о ужас!  - в итоге получился убыток! Одного керосина сгорело в двух лампах
за лето на тридцать рублей,  а  остальные ничтожные барыши поглотила наемная
плата.
     - Зачем  же  вы  нас  мучили целое  лето?!  Зачем  отняли у  нас  целые
каникулы,  когда  убыточность  была  видна  уже  в  самом  начале  дела?!  -
воскликнул Саша, узнав о результатах.
     - Вы не умели торговать как следует,  -  ответил Павел Егорович. - Если
бы вы хотели помогать отцу,  /63/ так у  вас торговля шла бы иначе...  Зачем
понапрасну керосин в лампах жгли?
     - Ведь вы же сами, несмотря на наши протесты, не позволяли нам запирать
лавку раньше полуночи!..
     - Можно было держать в  лампах огонек маленький -  чуть-чуть;  а придет
покупатель - прибавить посветлее... Свиньи вы и больше ничего...
     У Павла Егоровича была своя логика.
     Долго, однако же, уродливую коммерческую канитель тянуть было нельзя. С
лавкою пришлось покончить,  хотя и  не  без  попыток вынырнуть вновь.  Павел
Егорович перевез жалкие остатки товаров в новую лавку на базаре, но и тут не
повезло.  Пришлось окончательно ликвидировать дело. Старший сын Саша окончил
курс гимназии и  поступил в  университет,  в Москве.  На последние ничтожные
гроши потянулся за ним туда же и Павел Егорович и перевез семью{63}.
     Антон  Павлович остался  в  Таганроге оканчивать гимназический курс.  И
только с  этого времени начались для него новые дни и  он вздохнул свободно:
над ним перестали висеть кошмаром спевки,  пение в безголосом хоре в церквах
и  внушавшая отвращение лавка со  всеми теми  ненормальностями и  мучениями,
вспоминая о которых покойный писатель с горечью говорил:
     - В детстве у меня не было детства...


        "x x x"

     Антон Павлович Чехов никогда не обладал выдающимся слухом;  голоса же у
него не  было вовсе.  Грудь тоже была не крепка,  что и  подтвердилось потом
болезнью, которая свела его преждевременно в могилу. Несмотря, однако же, на
все это,  судьба распорядилась так, что А.П. до третьего и чуть ли, кажется,
не  до  четвертого класса гимназии тянул  тяжелую лямку певчего в  церковном
хоре.  Вспоминая впоследствии,  в зрелом возрасте,  эти годы принудительного
певчества, покойный писатель не раз говаривал с грустью:
     - В детстве у меня не было детства...
     А попал Ант.П. в певчие следующим образом.
     Павел Егорович -  отец писателя -  с ранних лет своей жизни был большим
любителем   церковного   благолепия,   церковных  служб  и   в   особенности
церковного /64/ пения.  В  молодости  он  жил  в  деревне,  посещал  усердно
сельскую церковь и  выучился  у  местного  сельского  священника  играть  на
скрипке по нотам и  петь тоже по нотам. Во время церковных служб  он  пел  и
читал в деревне на клиросе. Впоследствии он был привезен своим отцом - дедом
писателя - из деревни в Таганрог и отдан к  местному богатому купцу Кобылину
в  мальчики-лавочники. Пройдя здесь  суровую школу  сначала мальчика,  затем
"молодца", а потом и приказчика, Павел Егорович к тридцати годам своей жизни
открыл в Таганроге собственную бакалейную торговлю и  женился. Выйдя  из-под
ферулы  строгого  хозяина  -  Кобылина,  Павел  Егорович  почувствовал  себя
самостоятельным и свободным.  Эта  свобода дала  ему  возможность  ходить  в
церковь,  когда ему вздумается,  и  отдаваться пению  сколько  душе  угодно.
Перезнакомившись с духовенством местных церквей,  Павел Егорович стал петь и
читать на клиросах вместе с  дьячками,  а  потом какими-то  судьбами добился
и  того, что стал регентом соборного хора, которым и  управлял несколько лет
подряд. Будучи человеком религиозным, он не пропускал ни одной всенощной, ни
одной  утрени  и  ни  одной  обедни.  В  большие праздники он неукоснительно
выстаивал две  обедни - раннюю  и  позднюю - и  после  обеда  уходил  еще  к
вечерне.
     Идеалом церковной службы была для него служба в  монастырях на Афоне (о
чем  ему  рассказывали заезжие афонские монахи),  где все читалось и  пелось
"продлинновенно,  вразумительно и без пропусков" и где,  например, всенощная
начинается в шесть часов вечера,  а кончается в шесть часов утра. Этот идеал
он и старался осуществлять, где только было возможно. Забравшись на клирос к
дьячкам, он любил читать во время всенощной шестопсалмие и канон и уже читал
так  протяжно и  длинно,  что нередко священник высылал из  алтаря попросить
чтеца "ускорить,  не замедлять и не затягивать". Управляя соборным хором, он
так  затягивал пение,  что  прихожане роптали и  не  раз тут же,  в  церкви,
обращались к Евгении Яковлевне - жене Павла Егоровича - с просьбою:
     - Скажите же,  наконец,  Евгения Яковлевна, вашему мужу, что так тянуть
невозможно. Во всех церквах /65/ обедня давно уже отошла, а у нас еще только
"Верую" поют...
     Но  на  Павла  Егоровича  ни  увещания  жены,   ни  ропот  прихожан  не
производили  никакого  действия.  Он  упрямо  защищал  "продлинновенность" и
всякий раз ссылался на пример афонских монастырей.
     - Так ведь то - на Афоне; а мы не монахи, - возражали прихожане.
     - Зато - благолепие! - упрямо стоял на своем Павел Егорович.
     Кончилось,  однако же,  тем, что, проработав года три или четыре в роли
регента соборного хора,  Павел Егорович увидел себя вынужденным передать эту
должность другому.  Было ли  это  результатом недовольства прихожан,  или же
размолвки с духовенством -  история умалчивает. Возможно также, что и частые
отлучки  из  лавки  на  спевки  и  на  церковные службы  вредно  и  убыточно
отражались на торговле.
     Есть,  однако  же,  достаточное основание  предполагать,  что  у  Павла
Егоровича была  натура артистическая,  потому что,  перестав быть регентом в
соборе,  он почувствовал, что ему чего-то не хватает и что пение и чтение на
левом клиросе,  вместе с дьячками, его не удовлетворяет. Артистическая жилка
и  страсть к  пению подтачивали его и не давали покоя.  Проведя года два или
три  в  вынужденном бездействии,  Павел  Егорович задумал  организовать свой
собственный хор из  добровольцев-любителей.  И  это ему удалось.  Во  всяком
городе,  а  тем  более  в  провинциальном,  всегда найдется немало любителей
церковного пения,  готовых петь где  угодно,  лишь бы  только их  пускали на
клирос.  Такие охотники-добровольцы нашлись и в Таганроге.  Это были местные
кузнецы -  дюжий,  крепкий,  мускулистый и совершенно неграмотный народ,  но
народ богобоязненный,  обладавший здоровыми глотками и еще большим усердием.
Они-то и  сгруппировались около Павла Егоровича,  как около центра.  Их было
человек десять или  двенадцать.  Днем они  подковывали лошадей и  натягивали
железные ободья  на  колеса  чумацких возов,  а  поздно вечером собирались у
Павла Егоровича в лавке для спевки.
     Усердие их было в самом деле удивительное.  Дело кузнеца, как известно,
нелегкое: проработать целый день у горна и наковальни тяжелым молотом - вещь
не  /66/  шуточная.  К  концу рабочего дня  кузнец -  уже  человек физически
разбитый и донельзя усталый.  К тому же и кузни, вынесенные далеко за город,
лежали от  лавки Павла Егоровича по  меньшей мере  в  трех верстах.  Но  это
нисколько  не  смущало  добровольцев:  невзирая  ни  на  какую  погоду,  они
аккуратно собирались в